Александръ Салтыковъ. Двѣ Россіи | Мыслящий Наблюдатель

Зима … Русская зима … Но день — не холодный; почти оттепель … Пологій скатъ холма… И на холмѣ — березки… А между березовыми перелѣсками — занесенныя снѣгомъ поля… И народъ… много народа… Но его какъ-то не слышно… И въ сторонкѣ — церковка… И также въ сторонѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто-бы посреди народа, — Христосъ… Снѣжныя поля и березы тянутся въ гору, въ далекую необозримую даль… И всѣ: и народъ, и березы, и церковка, и Христосъ — какъ-то ушли въ самихъ себя: они полны созерцанія и несказанной кротости… Да, чувствуется, что такими и должны быть, что такіе и есть — русскія березы, русская церковь, русскій народъ и русскій Христосъ… И все это — и народъ и березы и сама церковка и смиренный, таинственный Христосъ — молится Богу… И даже самъ воздухъ — грустный и ласковый — какъ будто молится Богу… Это — картина Нестерова: Святая Русь.

Эта картина — одно изъ поразительнѣйшихъ прозрѣній русской природы и русской жизни: на нее невозможно смотрѣть безъ какого-то особеннаго волненія и умиленія. Но спрашивается: всю-ли русскую жизнь, всю-ли русскую душу, весь-ли русскій міръ отражаетъ эта картина ?

Нѣтъ! не весь…

И потому уже Святая Русь Нестерова не отражаетъ всей Россіи, что, наряду со святою, есть и грѣшная и даже многогрѣшная Русь. Эта вторая Русь не менѣе грѣшна, чѣмъ свята первая. Эта вторая Русь есть разбойничья, дикая, грубая Русь былого казачества и современнаго массоваго безумія, Русь Пугачевщины и «иллюминацій» 1905 и 1917—18 годовъ. Эта вторая Русь есть Русь повальнаго грабежа и пьянства и гордаго, высоко держащаго голову корыстолюбія и лихоимства. Это — Русь «византійской», до мозга костей, испорченности и всяческой неправды и разврата. И вмѣстѣ съ тѣмъ это есть Русь упрямой, безпросвѣтной «принципіальности», идущей до полной безпринципности: Русь массовыхъ казней Ивана Грознаго и «массоваго террора» Владиміра Ленина… Таковы многочисленные грѣхи Святой Руси.

Врочемъ, дѣло не въ этой святости и не въ этой грѣховности. Праведникомъ можетъ быть человѣкъ, но очевидно, цѣлый народъ не можетъ быть праведенъ. Но когда рѣчь идетъ о Россіи, то бросается въ глаза не только эта вообще присущая жизни — антитеза добра и зла, но и еще что-то иное, неизмѣримо болѣе глубокое и дѣйственное. Эту самую Русь, ея святую, молитвенную природу, которую такъ трогательно изобразилъ въ своей картинѣ Нестеровъ, эту Русь, этотъ край родной долготерпѣнья, а значитъ прежде всего — вѣрности своему долгу, раскрыли намъ въ такихъ-же проникновенныхъ, горящихъ образахъ и художники русскаго слова и, можетъ быть, проникновеннѣе всѣхъ — Достоевскій .. . Однако не кому другому, какъ именно Достоевскому, — принадлежатъ пророческія слова, что самымъ соблазнительнымъ правомъ для русскаго человѣка является — право на безчестіе.

До 1917—18 года мы только смутно догадывались о томъ, что означаютъ эти странныя, эти оскорбительныя слова. Но послѣ того какъ русскій народъ, растлѣвъ съ садическимъ сладострастіемъ свою ранѣе ничѣмъ не запятнанную международную честь, нарушилъ данное слово и измѣнилъ союзникамъ, мы хорошо поняли истинный смыслъ ужасныхъ словъ сердцевѣда… Да, я знаю: мы можемъ объяснять, какъ случился съ Россіей этотъ позоръ, этотъ грѣхъ. Мы можемъ сказать, что Брестскій миръ заключила не Россія, не русскій народъ, а большевики, т. е. кучка проходимцевъ; что они овладѣли довѣріемъ темной, невѣжественной массы обманомъ и льстивыми рѣчами; что навязавъ народу, противъ его воли, этотъ миръ, они удерживаютъ власть насиліемъ, убійствами и казнями. Мы можемъ, съ другой стороны, подчеркнуть, что несмотря на то. что Россія выбыла изъ общаго союзническаго строя, ея трехлѣтнее военное напряженіе сыграло огромнѣйшую роль въ подготовкѣ побѣды союзниковъ и даже болѣе того: что Россія буквально спасла Францію отъ полнаго разгрома въ началѣ войны… И еще многое, очень многое могли-бы мы сказать союзникамъ въ день разсчета съ ними .. . Но плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести приходится вступать въ объясненія. Плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести что-нибудь начинаетъ становиться неяснымъ. Ибо вопросы чести тѣмъ и отличаются отъ всякихъ другихъ, что они должны быть ясны для каждаго — безо всякихъ объясненій. Фактъ остается фактомъ. Пусть Брестскій миръ заключили большевики, а не Россія, міровой скандалъ въ благородномъ семействѣ произошелъ въ Россіи и съ Россіей. Русскія пушки и русскія ружья перестали стрѣлять, вопреки торжественному, облеченному въ форму международнаго договора, обѣщанію Россіи . .. Трудно будетъ доказать міру, что Россія тутъ ни при чемъ. [1]

И развѣ въ этомъ безчестіи, въ этомъ непониманіи чести 150-милліоннымъ одураченнымъ народомъ, — вопросъ только въ нарушеніи буквы и смысла торжественно-заключеннаго международнаго договора? Нѣтъ! въ русскомъ скандалѣ 1918 года есть даже нѣчто большее простого неисполненія добровольно принятыхъ на себя обязательствъ. Русская армія покинула союзниковъ въ трудную, тяжелую минуту. Она обнаружила этимъ отсутствіе рыцарства и вмѣстѣ съ тѣмъ отсутствіе сознанія христіанскаго долга… Или русскій, Нестеровскій Христосъ не сказалъ, что положить душу за други своя есть долгъ христіанской любви?

