Мы живем во время массовых движений. Народная душа стала подвижнее, легко возмущается и впадает в гнев; ни предания, ни привычки не имеют в ее жизни прежней силы. Этот «народный гнев» занимает не последнее место в мире политических фикций нашего времени. Им всё можно объяснить и оправдать. Народный гнев неизменно праведен, направлен против зла и порока… Однако политическая история новейшего времени показала, что способы получения «народного гнева» не сложны; что добыть его при случае может всякий сообразительный искатель; что этот гнев стоит, на самом-то деле, не больше внимания, чем слёзы ребенка; и что проявляется он не тогда, когда народ «страдает от невыносимого гнета», а при других обстоятельствах, к угнетению и страданиям непосредственного отношения не имеющих.

Привнесение возбуждения в достаточно праздные и достаточно сытые массы — дело нетрудное и всегда могущее быть повторенным, был бы только класс относительно образованных и достаточно свободных людей, подчинивших свои умы той или иной спасительной идее, т. е. такому набору ценностей, который следует любой ценой навязать обществу ради его же блага. Этих  людей можно назвать «политическими активистами» (прошу прощения за птичье слово), а их мировоззрение — «активизмом».

Я не зря упомянул об «относительной» образованности, вернее, «полупросвещении» (слово, употребленное еще Пушкиным по отношению к Радищеву).  Напомню пушкинское определение полупросвещения: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему». На этой и только на этой почве вырастает «активизм», независимо от его окраски: социалистической, расовой или либеральной.

Еще не так давно это как бы религиозное по внешним признаком движение звалось социализмом. О внешнем сходстве социализма и религии не раз говорилось. С осуждением или одобрением указывали на то, что социализм есть религия наших дней; говорили даже, что «Христос был бы социалистом». Но имя «социализма» очевидно устарело. Социалистические верования («рабочий класс» как носитель окончательной истины, последняя схватка с «буржуазией», построение «нового общества»)  — забыты. Как же определить этот внутренний склад?

Легче всего это сделать, противопоставив его иному внутреннему складу: религиозному. «Религию», правда, мы будем понимать не в смысле «веры» во что бы то ни было­ ­— это определение и вообще неверно (потому что всякое глубокое мировоззрение основывается на вещах, выходящих за пределы повседневного опыта, то есть, строго говоря, на вере ­— и мировоззрение ученого, скажем, не является исключением), и не подходит для нашего исследования. Проведем границу иначе: определив религию как мир невидимых и, что наиболее важно, внутренних ценностей. «Активизм» прямо противоположен такому мировоззрению: он все побуждения и цели выталкивает наружу, за пределы личности; живет только противостоянием. Уберите мир от верующего, и тот не утратит внутренней полноты; уберите мир от активиста, и тот лишится точки опоры.

Можно сказать и так: христианин всегда помнит о противоречии между своими личными ценностями, желаниями, удобствами — и ценностями Евангелия. Это противоречие — причина его нравственного движения и всех его существенных поступков. У активиста нет таких ценностей, которые упраздняют или хотя бы ставят под сомнение желания и удобства его частной жизни; иначе сказать, для «активизма» человек чувствует себя всегда созревшим; активист никогда не бывает «недостоин» или «неготов». Одним словом: если христианина прежде всего заботит собственное поведение, то внимание активиста приковано единственно к поведению других.

И так еще можно сказать: в центре религии — вопрос об осмысленности жизни; поиск смысла и утверждение на его почве; в центре активизма — уверенность в бессмысленности или, хотя бы, в дурном устройстве жизни, в том, что надо «всё поменять», чтобы эта жизнь стала хоть сколько-нибудь терпимой.

Сила активизма в его направленности на внешние цели. Все его разновидности воспламеняет мысль о том, что можно назвать «внешним освобождением» человека; тогда как высшие религии имеют в виду освобождение внутреннее; и даже если иудаизм или ислам не говорят явно о том, что подчинение заповедям есть путь к освобождению от греха, они это подразумевают.

