«Этот неуклюжий, тяжелодумный век, без молодости, без веры, без надежды, без целостного знания о жизни и душе, разорванный, полный воспоминаний и предчувствий; век небывалого одиночества художника…»

В. Вейдле

Есть две истины о человеке, и обе опасны для того, кто их найдет. Каждая не терпит соперничества, каждая требует выбора и подчинения.

Первая истина выражается словами: «ни сам человек, ни его место в мире никакой загадки не представляют. Вес их измерен и найден очень легким». В человеке она видит простую машину, случайно созданную машиной побольше и посложнее: миром. Законы движения обеих машин расчислены, а если что-то еще неизвестно, то неизвестность эта временная: дайте только время, и мы не только их до конца объясним, но, пожалуй, и воспроизведем в пробирке. Мнение это нельзя назвать обоснованным — во всяком случае, в той части, какая касается человека. Как многие другие суждения о человеке, оно проходит мимо, не задевая и не объясняя самого главного; и, как все упрощенные объяснения сложных вещей, оно в определенном смысле плодотворно, то есть способствует политическим, торговым или иным внешним «успехам». Это мнение провозглашает наука; впрочем, наука (как я когда-то говорил) занимается человеком неохотно и без любопытства, при первой возможности ускользая в свою лабораторию, к неодушевленным и потому предсказуемым предметам… Именно этот взгляд в последние столетия считается достойным мыслящего человека (говорю здесь не об исключениях, которых было немало прежде и которые всё еще есть сейчас, но о людских множествах).

Художник в наши дни также находится под обаянием этой мертвящей истины. Он живет в обществе, в котором давно уже победила вера в «успех» и «здравый смысл» (можно было бы прибавить: в «демократию» и «науку», потому что для современного уха слова̀ «успех» и «наука», «успех» и «демократия» почти равнозначны). Однако рано или поздно он узнаёт, что стоит перед двумя совершенно разными путями, один из которых ведет к успеху, а другой — к правде о человеке, совсем не совпадающей с общепринятой. Хотя творчество и начинается, как правило, с простой пробы своих способностей; с погони за

                  сладострастьем
Высоких мыслей и стихов, 

рано или поздно художника ждет встреча, после которой он не может остаться прежним.

Почти все знают стихотворение Пушкина, в котором говорится о встрече поэта с шестикрылым серафимом, и почти все особенного значения «Пророку» не придают; в нем,  в лучшем случае, видят поэтическую передачу библейского рассказа. На самом деле стихотворение это говорит о встрече творца с самой большой опасностью на его пути: с Истиной. Истина эта касается художника не тогда, когда тот выходит на бой с действительностью, но гораздо раньше, когда он задается вопросом: «Кто дал мне мой дар? Кому я служу этим даром? Есть ли у моего труда иные цели, кроме умножения красоты или личного моего успеха?»

Такая встреча много сулит творцу, но обещает исключительные трудности человеку. Нет ничего по-человечески приятного во встрече с шестикрылым серафимом. Человеку жутко; человек страдает; человек спрашивает: «За что мне это?» Из этой жути, этих страданий и этих вопросов выйдет истинное творчество — не для успеха или похвал, творчество-благословение и творчество-проклятие творящего. Стремление к истине — единственный верный и гибельный путь искусства, на котором оно набирает силу и высоту, всё дальше уходя от читателя, зрителя, критика.

Что же это за истина, которую встречает искусство, и которой не видно всепроницающему, как принято думать, взгляду ученого? Выразить ее можно так: если правда о человеке в том, что он — животное, неотличимое от других животных, то быть вполне человеком, соответствовать своей истинной природе — значит быть вполне животным. Внимательный взгляд, направленный внутрь, должен встречать животные побуждения и животные мысли. Наш опыт говорит о противном: заглядывая в себя в минуты любви, торжества или муки, мы находим сложные чувства, сложные мысли, больше того: самые глубокие, сложные богатые, чуждые «животному началу» переживания мы выносим из этих минут.

Впрочем, я не утверждаю, будто художнику доступна последняя и окончательная правда. Как говорил В. Вейдле: «Та правда, с которой имеет дело искусство, вообще не высказываема иначе, как в преломлении, в иносказании, в вымысле». Но всё же он поднимается гораздо выше (или погружается гораздо глубже) той мелкой, расхожей истины о человеке, какая нужна, чтобы «приобретать друзей и оказывать влияние на людей», и находит правду, при свете которой человек уже не может быть вещью среди других вещей, которыми можно управлять и обладать. Когда колесо жизни перестает мелькать, сквозь его спицы, которые прежде сливались в сплошную пелену, он начинаем различать нечто иное. Судьба наша делается важной, большой и загадочной. Человек, освещенный искусством, выходит из ничтожества.

 «Так эта истина из тех, — скажете вы, — которых не слышат уши и не могут увидеть глаза?»

«Нет, — я отвечу. — Это истина опыта и умозаключений, но опыта свободного, неповторяемого в лаборатории, и умозаключений, обращенных не только на внешнюю сторону бытия».

«Но жизни человека нужны уклад и твердость. Вы же предлагаете ему смотреть в небо и ждать появления на дальних тучах сполохов ваших невыразимых и труднонаблюдаемых истин».

Что делать! Правда — небо над нами, которое озаряет все наши поступки. Подняться в него и жить в нем мы не умеем, но, не видя сполохов на этом небе, нам не найти пути на земле…

Views: 27