И эта трагедія произошла съ народомъ, который ранѣе, во всю свою исторію, отличался рыцарской щепетильностью въ вопросахъ національной и международной чести, съ великодушнымъ русскимъ народомъ. Вспомните Двѣнадцатый годъ, вспомните полныя мужественной рѣшимости слова и дѣла Александра I, оскорбленнаго за честь и достоинство Россіи… Президентъ Соединенныхъ Штатовъ объявилъ передъ тѣмъ, какъ Америка вступила въ міровую войну, что его страна не ищет въ этой войнѣ никакой матеріальной выгоды: Америка, по словамъ своего вождя, выступила исключительно потому, что считала долгомъ чести встать на сторонѣ союзниковъ. Значительная часть человѣчества привѣтствовала заявленіе президента, услыхавъ въ немъ нѣкое новое слово… Но это новое американское слово было ничѣмъ инымъ, какъ старымъ-престарымъ русскимъ дѣломъ. Развѣ не во имя долга чести, развѣ не во имя принциповъ, которые она считала священными, велось Россіей громадное большинство ея войнъ? Россія только то и дѣлала, что воевала во имя идей и принциповъ. Развѣ не тотъ-же Александръ I, Агамемнонъ Европы, освободилъ европейскій міръ отъ Наполеоновскаго имперіализма? Развѣ не во имя высокаго принципа національной свободы выступила Россія въ борьбу съ Турціей въ 1877 году?.. У насъ не разъ высказывалось мнѣніе, что и европейскіе походы 1813 и 1814 года и война за освобожденіе Болгаріи были политическими ошибками и что вести ихъ — было не въ интересахъ Россіи. Еще чаще высказывалось подобное мнѣніе и о венгерской кампаніи 1849 года. Но и эта кампанія, какъ ни относиться къ ней съ политической точки зрѣнія, была, во всякомъ случаѣ, рыцарскимъ жестомъ со стороны императора Николая Павловича, за который ему заплатила такою черною неблагодарностью — Австрія… И эта самая Россія, рыцарская вѣрность которой склонна была порою переходить даже въ донкихотство, вдругъ оскандалилась на весь міръ: она не только измѣнила своимъ союзникамъ въ великой войнѣ народовъ, но сдѣлала это — точно захлебываясь отъ восторга съ какимъ-то невѣроятнымъ озорствомъ и цинизмомъ. Да, точно всему міру хотѣла Россія показать, что она добивается права на безчестіе и горда этимъ правомъ. «Я знаю, что я подлецъ и горжусь тѣмъ, что я подлецъ», — говоритъ одинъ изъ героевъ Достоевскаго.

Да развѣ одна измѣна союзникамъ ? Развѣ не по всей линіи обнаружила Россія въ 1917—18 годахъ неопровержимыми историческими фактами и громко провозгласила — полный отказъ отъ принциповъ чести и даже элементарной честности? Вспомнимъ отказъ большевистскаго правительства платить по старымъ, заключеннымъ прежнимъ правительствомъ, но использованнымъ несомнѣнно всѣмъ народомъ, т. е. націей, какъ цѣлымъ, — займамъ. Вспомнимъ экспропріацію принадлежащихъ частнымъ лицамъ процентныхъ бумагъ, золота и драгоцѣнностей, находившихся на сохраненіи въ кладовыхъ банковъ. Вспомнимъ, наконецъ, лежащій на совѣсти далеко не однихъ только большевиковъ — всеобщій грабежъ земли и разрушеніе затраченныхъ въ нее поколѣніями тружениковъ — капиталовъ. Пусть эта программа прикрывалась принципами соціализма — хотя въ отношеніи грабежа земли въ ней не только не было никакого соціализма, но было даже нѣчто совершенно провоположное ему. Соціализмъ!.. Но зрячимъ было ясно съ самаго начала, а скоро стало ясно и слѣпымъ, что именно принципа-то никакого и никакого идеала вовсе и не заключалось во всей этой программѣ ограбленія, а заключался въ ней наоборотъ отказъ отъ всѣхъ принциповъ и идеаловъ и прежде всего отъ выработанныхъ тысячелѣтіями — понятій и навыковъ чести и добросовѣстности. Такъ-то всего только и осталось отъ этой широковѣщательной программы — вызывающее, садическое и проведенное въ невиданномъ еще никогда людьми масштабѣ — нарушеніе заповѣди: Не укради!.. Съ такимъ-же озорствомъ и сладострастіемъ «права на безчестіе:», съ какимъ — пусть большевики, но какъ ни какъ, а все-же русскіе люди — измѣнили въ 1917 году союзникамъ, бросились они тогда-же на банковскіе вклады и «сейфы» и еще ранѣе бросились другіе русскіе люди — и уже совсѣмъ не большевики — на совершенно имъ ненужныя, какъ показали ближайшіе-же года, помѣщичьи усадьбы и поля. Безъ этихъ усадьбъ и полей, именно какъ усадьбъ и полей помѣщичьихъ, народъ не можетъ жить: безъ частно-владѣльческаго хозяйства народъ умретъ и уже умираетъ съ голоду. И не могъ онъ не понимать, какъ народъ смиренный и богобоязненный, какъ народъ христіанскій, что строить счастье своей жизни на ворованной землѣ, украденныхъ капиталахъ и не-платежѣ своихъ долговъ — есть чистѣйшее безуміе… Какая-же сила заставила его отринуть, вдругъ потерявъ разсудокъ и обратившись въ звѣря, всѣ устои, выработанные его тысячелѣтней жизнью, вообще выработанные жизнью всѣхъ человѣческихъ обществъ: вѣрность данному слову, право и государство, нравственный законъ и церковь — и начать разрушать, разрушать до безконечности, плоды своего собственнаго и чужого труда?

Я остановился на печальныхъ событіяхъ 1917—18 года потому, что они вскрываютъ какую-то глубокую темную тайну русской природы, русскаго характера, русской души. Эту тайну, видимо, зналъ Достоевскій и часто думалъ о ней. Когда онъ говоритъ о томъ, что русскій народъ любитъ кощунствовать надъ тѣмъ, что у него есть самаго драгоцѣннаго и самаго святого въ жизни, онъ, въ сущности, говоритъ о той-же страшной тайнѣ нашего національнаго характера. Что-же это за тайна?