Но всё же, говоря о религии, я имею в виду в первую очередь не магометанство или буддизм, но христианство. Активизм существует (во всяком случае, зародился) только в христианском мире, и каким-то образом дополняет христианство и одновременно отталкивается от него. Без отвержения христианского мировоззрения, понимаемого как «проповедь покорности, ложного смирения, самоуничижения», его трудно вообразить. Активизм означает кипение на поверхности личности при полном спокойствии в глубине. К тому, что в глубине, ко всякому внутреннему смыслу активист равнодушен, если не враждебен. Впрочем, неверно было бы подумать, будто активист непременно враг религии. Совсем нет. Возможен и активист религиозный; яркий пример такого — патриарх Никон. Острое внимание к внешности, к форме, яростная деятельность ради этой внешности и, наконец, охлаждение и равнодушие («обои книги хороши, по каким хочешь, по тем и служи»). Активизм — порок (или особенность развития) духа; его причины глубже приятия или неприятия религии самой по себе. И в то же время он говорит о неспособности поклоняться чему бы то ни было «в духе и истине», п. ч. такое поклонение учит вниманию прежде всего к себе и своим делам, и вообще делает человека более мирным.

Отнимите у активиста христианство со свойственными ему ценностями личного спасения и самоотвержения — и вы отнимете у него самоопределение; потому что, как правило, самоопределяется он через отвержение этих ценностей. Больше того: можно предположить, что эти люди не просто нуждаются в христианстве как «точке отсчета», но из него же и вышли; а вышли потому, что идеал внутреннего труда и внешней непритязательности в известном возрасте (или при известном духовном развитии) неприемлем и непривлекателен; самоотвержение менее заманчиво, чем самоутверждение; и потому еще — призна́ем честно, — что распространенное представление об «идеальном христианине»: обязательно старец, весь белый, не хочет ничего, да уже и не может — это представление и карикатурно и совершенно непереносимо для живого и деятельного человека.

Людям  этим просто забыли сказать (или они не захотели услышать), что христианство — закваска, а не строительный материал; что внутреннее в нем важнее внешнего и к внешнему в общем-то безразлично; что христианство не связано непосредственно ни с монархией, ни с республикой, ни с молодостью, ни со старостью — несмотря на все бывшие в истории попытки завлечь его на ту или иную сторону. (Впрочем, надо заметить, что христианство и демократия, христианство и равенство всё-таки противоположны друг другу; об этом будет речь дальше.) В творческие эпохи оно живет в тех формах, которые нашло готовыми; времена нетворческие ищут его в формах жизни прошедших эпох, занимаясь несносной самостилизацией…

Так или иначе, внутренний идеал, свойственный высшим религиям, активизм отвергает ради внешнего; но при этом остается своего рода «христианством без Бога и человека», сохранившим первоначальную взрывчатую силу, то есть способность действовать ради идеалов, бесконечно превосходящих цели, которые способна предложить человеку повседневная жизнь; и сохранившим первоначальное преклонение перед личностью, которая по-прежнему считается важнее всего мира (но уже не из-за своего содержания, богоподобия, бессмертной души — а, строго говоря, без какой-либо ясной причины). Это последнее — беспочвенность внехристианского индивидуализма — просто бросается в глаза; человек всё еще считается «ценнее многих птиц», но при этом утверждается, что он нисколько этих птиц не лучше и ничем не отличается от них по существу.

Активизм и религия не только соперничают как мировоззрения, но и тянут к двум противоположным общественным идеалам, даже если эти идеалы не сознаются ясно самими участниками борьбы. Условно говоря, их можно назвать «обществом внешних свобод и успехов» и «обществом невидимых ценностей». Активизм уже много столетий обвиняет христианство  в служении сильным мира сего, в презрении к «массам». Как бы карикатурен ни был христианский общественный идеал в этом изображении, оно не до конца лживо. Если очистить эти обвинения от словесной шелухи, мы увидим, что они относительно верны. А именно: с точки зрения христианского идеала, личность ценнее «массы»; личность, верно направляющая свои силы и способности, ценнее той, которая расточает или закапывает свои дары; государственная власть — не просто приспособление вроде водопровода или канализации, но учреждение, имеющее культурные и нравственные задачи: защиту слабых от произвола сильных; защиту высших степеней порядка от скатывания к низшим; охрану личности от посягательств на ее высшие свободы.

