Мы часто произносим слово «культура», но редко пытаемся определить, что же мы называем этим словом. Это одна из тех вещей, существование которых несомненно, а определение трудно. Особенно важно было бы уяснить, что такое «культура», именно нам, современникам великого голода, недостатка высших побуждений, проявляющегося повсюду.

Что же такое «культура»? Может быть, это просто совокупность умственных отправлений? Не отнести ли к «культуре» всякий обычай, находящий закрепление не в вещи, а в слове и образе? В этом случае можно было бы говорить и о «культуре мукомолов и пивоваров», и о «культуре мытья рук перед едой», и даже о «культуре вальса или тустепа». Некоторые в наши дни так и поступают, однако определяемая столь широко «культура» теряет всякие очертания. «Культурой» становится и всё, и ничего. Чтобы найти нечто более определенное, нужно искать на другом пути.

Попробуем искать сократически, методом вопросов и ответов. Попросим помощи у самого Сократа:

«— Когда мы утверждаем нечто, как приверженцы некоей культуры, делаем ли мы это под влиянием своих страстей?

— Нет, Сократ, но под влиянием иных побуждений.

— Каких же именно побуждений? Знаем ли мы заранее, что хорошо и что истинно, и то, что нам по сердцу, называем добрым и истинным?

— Нет, Сократ. Мы только чувствуем, что считает «хорошим» наша душа, но к истине движемся как бы ощупью, в зависимости от приобретаемого опыта.

— Считаем ли мы хорошим то, что легко и приятно и удобно для нас? Или то, что поможет победить наших врагов? Или то, что помогает снискать общую любовь?

— Нет, Сократ. Мы были бы подобны детям, если бы сладкое, или приятное, или желательное — вроде обретения друзей или победы над врагами — могло внушать нам наши мнения.

— Не значит ли это, что культура, хотя и зависит от наших пожеланий, страхов или привязанностей, в конечном счете основана на вещах от нас независимых? И что, приобщаясь культуре, мы делаемся общниками если не самих Добра или Правды, то чего-то такого, что ближе к Добру и Правде, чем мы сами?

— Правда, Сократ, ты хорошо рассудил!»

Так и примем, что культура не ведет нас на небо, но приобщает некоторым высотам, следовательно — стоит выше привычек ума или слова. Не искусство ли имел в виду наш мудрый собеседник? Искусство несомненно причастно высшему; его задача — пробуждение души; «добрые мысли» и «добрые нравы» нередко питаются искусством…

А труд писателя — высокий, тихий, непрерывный, протекающий (вопреки общему мнению) вовсе не за письменным столом, но везде и повсюду, под небом каждого дня? Каждый день мы пытаемся поймать бесконечно летящие над нашими головами мысли, поток же их не имеет конца, своеволен, беззаконен… «Поиск метафор», «мастерство слова» — всё это слабые и неудачные определения труда, состоящего в вылавливании слов из невидимого золотого ручья. В се́ти литературы, как и в се́ти рыбарей, добыча приходит сама — нужно только не оставлять усилий. Если мы обленимся, поток мыслей не иссякнет, но пройдет стороной…

Многое можно сказать о золотом труде ловца слов. В этом труде очень много от страсти; не мы им владеем, а он нас направляет, и можно даже сказать о писательстве, что оно — как грех, оно — как слух, оно — как любовь. Здесь платоновский Эрос говорит с нашей душой, и за наше направленное внимание дает нам неожиданные дары  — к добру или к худу.

Мудрая женщина Диотима (согласно Платону) говорила: «Всякого, входящего в здание Философии, ожидает великая и опасная любовь». Это относится не только к философии. Всякое творчество вовлекает творящего в великую и опасную любовную связь, которая и обещает нашей душе несметные богатства, и угрожает ее благу одновременно. Душа ведь, как таковая, удобопревратна к добру и ко злу. Душа может слушать Бога; душа может любоваться собой; и в любом случае она будет светить нам «как полная луна» (как говорил Ходасевич).

Обращаясь к душе, мы поднимаемся над морем помыслов, устремлений, страхов  — к более чистому, более ясному образу нас самих, и не более того. Душа не образ Божий: душа только идеальный образ меня самого. Поклонение душе — еще один вид идолопоклонства, это грех поэтов. Даже для порока они находят пленительное и идеальное выражение, потому что говорят, собственно, не о пороке, но о душевных склонностях, которые в нашем мире привели их к пороку.

Поклонение собственной душе  ведет к демонизму своего рода — к сознательной и ясной возвышенности, полной одушевленности, прозрачности внутренней жизни без склонения перед высшей силой или, при почтении к этой Силе, к постоянным мольбам о прощении без желания перемениться. Демон ведь совсем не бездушное существо; он дальше от животного, чем рядовой человек; его отличие в нежелании подчиниться высшему, в желании безграничной свободы. Таков путь поэтов, и Пушкин, и Достоевский следовали этому пути — пусть и каялись, пусть и молили о прощении.