Да, что-же это за тайна и что такое, въ своей истинной сущности и глубочайшемъ внутреннемъ существѣ, — этотъ національный характеръ, вѣчная загадка европейскаго міра, ставшая теперь загадкою и для насъ самихъ? Какова-же, наконецъ, истинная природа этой Святой Руси, то улыбающейся, трудолюбивой, терпѣливой, мягкой и добродушной, и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезной и творческой, то праздной, ожесточенной и презрѣнной? То спокойной, покорной, и даже инертной и неподвижной, но вмѣстѣ съ тѣмъ полной самоотреченія и любви къ родинѣ, порою сгорающей отъ кипучей дѣятельности и достигающей великолѣпныхъ результатовъ подъ эгидою патріархальной власти, то малодушной, трусливой, младенчески-безпечной и старчески-безсильной и легкомысленной и, кажется, лишенною всякаго чувства благородства, патріотизма и чести? То грезящей и наивной, и вмѣстѣ съ тѣмъ удалой, крѣпкой и сильной, упрямо идущей къ свой цѣли, храброй, дисциплинированной, переходящей Альпы съ Суворовымъ и мстящей за пожаръ Москвы сохраненіемъ Парижа въ 1814 году?.. И вдругъ та-же самая Русь дѣлается безпорядочной, разгульной и необузданной. Она поджигаетъ и уничтожаетъ свой собственный домъ, теряетъ всякую послѣдовательность въ мысляхъ и дѣйствіяхъ и становится неспособной и плоской, убійственно-бездарной, лишенной всякой идеи порядка, права или прогресса, ненавидящей всякую цивилизацію, всякое творчество, всякій трудъ и вмѣстѣ съ тѣмъ революціонною до мозга костей и какъ-бы по самой свой природѣ. И та самая Русь, которая назвала себя святою, вдругъ дѣлается полною богохульства и настоящею бѣсноватою… Какой изъ этихъ двухъ образовъ истиненъ и какой ложенъ?.. Они истинны оба, ибо образы эти — два одинаково реальныхъ лица одного и того-же — двойственнаго — національнаго типа.

Да, это два лица одного и того-же народа. И эта двойственность проходитъ красною нитью чрезъ всю его природу и чрезъ всю его историческую судьбу. О чемъ грезилъ зтотъ дѣтскій, несмотря на свою тысячелѣтнюю исторію, народъ, который, казалось, имѣлъ порою всѣ данныя, чтобы стать великой націей? Чего ожидала, какими предчувствіями жила эта страна безъ настоящей цивилизаціи, безъ настоящихъ традицій, даже безъ настоящихъ дорогъ и почти безъ памяти и которая создала однако одну изъ величайшихъ литературъ міра? Къ чему приготовлялся зтотъ странный анти-патріотическій народъ, эта нація, грезившая о правѣ на беэчестіе, которая однако оказывала не разъ чудеса патріотизма и часто играла одну изъ благороднѣйшихъ ролей въ мірѣ? И какъ отгадать загадку этого народа, сдѣлавшаго изъ царя — Бога и вдругъ возненавидѣвшаго, оплевавшаго и умертвившаго своего царя?.. и не только умертвившаго своего царя — смертнаго человѣка, но и свою живую любовъ къ нему ? Какъ отгадать загадку народа, ставшаго одной изъ величайшихъ военныхъ державъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-бы по самой природѣ своей анти-милитаристскаго, пацифистскаго и соціалистическаго? И наконецъ послѣдній вопросъ, самый рѣшительный: чѣмъ кончитъ, въ концѣ концовъ, этотъ народъ, въ общемъ, несомнѣнно, не бездарный, а напротивъ, очень способный и давшій много доказательствъ искры Божіей и истиннаго генія, и вмѣстѣ съ тѣмъ безразсудный и тупоумный, какъ, кажется, не былъ никогда тупоуменъ ни одинъ народъ міра?

Два противоположныхъ теченія, два враждующихъ духа, двѣ совершенно различныя ментальности и психологіи борятся другъ съ другомъ въ народномъ характерѣ съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ Россія. Вся ея историческая судьба прошла подъ воздѣйствіемъ взаимнаго отталкиванія ея двухъ противоположныхъ полюсовъ: положительнаго и отрицательнаго. И это взаимное отталкиваніе, эта борьба продолжаются донынѣ и во всемъ русскомъ мірѣ и въ каждой отдѣльной русской душѣ. Какъ есть плюсъ-электричество и минусъ-электричество, такъ есть и двѣ Россіи: плюсъ-Россія и минусъ-Россія. Только этимъ и можно объяснить такіе парадоксы, что наиболѣе анархическій по природѣ своей, наименѣе дисциплинированный и наиболѣе чуждый самой идеѣ принужденія изъ европейскихъ народовъ сталъ, въ первой половинѣ XIX вѣка, — жандармомъ Европы. Такъ европейцы называли Россію во времена Николая I. Исключительно этою двойственностью русской души и широтою русскихъ крайностей объясняется и тотъ фактъ, что классическая страна непротивленія сумѣла выковать сильнѣйшій аппаратъ сосредоточенной власти. И какъ-же объяснить иначе, что страна, самый пейзажъ, самый воздухъ которой, кажется, дышетъ пассивностью и самоотреченіемъ, если не прямо «пораженчествомъ», стала крупною военною державой и вела въ теченіе полутора вѣковъ активнѣйшую міровую политику?

Таковы основныя противѣчія русской исторіи и русской психологіи; такова необъятная широта діапазона русской души. Но углубляясь въ темную бездну этихъ противорѣчій, мы обнаруживаемъ въ ней присутствіе нѣкотораго свѣта. Въ сущности, русскія противорѣчія до нѣкоторой степени объясняютъ сами себя. Такъ, напримѣръ, потребность сосредоточенной власти, какъ кажется на первый взглядъ, совершенно непримиримая съ природнымъ анархизмомъ русскаго характера, въ сущности, вытекаетъ именно изъ этого анархизма. Если вдуматься въ этотъ вопросъ поглубже, то станетъ понятно, что именно самый анархическій въ мірѣ народъ и долженъ былъ создать, въ борьбѣ со своимъ анархизмомъ, самую сильную, самую рѣзко-очерченную въ мірѣ власть. Точно такъ-же и милитаристскій уклонъ, по которому издревле развила свои стремленія Россія, былъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ крайняго пацифизма русской души. Этотъ пацифизмъ, это непротивленіе имѣли непосредственнымъ результатомъ — слабость, плохую сопротивляемость при столкновеніяхъ съ сосѣдями, что и заставляло, обратнымъ дѣйствіемъ, особенно заботиться о защитѣ и лучшей формѣ ея — нападеніи. И такъ-же — приведу еще одинъ русскій парадоксъ, уже изъ нашихъ дней — нѣть, въ сущности, противорѣчія между общеизвѣстнымъ фактомъ отсутствія трезвости въ Россіи и той непримиримой борьбой, въ которую она вступила на нашихъ глазахъ — не только съ пьянствомъ, но и съ умѣреннымъ даже потребленімъ крѣпкихъ напитковъ. Между двумя этими фактами существуетъ прямая логическая связь: именно страна усиленнаго пьянства должна была вступить на путь усиленной трезвости.

