Для орфографической реформы 1918 года насталъ срокъ давности. Это уже не политика, это культура. Ее можно обсуждать спокойно — однако обсужденія почти нѣтъ. Какъ всякая давняя и большая несправедливость, реформа со временемъ приобрѣла видимость законности, если не достоинствъ. «Что взято, то свято». Что о ней можно сейчасъ услышать? Или благополучныя увѣренія въ томъ, что «среди другихъ назрѣвшихъ революціонныхъ преобразованій была и реформа правописанія»; или ссылки на «кривописаніе» (Ив. Ильинъ) и «архангела Михаила» (Бунинъ). Послѣднія, какъ правило, связаны съ опредѣленными политическими убѣжденіями; первыя, впрочемъ, также — просто люди, которымъ въ дѣтствѣ и юности была сдѣлана прививка извѣстнаго міровоззрѣнія, считаютъ его единственно возможнымъ. Довелось слышать и неожиданную похвалу конечному еру за то, что онъ галантно, предупреждая нашъ вопросъ, указываетъ на твердость согласнаго звука…

Поговоримъ о реформѣ по существу.

Разговоры о «технической трудности правописанія» и необходимости упростить жизнь школьниковъ велись въ Россіи давно. Собственно, чисто техническая сторона только и занимала реформаторовъ. О чем-то иномъ, кромѣ техники, вопросъ не ставился. Знаменемъ было «освобожденіе школьника отъ непроизводительнаго труда», ради чего предлагалась «научно обоснованная орфографія», введеніе которой обѣщало всякія блага.

Непріязнь, отчасти заслуженную, вызывалъ конечный -ъ послѣ согласныхъ. Страшнымъ пугаломъ былъ выставленъ ѣ (случаи употребленія котораго было якобы непосильно трудно запомнить ). Изъ какого-то каприза требовали отмѣны і десятеричнаго, «правило употребленія котораго настолько просто, что ради него не стоитъ и копья ломать», примѣрно такъ говоритъ о немъ Я. Гротъ. Требовали отмѣнить ь въ окончаніяхъ: писать рож, плеш, ходиш, даш, реч, вещ; разрушить пару е/ё (писать подъ удареніемъ: печот, жорнов, лжот)… въ общемъ, требовали разрыва съ историческимъ обликомъ и внутренней логикой письменной рѣчи. «Рѣшительнаго разрушенія всей системы русскаго правописанія, во имя, якобы, блага и просвѣщенія народа» (Н. К. Кульманъ).

Постановленія Орфографической подкомиссіи 1912 года были, говорятъ, отправлены Государю Николаю II, и дальше корзины для мусора не пошли. Однако въ 1917 Временное правительство объявило, что «упрощеніе правописанія вновь сдѣлалось предметомъ пожеланій педагогическихъ съѣздовъ, отдѣльныхъ учрежденій и лиц» и потребовало перехода учебныхъ заведеній на новый стиль. Правда, наиболѣе сомнительные пункты были исключены, то есть — какъ это называютъ филологи, воспитанные въ безоговорочной вѣрности реформѣ, — «значительно и безотвѣтственно урѣзаны чиновниками». Выброшено было то самое написаніе рож/мыш, жорнов/лжот.

22 іюня ст. ст. былъ выпущенъ циркуляръ о проведеніи реформы. По сравненію съ пріемами Луначарскаго и Ко, о которыхъ ниже, требованія Мануйлова (министра народнаго просвѣщенія во Временномъ правительствѣ) были скромными:

«Реформа проводится постепенно… При проведеніи реформы необходимо избѣгать насилія надъ желаніями самихъ учащихся… Преподавателю слѣдуетъ относиться терпимо къ правописанію учащихся и, поощряя переходъ всего класса къ новому правописанію, не принуждать къ тому отдѣльныхъ учащихся въ классѣ… въ каждомъ классѣ соотвѣтственно этому могутъ быть двѣ группы: пишущихъ по старому и пищущихъ по новому правописанію…»

Заканчивался циркуляръ любопытнымъ реверансомъ:

«Необходимо всемѣрно выяснять, что настоящее упрощеніе русскаго правописанія отнюдь не стремится ввести произвольное фонетическое письмо, а, напротивъ, новая орфографія является системой научно-обоснованной, которая, сохраняя всѣ прежнія основы нашего правописанія, стремится лишь къ установленію соотвѣтствія между написаніемъ, съ одной стороны, и звуковымъ составом и  этимологическимъ строем — съ другой».