Трудность культуры, понимаемой исключительно как «устремление к высокому и прекрасному», именно в том, что культурному человеку как никакому другому свойственна раздвоенность между знанием доброго и деланием дурного. Такая культура включает в себя множество разнообразных ощущений, а также способность свободного восприятия — т. е. такого, которое не порабощает личность новому, только что испытанному умственному или чувственному аромату — и, в конечном счете, не препятствует разрушению личности, но только защищает ее от грубых соблазнов, делая более уязвимой для соблазнов тончайших.

Есть нечто и выше искусства — нечто благое и сложное, что мы тоже называем «культурой». Не знаю только, как выразить его. Скажу так: есть некая разновидность умственной жизни (самая дорогая моему сердцу), которая не стои́т без самоумаления, без смирения ума, без мысли о судии, который вне нас и не зависит от нас. Сама наука сохраняет смирение и почтение к истине до тех только пор, пока сохраняет духовную выправку, полученную в христианские века. Научное малодушие, — т. е. готовность прилгнуть ради любимой теории; опорочить противника вместо того, чтобы победить его в споре, — тем больше, чем больше расстояние между совестью ученого и христианской совестью. (Возможно, впрочем, что выражение «христианская совесть» есть тавтология — ведь именно религия Библии научила нас стыдиться.)

Эта культура, стоящая на христианском (или, говоря шире, религиозном) основании, уходит от нас. Она сочетала высокое развитие личности и смиренную готовность умалиться перед истиной (о смирении перед истиной всю жизнь твердил Герцен, ненавистник Церкви, но христианин по душевной выправке). Однако культура — не дар Богу, и не дар Божий; культура — дар нам самим от нас самих, при всей божественности способностей, которые мы в нее вкладываем. В то же время у культуры (с той же оговоркой: «высшей» или «истинной» культуры) мало общего с  «самовыражением». Она требует если не «объективности», то всё же признания известных ценностей и правил разыскания истины. В ней нет одиночества или «круга избранных»; в культурном творчестве речь идет не обо «мне» или «моем кружке», но о наших мыслях при свете определенных неподвижных светил.

Эта культура сродни религии в том смысле, что (как и религия) учит видеть судию нашим чаяниям и поступкам вне нас. Как бы ни было смутно понятие «истинной культурности», оно неотделимо от тонкости суждений, условие которой в смирении. Громкость голоса, желание победы любой ценой, гордыня и презрение к противнику — черты личности невозделанной. Культуры нет без признания несоизмеримости нашей личности — и истины, которую мы ищем, находим и защищаем. Среди многих видов самообмана есть, разумеется, и ложная культура, питаемая гордостью, суесловием, громким голосом и уверенностью в том, что истина вся, без остатка, принадлежит нам.

Определяющую особенность высшей или «истинной» культуры можно было бы выразить словами: воспитание ума. Без этого воспитания, придающего суждениям верность без притязательности, нет той высшей, самой светлой, самой облагораживающей части культуры, к которой я старался подвести читателя. Если мы условимся называть «культурой» только эту часть умственной жизни, возвышенную и возвышающую, связанную с совестью и благородством, мы увидим неожиданные вещи.

А именно: мы увидим, что значительная часть искусства и львиная доля науки не имеет отношения к предмету нашего разговора — «истинной» или «высшей» культуре: они требуют только технических навыков, не предъявляя никаких требований нашей личности, ее нравственности или воле, причем если искусство вненравственно, то наука прямо безнравственна. Я говорю это, не желая их оскорбить, но ради ясности и точности определений.

Что значит «судить нравственно»? Это значит «судить дерево по плодам его», добрые они или злые. Намерения деятеля в расчет не берутся. Но разве искусство или науку мы судим не по их плодам? А как же книги, картины, изобретения и усовершенствования? Их измеряем мы или мерилом красоты, или мерилом пользы — в любом случае далеким от меры добра и зла. Говоря это, я не предлагаю упразднить библиотеки и закрыть типографии (как кое-кем предлагалось прежде), но только указываю на то, что значительная часть умственной деятельности не предъявляет к личности других требований, кроме технических, и, следовательно, никуда ее не ведет.

Условие же развития личности в том, чтобы предъявлять к ней сегодня требования, превосходящие те, которые к ней предъявлялись вчера. Именно по такому трудному, но счастливому пути нас прежде вела высшая культура, от которой ныне осталось так мало. «Кто не собирает, тот расточает», это общеизвестная истина, и без неумолчных требований к личности  направленных, а не от личности исходящих, нет пути вперед и вверх.

Разумеется, как сказал бы Сократ, «эта истина покажется безумием всякому, кроме того, кто ищет блага для своей души».

Views: 31