Такимъ образомъ русскія противорѣчія не только объясняютъ русскій національный характеръ и основныя черты русской исторіи, но, до извѣстной степени, объясняютъ сами себя. Эти-то противорѣчія и дали иностранцамъ поводъ назвать Россію страною неограниченныхъ возможностей. И то, что Россія есть дѣйствительно страна неограниченныхъ возможностей, — мы доказывали нѣсколько разъ въ теченіе нашей исторіи въ сторону плюсъ; а теперь, нашею революціей, мы, кажется, какъ никогда постарались доказать эту-же истину въ сторону минусъ… Однако не слѣдуетъ думать, что подобныя противорѣчія составляютъ исключительную принадлежность лишь русской природы. Каждый національный характеръ имѣетъ немало подобнаго-же рода противорѣчивыхъ чертъ и контрастовъ. И если я старался возможно рельефнѣе представить русскія противорѣчія, то я сдѣлалъ это лишь потому, что нигдѣ крайности противорѣчій національнаго характера такъ не велики, какъ въ Россіи. Русскіе люди, писалъ еще въ XѴII вѣкѣ Юрій Крижаничъ, любятъ ходить по краямъ пропастей. Присущія національному характеру другихъ народовъ противорѣчія, даже глубокія, какъ, напр., у нѣмцевъ, англичанъ и даже французовъ, все-же не нарушаютъ основного единства ихъ національнаго типа. Но тамъ, гдѣ въ національномъ характерѣ этихъ народовъ происходитъ борьба противоположностей, у насъ порою обнаруживается полный разрывъ. Оттого-то историческая эволюція европейскаго міра могла совершаться и дѣйствительно совершалась по законамъ діалектическаго развитія: отъ тезиса чрезъ анти-тезисъ къ синтезу. У насъ-же… у насъ-же кто-то сказалъ, что всѣ русскія драмы неразрывно связаны съ пейзажемъ… И это глубоко вѣрно, такъ-же вѣрно, какъ и то, что синтезъ русской жизни оченъ часто оказывается невозможнымъ. Въ чемъ, въ самомъ дѣлѣ, заключается этотъ таинственный синтезъ русской жизни и русской души? Въ мертвой неподвижности, въ Обломовщинѣ, въ религіи терпѣнія, — или въ убійственныхъ прыжкахъ въ неизвѣстное во имя раціонализма или Града Небеснаго? Въ не-дѣланіи, непротивленіи, — или въ кровавыхъ потѣхахъ большевиковъ или Ивана Грознаго? Въ Пугачевщинѣ или въ старцѣ Зосимѣ? Въ Самодержавіи или въ Революціи?.. Ибо всѣ эти черты и силы — одинаково реальныя, одинаково абсолютныя, одинаково русскія, подлинно-русскія черты и силы, въ нѣкоторомъ смыслѣ столь-же древнія, какъ сама Россія. Таковъ русскій надломъ, русскій разрывъ во всѣхъ сферахъ жизни.

Мнѣ кажется, что самый фактъ этаго надлома и разрыва — отрицать невозможно. Невозможно отрицать, что нигдѣ противорѣчія національнаго характера такъ не рѣзки, какъ въ русской душѣ и въ русскомъ мірѣ. Невозможно отрицать, что русскіе люди любятъ ходить по краю пропасти. Что касается объясненія этого факта, то сводить его къ особенностямъ расы — значить не отвѣчать на вопросъ, а обходить его. Развѣ сама раса не является результатомъ географическихъ и историческихъ условій? Да и что такое русская раса? Что такое раса вообще? И если расы существуютъ не только въ нашемъ воображеніи, то въ Россіи, во всякомъ случаѣ, жили искони не одна, а нѣсколько расъ. Между тѣмъ рѣзкость заложенныхъ въ русскій міръ и въ русскую натуру противорѣчій обнаруживается у насъ въ большей или меньшей степени не только въ финскомъ Центрѣ, не только на славяно-литовскомъ Западѣ, но и въ крайне смѣшанномъ по своему расовому происхожденію — казачьемъ Югѣ, и на Востокѣ, и на Сѣверѣ. Эта черта русскаго національнаго характера даже переходитъ границы собственно-русскаго міра. Вспомнимъ знаменитый романъ Сенкевича — Безъ догмата — и то, что говоритъ его герой, Плошовскій, объ improductivité slave <славянской безплодности>. Развѣ не коренится эта improductivité на тѣхъ самыхъ чертахъ національнаго характера, которыя я выше старался раскрыть? Я протестую противъ термина slave; онъ только путаетъ вопросъ, ибо дѣло тутъ вовсе не въ «славянствѣ». Но хотя и совершенно другими словами, Сенкевичъ говоритъ, въ сущности, то-же самое, что только-что сказалъ и я… И такъ было всегда. Если вы прочтете описаніе скиѳскихъ народовъ у древнихъ писателей, то вы поразитесь множеству сходныхъ чертъ — внѣшнихъ и внутреннихъ — между нами и ими. И скиѳы болѣе чѣмъ два тысячелѣтія тому назадъ были, подобно намъ, одновременно и анархистами и жандармами Европы: жандармами и палачами. Вспомнимъ, что въ древне-греческой трагедіи роль палачей всегда принадлажитъ скиѳамъ. И такъ было, повидимому, и въ древне-греческой жизни. И вмѣстѣ съ тѣмъ скиѳы, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя ихъ племена, были, несмотря на свою дикость и грубость, народомъ добродушнаго и мягкаго характера. И несмотра на свою improductivité slave, они не были чужды даже нѣкотораго литературнаго пониманія, и ихъ языкъ, повидимому, легко поддавался литературному развитію. Извѣстно, что Овидій, сосланный Августомъ въ Томи, на берегу Чернаго моря, устраивалъ тамъ литературныя чтенія и даже написалъ на гетскомъ языкѣ цѣлую поэму. Эта поэма имѣла у слушателей большой успѣхъ; намъ свидѣтельствуетъ объ этомъ самъ поэтъ:

Et longum getico murmur in ore fuit… [2]

Я коснулся скиѳовъ не случайно. Къ стародавней скиѳской чертѣ рѣзкихъ противорѣчій національнаго характера и сводится, въ сущности, извѣстное противоположеніе Россіи и Европы. На тему этого контраста было говорено и писано столь много, что онъ сталъ общимъ мѣстомъ. Но мнѣ кажется, что обычныя разсужденія о контрастѣ между Россіей и Европой скользятъ больше по поверхности вопроса, не проникая въ его глубь. Вотъ почему мнѣ и пришлось остановиться такъ долго на русскихъ противорѣчіяхъ. Главное-же въ чемъ, какъ мнѣ кажется, можно упрекнуть историковъ Россіи и психологовъ русской души, такъ это въ томъ, что они обратили слишкомъ мало вниманія на одинъ изъ центральнѣйшихъ, главнѣйшихъ фактовъ русской судьбы. Фактъ этотъ совершенно безспорный, ослѣпительно-ясный, даже рѣзкій, бросающійся въ глава и въ полномъ смыслѣ этого слова — основной. Между тѣмъ, хотя всѣ знаютъ его, изъ него какъ будто не хотятъ вывести всѣхъ необходимыхъ послѣдствій, какъ будто не замѣчаютъ ихъ. Этотъ общеизвѣстный фактъ заключается въ томъ, что изо всѣхъ странъ Европы только одна Россія не входила въ составъ Римскаго міра. Италія, Франція, Англія, даже Германія (хотя послѣдняя — въ меньшей степени) — все это страны Римскаго міра. Россія-же есть Скиѳія, Сарматія, или дайте ей еще какое угодно иное имя, но она никогда не была страною Римскаго міра. Вотъ почему такъ странны рѣчи объ отсталости Россіи. Да какъ-же ей не быть отсталою — когда Италія, Франція и другія страны Запада имѣютъ подъ собою культуру Рима и Эллады, наслѣдницу тысячелѣтнихъ цивилизацій Египта и Востока, а Россія, въ нѣкоторомъ смыслѣ, только-что родилась въ кочевой кибиткѣ скиѳа. Вотъ самое простое, а вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе ясное, наиболѣе объективное и глубокое объясненіе того факта, что не только русская нація, но и сама русская душа не успѣла еще найти себя въ борьбѣ своихъ внутреннихъ противорѣчій. Она все еще бродитъ въ смертельной тоскѣ, по краю пропасти. И такъ какъ исторія Рима не кончилась, а продолжается новыми народами Европы, то Россія, возводя зданіе своей исторіи, всегда находилась, продолжаетъ находиться и, можетъ быть, останется вѣчно — въ исключительно невыгодномъ, роковомъ положеніи: ей приходится строить безъ фундамента.

10.

Человѣческая культура едина, хотя формы ея могутъ быть различны. Но когда сталкиваются двѣ формы, то побѣждаетъ неизбѣжно та, которая совершеннѣе, которая сильнѣе. Но какой-же можетъ быть вопросъ, которая изъ двухъ культуръ сильнѣе: культура съ фундаментомъ или культура безъ фундамента? Вотъ почему у Россіи не можетъ быть двухъ путей, а есть только одинъ путь — европейскій. И на этотъ путь, какъ намъ свидѣтельствуетъ Овидій, она вступила еще во времена скиѳовъ; но только эта европеизація русскаго, скиѳскаго міра, — и главнымъ образомъ по географическимъ причинамъ, — происходила крайне медленно и несовершенно.

Но вопросъ не въ этомъ, не только въ этомъ. Спросимъ себя, прежде всего, что такое есть, въ самомъ своемъ существѣ, культура. Какъ показываетъ корень этого слова, культура, какъ и культъ, происходящіе оба оть латинскаго глагола соlеге, означаютъ любовь: любовь, привязанность, почитаніе и прежде всего — любовь къ жизни. [3]

А если любовь къ жизни, то и борьба за нее и за все то, чѣмъ красна и сильна жизнь, т. е. любовь къ свѣту и устроенію. И значитъ — борьба съ мракомъ и Хаосомъ. Ибо Хаосъ есть смерть. Хаосъ и есть темный Сатурнъ античнаго миѳа, и этотъ-то Хаосъ и пришелъ побѣдить Юпитеръ. Царство Сатурна имѣетъ также аспектъ первобытнаго человѣческаго счастья, земного рая; это есть, въ нѣкоторомъ смыслѣ, царство естественныхъ законовъ природы, натуральнаго права Руссо. Но въ сущности и прежде всего царство Сатурна есть царство Хаоса, царство первобытной неустроенности и смерти. А устроеніе принесъ только Юпитеръ… И Эросъ Платона, и Логосъ Филона и христіанской религіозной философіи — суть то-же устроеніе, тѣ-же свѣтъ и порядокъ, побѣдившіе хаотическую тьму и смерть Сатурна.

Реальную задачу древне-восточныхъ цивилизацій, Эллады и Рима и составляла борьба съ этой хаотическою тьмою на исторической сценѣ Средиземнаго міра: Эллада и Римъ дали ему свѣтлое, Юпитеровское устроеніе. И по мѣрѣ этого устроенія анархическія волны первобытнаго Хаоса все болѣе оттѣснялись въ периферію этого міра. За периферіей-же его, т. е. тамъ, гдѣ менѣе всего могло чувствоваться давленіе римскаго устроенія и куда излученія римской культуры могли достигать лишь въ крайне ослабленномъ видѣ, волны первобытнаго Хаоса разлились въ широкое и глубокое море. Такъ-то областью древняго Хаоса неизбѣжно сталъ обширный Hinterland <внутреннія земли> Чернаго и Балтійскаго морей, — страна древнихъ Гипербореевъ, Скиѳія, Сарматія, Россія…

11.