Предвидя крайнее сомнѣніе въ отношеніи реформы, Временное правительство звало на помощь пропаганду. Слово «научно-обоснованная», какъ видно, и въ то время обладало магическимъ звучаніемъ и покрывало любые грѣхи противъ здраваго смысла.

Въ октябрѣ 1917 года въ игру вступили большевики. Для нихъ дѣло было чисто политическимъ. Фонетическое правописаніе давало возможность нагляднаго разрыва со старой культурой (въ перспективѣ обѣщая такое благо, какъ недоступность книгъ и документовъ «стараго режима» и эмиграціи для рядового читателя, хотя въ 1917 объ этомъ, скорѣе всего, еще не думали).

На науку большевики уже не ссылались, а «всего лишь» объявляли объ «облегченіи широкимъ массамъ усвоенія русской грамоты» (съ чѣмъ съ чѣмъ, а съ русскимъ синтаксисомъ у составителей декрета было не очень хорошо) и «освобожденіи школы отъ непроизводительнаго труда при изученіи правописанія» (декретъ Наркомпроса отъ 23.12.1917, декретъ Совнаркома отъ 10.10.1918). 14 октября 1918 послѣдовало Постановленіе Предсѣдателя ВСНХ «Объ изъятіи изъ обращенія общихъ буквъ русскаго языка», требующее прекратить отливку литеръ для запрещенныхъ буквъ, прекратить пріемъ заказовъ на печатаніе по старой орфографіи, изъять изъ наборныхъ кассъ запрещенныя литеры — и карать за «выполненіе каких-либо графическихъ работъ по старой орфографіи» штрафомъ до 10.000 рублей.

О дальнѣйшей борьбѣ за орѳграфію говорить не буду. Вкратцѣ: русскій пишущій міръ реформу не принялъ. Видимость «пріятія новаго правописанія» была создана средствами внѣлитературнаго принужденія. Заграничная Россія печатала книги и газеты по старому правописанію вплоть до 1960 гг. (чѣмъ дальше, тѣмъ, увы, рѣже), и реформированное правописаніе побѣдило тамъ только въ силу естественной смѣны поколѣній (и цензурнаго давленія западноевропейскихъ властей послѣ 1945 года) — не потому, что кто-то призналъ его достоинства.

***

Въ 2017 году позволительно судить объ успѣхѣ или неуспѣхѣ реформы. Сейчасъ можно спокойно признать, что цѣли своей она не достигла. Учащимся не стало легче, двоечниковъ не стало меньше, русскій языкъ остается сложнымъ для малоспособныхъ, лѣнивыхъ или не желающихъ читать, а преподаватели (движущая сила первой реформы) снова требуютъ «освободить школьниковъ отъ непроизводительнаго труда», сократить количество учебныхъ часовъ и ввести написаніе рож и мыш. Ради этого мы пожертвовали цѣнностью прежняго правописанія. Стоило ли?

Мнѣ могутъ возразить, что вопросъ закрытъ, а «реформа — историческій факт». Это странное фактопоклонство. Свобода воли и право искать лучшаго отмѣняется просто потому, что нѣчто дурное уже произошло… Могутъ сослаться на давнюю (столѣтнюю для коренной Россіи и гораздо болѣе короткую для зарубежной) привычку… Но это отговорка лѣниваго ума.

Оба отвѣта не отмѣняютъ вопроса: цѣнность выбраннаго нами способа записи мыслей — убыла, возросла, осталась прежней? Этотъ вопросъ влечетъ другой: обладаетъ ли правописаніе самостоятельной цѣнностью, или его значеніе чисто служебное? Реформаторы вѣрили, что нѣтъ, не обладает; письменный обликъ слова — только безразличная оболочка, совершенно отдѣльная отъ смысла.

Возможна, однако, и другая точка зрѣнія. Правописаніе — не безразличная оболочка, а выразительное средство. Всѣ выразительныя средства языка — пока есть пишущіе, способные ими осознанно пользоваться, — должны сохраняться, вѣдь новыхъ не будетъ. Чѣмъ больше оттѣнковъ смысла можетъ быть передано правописаніемъ, тѣмъ больше возможности литературы. Все, что дѣлаетъ письменную рѣчь точнѣе, выразительнѣе, ярче — должно быть сохранено.