Об этих «высших свободах» скажу особо. В наши дни чересчур общо, почти свально понимаемых свобод это выражение должно быть странно; хотя русскому языку оно известно давно, еще со слов Пушкина: «иная, лучшая потребна мне свобода». К таким «лучшим свободам» я бы отнес свободу совершенствования; усложнения суждений; труда в областях, в которых судьей не может быть большинство… В общем, те свободы, которые в наше время называются «свободами для» и противопоставляются пустой, бессодержательной (но покровительствуемой либеральным учением) «свободе от».

В основе рассматриваемых нами общественных идеалов — именно разные понимания свободы. Речь идет вовсе не о противостоянии «Разума и Свободы» с одной стороны и «Невежества и Рабства» с другой, как понимают вопрос наивные умы (достаточно только вспомнить наших Стругацких, а впрочем — и всех поборников «прогресса»)…

Христианство не раз упрекали в том, что оно враждебно демократии, поддерживает монархию и сословность. (Об этих упреках уже сказано выше.) В наши дни часто можно услышать иное: будто христианство не связано ни с каким общественным строем и может сопрягаться с демократией, как оно прежде сопрягалось с монархией. Оба утверждения не вполне правильны. То верно, что из христианства не «следует» никакого общественного строя таким же образом, каким из Корана «следует» халифат. Но признание иерархии ценностей, а главное — признание того, что ценности эти самозаконны, свободны и от нашего произволения не зависят, всё это делает христианское мировоззрение несовместимым с демократией, то есть с порядком, верующим исключительно в условные истины, определяемые большинством голосов. Всякие «христианско-демо­кра­ти­ческие» иллюзии возможны только там, где христианство понимается смутно и неопределенно, как «совокупность всего хорошего» (что мы и видим в современной Европе, под кровлей близкого к разрушению протестантизма).

Всё это сказано об одной из сравниваемых сторон. Каков же противоположный идеал? Он весь основывается на внешнем преобразовании мира. Поскольку активист, в конечном счете, не верит в личность, он убежден в полном ее бессилии и полной зависимости от внешних условий. «Преобразование общества на новых началах»; «устранение расово неполноценных элементов»; «возвращение к идеалам предков»»; или «неограниченные права и свободы» — вот его пути ко спасению. Классовая и расовая утопии, кажется, потеряли свою силу (одна умерла от старости, другая была уничтожена военной рукой). Восходит солнце нового идеала: либеральной мечты. Активист наших дней мечтает о правах и свободах; об окончательном рассвобождении личности; об освобождении — в конечном счете — человека от самого себя. ^[1]

Эти общественные идеалы уже сталкивались в бою или в тихом противостоянии, и теперь, в наши дни, мира между ними по-прежнему нет. Активизм ширится за счет отпадений от христианства; за счет всё большего числа приманок, которые жизнь ставит душе, отвлекая ее от жизни внутренней ради жизни внешней. Мир внутренних ценностей всё больше удаляется от современного человека… Что будет дальше, можно только гадать.

Если ничего не переменится; если усилия западного общества, направленные на то, чтобы столкнуть как можно большее число людей с известной духовной высоты (или позволить им «свободно» падать), не ослабнут — свет внутренних ценностей будет медленно угасать, как он угасает уже на протяжении столетия, и однажды будет угашен — ко всеобщему или почти всеобщему удовлетворению. Большинство не нуждается ни в каких «невидимых ценностях». В наступающих сумерках будет сверкать последним блеском общество промышленное, бойкое, основанное на ничем не связанной личной энергии и на желании удовольствий — или, что то же самое, не основанное ни на чем. Оно будет процветать, пока сила и предприимчивость «освобожденной» личности будут хоть в какой-то мере основаны на почве, удобренной ценностями предыдущей эпохи; когда же почва эта истощится, последними побуждениями к действию станут сила, власть, удовольствие и успех…

А дальше? Дальше уже не достигает глаз.

[1] Тут, правда, есть противоречие. Сила, поддерживающая в мире разрушительные инстинкты самого разнообразного рода (вплоть до религиозного активизма магометанского толка) — есть сила по своему происхождению протестантско-христианская; ее идеал вращающейся в безвоздушном пространстве, царственно самозаконной личности возрос на крайне-протестантской почве; и труд Америки (назовем вещи своими именами) ради разрушения всех и всяческих основ духовной и общественной жизни подрывает, в конечном счете, именно эту, исконно американскую почву… Осознать это противоречие и противостоять его последствиям придется, вероятно, следующим поколениям американских вождей.

Views: 32