Что-же такое, въ самомъ дѣлѣ, первобытныя, анархическія крайности русскаго міра, русской души, порождающія и крайности имъ противоположныя, если это не есть идущій изъ глубины вѣковъ и даже тысячелѣтій — ропотъ первобытнаго анархическаго Хаоса?.. Непротивленіе, недѣланіе — вотъ наша подлинная, природная, исконная религія. Эта религія отнюдь не христіанская, ибо христіанство есть, во первыхъ, вовсе не равнодушіе и не не-дѣланіе, а, наоборотъ, дѣятельная любовь; во вторыхъ-же, христіанство направлено къ вѣчной жизни, а наша первобытная религія направлена къ вѣчной смерти, т. е. къ тому-же Хаосу, въ которомъ она родилась. Назвать эту первобытную религію язычествомъ — значило-бы незаслуженно оскорблять язычество. Ибо и въ древнемъ язычествѣ были большія положительныя и творческія цѣнности, о которыхъ и не снилось нашей мертвой религіи. На самомъ дѣлѣ она несравненно хуже язычества. Въ сущности, она есть не что иное, какъ нигилизмъ, ибо Хаосъ есть nihil, ничто… Пассивность, неподвижность, тупое, равнодушное, весьма отличное отъ христіанскаго, терпѣніе, отсутствіе желаній, отсутствіе любви — не только къ чему-либо отдаленному, высокому, святому, но даже къ близкому, своему и къ самимъ себѣ, вообще отсутствіе всякой любви къ чему-бы то ни было — вотъ наши подлиннѣйшія, глубочайшія, порою сокровенныя чувства. Да и можетъ-ли оно быть иначе? Вѣдь намъ нечего ждать и не на что надѣяться: всѣ наши чувства идутъ изъ того-же Хаоса… Склонность къ первичному, къ плоскому, къ незамысловатому — вотъ наши природные вкусы. Боязнь вершинъ. Боязнь углубленій. Боязнь всего многограннаго, сложнаго. Склонность къ упрощенію и къ опрощенію. Склонность ко всему рудиментарному, механическому, отрывочному. Нелюбовь — къ органическому, къ цѣлостному. Нелюбовь къ силлогизму, какая-то боязнь его и безпомощность передъ нимъ — это отмѣтилъ еще Чаадаевъ. И поразительное отсутствіе любопытства, то отсутствіе любопытства и лѣнь мысли, которыя такъ- обезкураживали Пушкина… И какъ результатъ всего предъидущаго — отсутствіе любви къ культурѣ, ибо, во 1-хъ, культура сложна, а мы любимъ простое, а, во 2-хъ, — культура есть любовь къ жизни, а мы, дѣти Хаоса, т. е. смерти, ея любить не можемъ.

Культура сложна и культура есть порядокъ, а мы — дѣти Хаоса, который есть безпорядокъ. Культура есть іерархія цѣнностей и неравенство, а мы любимъ равенство Хаоса и знать не хотимъ никакой іерархіи. Культура есть свѣтъ, а нашъ привыкшій къ темному Хаосу глазъ не выноситъ свѣта. Культура есть творчество и созиданіе, а мы, Хаосъ, способны только на разрушеніе… И вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть красота, а насъ она оскорбляетъ, какъ всякое неравенство. Красота и есть настоящій свѣтъ жизни, а намъ она кажется грѣшной, и мы даже боимся ее. Боимся и ненавидимъ. Къ чему намъ красота? Что скажетъ она нашему уму и сердцу? Вѣдь мы привыкли глядѣть не на жизнь, которая прекрасна, а на смерть Хаоса, которая безобразна… Наконецъ культура есть истина. А мы не хотимъ, мы боимся ея вершинъ и ея возвышающаго обмана. Наша мысль не идетъ дальше низкихъ, сумеречныхъ хаотическихъ полу-истинъ… И культура кромѣ того есть всегда талантъ и Божій даръ, а мы не любимъ Бога и не выносимъ таланта. Мы не выносимъ ничего, что возвышается надъ плоскостью тупой и мертвой посредственности. Да и вообще мы не можемъ любить. Мы умѣемъ только ненавидѣть. Какъ-же можемъ мы постигнуть и усвоить культуру, которая есть любовь?..

Мы не понимаемъ порядка ни въ сферѣ идей, ни въ сферѣ соціальной. Мы ненавидимъ всякую форму уже потому, что Хаосъ безформенъ. Всякая форма есть жизнь и красота, а мы не любимъ ни красоты, ни жизни. Мы не знаемъ мѣры ни въ чемъ: всякая мѣра намъ кажется принужденіемъ, всякій порядокъ — насиліемъ, всякая власть — произволомъ. Въ сущности, мы не понимаемъ ни власти, ни свободы: оттого-то душа души нашей есть своеволіе. У насъ и на вершинахъ культуры всегда остается что-то первобытно-варварское; это и отмѣтили въ свое время французы, говоря: поскребите русскаго, — вы всегда найдете въ немъ татарина… И мы искренни, когда говоримъ, что даже для себя не желаемъ власти. Мы не только привыкли къ анархіи и любимъ ее, какъ фактическое состояніе, но, по свойствамъ нашего интеллекта и предрасположенію нашей души, мы всегда склонны возводить ее въ принципъ. Мы въ самомъ дѣлѣ — природные анархисты. Анархизмъ есть наша исконная религія и наша подлинная философія. И мы ненавидимъ всякую власть, всякое неравенство — пусть даже настойчиваго труда и истиннаго таланта. И въ сущности — мы презираемъ и самый трудъ, какъ презираемъ и славу и геройство.. . Не скаэалъ-ли Достоевскій, что самое соблазнительное для насъ право есть право на безчестіе?

12.

Такова порою глубоко скрытая подъ вѣковымъ наносомъ государственной и соціальной культуры и дисциплины — материковая анархическая основа отдѣльной русской души. И таковы анархическія, какъ ни у какого другого народа въ мірѣ, черты нашей исторіи. Вся исторія Кіевской Руси есть исторія борьбы со степью, т. е. съ анархическимъ Хаосомъ. И эта-же борьба составила главное содержаніе государственной работы и въ Москвѣ; тамъ анархія приняла имя казачества. Въ эпоху Смутнаго времени волны первобытнаго Хаоса прорываютъ возведенныя съ непомѣрнымъ трудомъ плотины и опрокидываютъ все уже многовѣковое политическое и соціальное вданіе Россіи… Но Россія спасается — чудомъ своей исторіи, о которомъ я скажу дальше. И не только спасается, а втягивается постепенно въ культурную работу, начинаетъ постигать искусство государственнаго строительства, получаетъ вкусъ ко столь противнымъ ея природѣ — порядку, власти, славѣ, даже культивируетъ красоту и геройство и въ хорошихъ рукахъ дѣлаетъ чудеса. Да, эти чудеса творчества совершаетъ, несмотря на свою improductivité slave, тотъ самый народъ, который, предоставленный самъ себѣ, умѣлъ только разрушать. Развѣ не доказывалъ онъ свой особый талантъ къ разрушенію нѣсколько разъ въ теченіе своей исторіи и развѣ не подтвердилъ онъ еще разъ эту истину самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?.. И вдругъ этотъ самый народъ становится дѣятельнымъ, дисциплинированнымъ, организованнымъ, на диво чуткимъ и гибкимъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ начинаетъ упрямо итти, во всѣхъ сферахъ жизни, къ поставленнымъ передъ нимъ высокимъ, творческимъ цѣлямъ… Неужели русскій народъ совершилъ чудеса своей исторіи только изъ-подъ палки? Неужели мы вообще можемъ работать только изъ-подъ палки? Да, почти что такъ. Восемнадцатый вѣкъ, вѣкъ русскаго величія и русской славы, вѣкъ русской культуры и русскаго европеизма — открыла дубинка Петра Великаго. И странное дѣло: золотая пора русской литературы, эпоха Пушкина и Гоголя, была вмѣстѣ съ тѣмъ эпохою Николаевскихъ жандармовъ. Удивительный народъ! Поразительная судьба!