Даже болѣе того можно сказать. Писанное слово есть оболочка мысли, то есть часть стиля; правописаніе — начатокъ литературы. Если языкъ принадлежитъ всѣмъ, то наиболѣе заинтересованы въ его возможностяхъ поэты. Вопросы языка не должны рѣшать техническіе спеціалисты. Ихъ дѣло — изучать языкъ, но не диктовать ему (въ конечномъ счетѣ, основанной на этомъ языкѣ литературѣ) какой бы то ни было стиль. Это вопросъ внутрилитературный, и пусть его рѣшаютъ писатели. Во Франціи, напримѣръ, опредѣленныя поправки къ правописанію связаны съ именемъ Вольтера. Если же есть желаніе создать идеальные, «научно-обоснованныя» (то есть основанныя на очередной интеллектуальной модѣ) формы письменной рѣчи — проводите опыты in anima vili. Эсперанто, волапюкъ къ вашимъ услугамъ. Новыхъ языковъ придумано много, къ нимъ всегда можно добавить еще одинъ.

***

Что сдѣлала реформа? Во-первыхъ, затруднила бѣглое чтеніе для хорошо владѣющихъ грамотой. Были изъяты буквы, возвышающіяся надъ строкой. Они не только пріятны для глаза (отсюда легкость чтенія латинскаго алфавита, гдѣ многія буквы поднимаются надъ уровнемъ строки), но и создаютъ запоминаемый видимый обликъ слова, благодаря которому оно угадывается читающимъ по общему очертанію, безъ чтенія по буквамъ. Такъ глазъ издалека распознаётъ тѣнь или звѣзду. Объ этомъ говорилъ еще Левъ Толстой. I десятеричное и ѣ важны для скорочтенія.

Во-вторыхъ, она скрыла внутреннія связи между словами, то есть вычла изъ письменной рѣчи дополнительный слой смысла, внутреннихъ отраженій и риѳмъ (если такъ можно это назвать) между родственными основами. Старое правописаніе было самообъясняющее, питательное для ума. «Грамота, — по Гроту, — есть прежде всего орудіе изучениія самого языка». Вѣтеръ, вѣять, овѣвать — это глубинное родство полностью уничтожается новой орфографіей, но самоочевидно для читающаго по старой.

Кстати, ссылки на «простоту» какъ конечную цѣль, идеалъ орфографіи — двусмысленны. Въ случаѣ русскаго языка любая погоня за фонетической простотой заводитъ въ болото исключеній (пишемъ лжотъ, но лжеца — изъ предложеній Орфографической подкомиссіи) и противорѣчитъ классическому опредѣленію Грота:

«Употребленіе языка людьми мыслящими и вообще грамотными должно быть сознательное; каждый пишущій, если онъ сколько-нибудь образованъ, чувствуетъ потребность отдавать себѣ отчетъ въ начертаніи словъ и стремится къ достиженію въ этомъ возможной послѣдовательности».

Обѣщаніе школьныхъ успѣховъ, да и вообще разсмотрѣніе правописанія какъ области, въ которой разбирается каждый школьный учитель, было во всѣхъ смыслахъ ложно… Успѣхи не  опредѣляются ни быстротой, ни легкостью изученія, во-первыхъ. Во-вторыхъ, примѣнить такую мѣрку можно къ органической химіи или англійскому языку, но лучше даже не говорить, что бы изъ этого вышло. Въ-третьихъ, русскій языкъ труденъ въ силу того, что произношеніе въ немъ давно и безнадежно разошлось съ написаніемъ, но это не лѣчится произвольнымъ изъятіемъ буквъ. Сколь ни трудись, русская письменность фонетической не станетъ. А вотъ потерять дополнительный слой смысла, о которомъ сказано выше, въ погонѣ за школьными успѣхами, превратно понятыми какъ сокращеніе числа учебныхъ часовъ, оказалось совсѣмъ нетрудно.

Позволю себѣ сказать, что единственнымъ по-настоящему оправданнымъ дѣломъ реформы было (давно назрѣвшее) упраздненіе конечнаго ера. Цѣнность его исчезающе малая, сугубо эстетическая. Еръ даетъ слову, кончающемуся на согласный, изящное завершеніе-виньетку, отбиваетъ въ печатной строкѣ и въ скорописи одно слово отъ другого. Не зря послѣ отказа отъ конечнаго твердаго знака наборщики раздѣляли слова несколькими пробѣлами, избѣгая слишкомъ плотной печати…

Все это хорошо, можетъ сказать читатель, но что можно сдѣлать? Вернуть правила, дѣйствовавшія до 1918 года? Вздохнуть надъ изяществомъ старыхъ текстовъ и продолжать писать по-новому? Второй путь мнѣ никогда не казался правильнымъ.

Что касается перваго — полная реставрація стараго правописанія, во всемъ объемѣ, маловѣроятна, въ первую очередь из-за твердаго знака. Еръ имѣетъ нѣкую выразительную цѣнность какъ виньетка, завершающая слова и отдѣляющая ихъ другъ отъ друга, но эта цѣнность исчезающе мала. Надо признать, что упраздненіе ера назрѣло давно и только случайнымъ образомъ совпало съ разгромной реформой 1918 года. Однако еръ участвуетъ въ созданіи, если такъ можно сказать, узнаваемаго лица русскаго историческаго правописанія — и отбрасывать его до общаго рѣшенія вопроса о будущемъ обликѣ письменной рѣчи мнѣ кажется неразумнымъ произволомъ.

Относительно невелика и цѣнность окончаній прилагательныхъ мужского рода на аго/яго (кромѣ различенія формъ самого/самаго). Это — по большей части условность, не выразительное средство (въ отличіе отъ значимыхъ паръ окончаній ые/ія или мѣстоименій они/онѣ).

Кстати: то, что раздѣленіе паръ ые/ія или они/онѣ искусственно, еще не означаетъ, будто оно безполезно. Рѣчи объ «искусственности» стараго и «естественности» новаго написанія разсчитаны на очень неискушеннаго слушателя, не замѣчающаго пропасти между звуковой и письменной стороной русской рѣчи, неустраняемой никакими косметическими пріемами. Только дѣти могутъ думать, будто мы сейчасъ «пишемъ, какъ слышимъ». Фонетическій принцип — обманъ, въ Россіи приблизиться къ нему невозможно, можно только растерять цѣнности традиціоннаго написанія, гонясь за этимъ обманомъ.

Не обязательно удерживать и пунктуацію, какой засталъ ее 1918 годъ. Написаніе «тѣ-же», «если-бы» — условно и зависитъ отъ чистаго произвола. Въ остальномъ традиціонная русская орфорграфія нуждается въ частныхъ усовершенствованіяхъ, а не коренной ломкѣ.

Но возвращеніе русскаго правописанія къ историческимъ основамъ — только цѣль, пока недостигнутая. А что можно сдѣлать прямо сейчас? въ интернетѣ, въ печатномъ листѣ?

Начинать нужно съ книгоизданія.

На первыхъ порахъ желательно было бы добиться, по меньшей мѣрѣ, равноправія традиціонной орфографіи съ упрощенной. Нужно пріучить читателя къ классическому облику классическихъ книгъ. Есть русскіе писатели, явно и недвусмысленно запретившіе переизданіе своихъ сочиненій по упрощенному правописанію: Бунинъ и Цвѣтаева. Авторскую волю слѣдуетъ уважать. Да и вообще нужно прекратить насильственную передѣлку правописанія въ изданіяхъ классиковъ. Выразительныя возможности старой орфографіи превосходятъ возможности новой; новое же правописаніе нерѣдко обезсмысливаетъ старые тексты (как показано Н. В. Перцовымъ на примѣрѣ языка пушкинскихъ произведеній).

Вернувъ классическимъ произведеніямъ исходный обликъ, мы получимъ прекрасную возможность показать читателю красоту традиціоннаго правописанія и отучить его отъ такой письменной рѣчи, которую можно поглощать, не думая о ея смыслѣ.

Что же касается вновь написаннаго — я вижу двѣ возможности. Или примѣнять полное правописаніе, бывшее въ употребленіи до 1918-го; или облегченное — безъ ера послѣ конечныхъ согласныхъ, — принятое частью русской эмиграціи въ 1920—1970-е. Оно легче для глаза, воспитаннаго на новомъ правописаніи, и въ то же время сохраняетъ цѣнности традиціонной орфографіи. Изобрѣтать на ходу новыя правила — неразумно, иначе со временемъ появится столько «традиціонных» орфографій, сколько и авторовъ.

Тимоѳей Шерудило, декабрь 2017

Views: 257