Но подъ этою поразительною судьбою анархическія волны первобытнаго Хаоса продолжали глухо роптать, невзирая на дубинку Петра Великаго и на Николаевскихъ жандармовъ. Каждый вѣкъ посылалъ громкіе отзвуки этого глубокаго ропота. Эхо Смутнаго Времени отозвалось въ Разинѣ и вновь повторилось въ Пугачевщинѣ, посреди блеска вѣка Екатерины. Даже въ прославленномъ Двѣнадцатомъ году, когда Россія поднялась къ самому апогею своей славы и спасала Европу, не все было у насъ благополучно въ этомъ отношеніи. И вмѣстѣ съ тѣмъ — не успѣла реформа Петра подготовить въ Россіи классъ просвѣщенныхъ людей, будущую русскую интеллигенцію, какъ въ этотъ, созданный по европейскому образу и подобію, верхній культурный слой — стали быстро просачиваться изъ глубокой подпочвы тѣ-же старыя, вѣковѣчныя струи Хаоса и анархіи.

Въ томъ-то и дѣло, что анархія мысли и анархія чувства суть не въ меньшей степени отличительные признаки русской интеллигенціи, чѣмъ анархія внѣшняя, анархія быта и вѣковыхъ привычекъ, — представляетъ собою основную черту русскихъ народныхъ низовъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ религія и философія анархизма, въ народѣ наполовину безсознательныя, очень часто являются также религіей и философіей и русской интеллигенціи. Не написаны-ли самыя сильныя книги теоретическаго анархизма самыми блестящими представителями русской интеллигенціи и даже аристократіи — Толстымъ и Крапоткинымъ? Не было-ли отмѣчено подобными-же чертами не только анархіи, но и анархизма и не было-ли направлено прямо въ первобытный Хаосъ и одно изъ типичнѣйшихъ теченій русской интеллигентской мысли — народничество? Развѣ не возвращаетъ насъ къ первобытному Хаосу его программа чернаго передѣла и всеобщаго поравненія?.. Не кто другой, какъ богатый русскій баринъ — Бакунинъ, проповѣдовалъ революцію en permanence, революцію, какъ цѣль. И не только проповѣдовалъ, но и самъ оказался чуть-ли не главнымъ героемъ нѣмецкой, Дрезденской, революціи 1848 года. Герценъ, тоже богатый русскій баринъ, былъ слишкомъ скептиченъ и можетъ быть, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя и безсознательно, слишкомъ славянофиломъ для жестовъ этаго рода. Однако и онъ часто сожалѣлъ, въ дни разочарованія, что не погибъ въ 1848 году на Парижской баррикадѣ. Какъ не вспомнить при этомъ Рудина и другихъ Тургеневскихъ героевъ! Какъ не вспомнить, наконецъ, испанское кантоналистское движеніе 1873 года! Во время этого движенія горсточка русскихъ интеллигентовъ стала во главѣ коммунистскаго правительства въ Картагенѣ… Вотъ истинные предшественники Ленина и Троцкаго! Вотъ какъ далеко — въ полуденную Испанію — забирались изстари русскіе интеллигенты только для того, чтобы продѣлывать «соціальную революцію!»…

Такова исторія русской революціи. Она столь-же стара, какъ сама Россія, ибо она начинается въ ея первобытномъ Хаосѣ. Замѣтьте: Хаосъ соціалистиченъ и даже коммунистиченъ; въ немъ все — общее. Онъ не знаетъ національности и отечества: идеалъ Интернаціонала свободно умѣщается въ немъ. Вотъ почему Россія всегда была соціалистична по самой своей природѣ, хотя русскій соціализмъ принималъ постоянно своеобразную окраску и весьма отличенъ отъ европейскаго: тѣмъ-то онъ и отличенъ отъ европейскаго, что онъ — первобытный Хаосъ… Тѣмъ не менѣе только что приведенные примѣры Бакунина и Картагенскихъ коммунистовъ 1873 года показываютъ, что русская революція есть революція всемірная. Она всемірна, она не можетъ не быть всемірной не только потому, что она не знаетъ націи, но главнымъ образомъ потому, что она есть не что иное, какъ загнанный римскою культурою въ скиѳскія степи — древній Хаосъ… Нынѣ этотъ Хаосъ поднялся вновь на римскую, европейскую культуру, чтобы смести все, что встрѣтится на его пути. И эту всемірную Революцію, этого Звѣря русской хаотической бездны, можно было-бы назвать синтезомъ русской жизни и русской души, если-бы русская жизнь и русская душа не имѣли и иного, обратнаго первому, синтеза: Самодержавія. Ибо и Самодержавіе, въ томъ особомъ значеніи, какое оно получило въ русской психо- и идеологіи, — также отъ первобытнаго русскаго Хаоса.

13.

Словами отчаянія, вызванными этимъ Хаосомъ, и желаніемъ освободиться отъ него начинается политическая исторія Россіи. Земля наша велика и обильна, но порядка въ ней нѣтъ: приходите и володѣйте нами — сказали новгородскія послы варягамъ, призывая ихъ на княженіе. Можетъ быть, дѣло происходило и не совсѣмъ такъ, какъ разсказываетъ лѣтописецъ. Но всѣ легенды заключаютъ въ себѣ долю истины… Почему, спрашивается, ни одинъ народъ, кромѣ русскаго, не создалъ легенды, подобной разсказу о призваніи варяговъ? Исторія всѣхъ другихъ государствъ начинается подвигами удальства и храбрости, пусть даже порою разбойничьими подвигами, войною, возстаніемъ, вообще какимъ нибудь активнымъ проявленіемъ силы; наша-же исторія начинается съ пассивной отдачи своей судьбы въ чужія руки, краснорѣчивѣйшимъ свидѣтельствомъ о собственной простраціи. Въ крылатыхъ словахъ записанной Несторомъ легенды мы находимъ уже какъ-бы проэкцію, эмбріонъ будущаго Самодержавія… И въ сущности — въ этой легендѣ разсказана вся исторія Россіи…

Да, вся исторія Россіи была сплошнымъ призваніемъ Варяговъ! Я не хочу, конечно, сказать, чтобы среди туземныхъ элементовъ Россіи не было вовсе положительныхъ, творческихъ силъ порядка и устроенія. Такія силы были, но ихъ всегда было немного. Если-бы ихъ не было вовсе, то мы, очевидно, не смогли-бы создать, одними иноземными силами, могущественную міровую Имперію и стать великимъ народомъ, все-же достигшимъ высокой степени культуры и благосостоянія. Но едва-ли не главную историческую черту этого народа составляетъ то, что его положительные, творческіе элементы почти никогда не имѣли силы сами обнаружить себя. Роль оплодотворителя дремлющихъ положительныхъ силъ русскаго народа, роль деміурга-устроителя Россіи почти всегда играла у насъ сила, пришедшая извнѣ. Такимъ-то образомъ и получается впечатлѣніе, что у насъ не-національно все то, что я назвалъ выше плюсъ-Россіей и, наоборотъ, національна — минусъ-Россія, т. е. не-дѣланіе, непротивленіе, всѣ центробѣжныя силы и элементы разложенія, однимъ словомъ — первобытный Хаосъ.

14.

И хотя, повторяю, положительные, творческіе элементы были и въ этомъ Хаосѣ, впечатлѣніе это имѣетъ подъ собою несомнѣнную реальную почву. Плюсъ-Россія въ самомъ дѣлѣ никогда не имѣла силы обнаружить себя, и основныя начала государственной дисциплины и соціальной іерархіи и субординаціи, и вмѣстѣ съ ними главнѣйшіе творческіе импульсы — замѣтьте: все не-русскія слова — мы всегда получали извнѣ. Между тѣмъ, безъ воздѣйствія этихъ, чуждыхъ русской первобытно-анархической природѣ, началъ — Россія не только не могла-бы стать міровой Имперіей, но не стала-бы, вѣроятно, — даже темной, средневѣковой Московіей. И безъ ихъ воздѣйствія русскій народъ, конечно, никогда-бы не нашелъ самъ себя и не сталъ-бы великимъ народомъ. Безъ помощи творческихъ и устроительныхъ началъ, внесенныхъ въ страну извнѣ, русскій народъ, по выраженію одного иэъ знаменитѣйшихъ памятниковъ нашей древней литературы, вѣроятно, растекся-бы мыслію по древу.

Такимъ-то образомъ борьба между + Россіей и — Россіей (а къ этой борьбѣ и сводится вся русская исторія) получила значеніе борьбы иноземныхъ элементовъ — идей, учрежденій, психологіи и навыковъ — съ туземными, русскими. Началось съ варяжскихъ вліяній и продолжалось византійскими. Потомъ, наступила полоса вліяній татарскихъ, затѣмъ, въ XѴII вѣкѣ, польскихъ и шведскихъ. Къ нимъ присоединяются далѣе, въ XѴIII вѣкѣ, нѣмецкія, голландскія, англійскія и французскія. Не все было въ этихъ вліяніяхъ хорошо. Были въ нихъ черты трагическія, въ родѣ Бироновщины, и комическія, въ родѣ французскаго-нижегородскаго языка, на которомъ говорила Грибоѣдовская Москва. Но ясно одно: то, что безъ этихъ элементовъ чужеземнаго Россія не могла-бы дышать и никогда-бы не достигла тѣхъ соціально-политическихъ и культурныхъ результатовъ, которыхъ она достигла въ XIX вѣкѣ… Борьба иноземныхъ элементовъ съ туземными была порою жестокой и безпощадной, но въ общемъ она творила чудеса. Спасеніе иноземнымъ и есть то чудо русской исторіи, на которое я намекнулъ, говоря о Смутномъ времени и которое составляетъ основное содержаніе вообще всей нашей исторической судьбы. Поразительна быстрота, съ которою расцвѣла древняя Кіевская Русь. Давъ ей свое имя, Рюриковичи сумѣли въ теченіе полутора вѣковъ сообщить ей видимость національной физіономіи и сдѣлать ее одной изъ сильныхъ европейскихъ державъ. Мы называемъ эту Русь — вѣчевою. Но въ высшей степени вѣроятно, что тамъ, гдѣ вѣче не развилось, какъ, напр. въ Новгородѣ, въ настоящую торговую республику, оно начало обмирать уже при Рюрикѣ. Его окончательное исчезновеніе замедлялъ удѣльный распорядокъ. Но когда удѣлы были уничтожены и княжеская власть сосредоточилась въ Москвѣ, то сами собою забылись и вѣчевыя преданія… Какія причины обусловили упадокъ Кіевской Руси, столь-же быстрый, какъ и ея возвышеніе? Указываютъ на экономическія причины этого упадка: перемѣщеніе міровыхъ торговыхъ путей. Но, кажется, не послѣдней причиной заката Кіевскаго величія послужило просто-напросто то обстоятельство, что Рюриковичи быстро обрусѣли. Государства и народы губятъ чаще всего не грѣхи совершенія, а грѣхи упущенія. И грѣхомъ послѣднихъ кіевскихъ Рюриковичей было то, что они проглядѣли гроэившую со стороны степи опасность. Объ этомъ непротивленіи, не-дѣланіи, объ этомъ отсутствіи живого государственнаго инстинкта — краснорѣчивѣйшимъ образомъ свидѣтельствуетъ намъ Слово о полку Игоревѣ. Въ этомъ высоко-поэтическомъ литературномъ памятникѣ, беспорно, много патріотизма. Но наряду съ нимъ, въ немъ уже звучатъ и сильныя ноты пацифизма: Рюриковичи обрусѣли, и имъ надоѣло воевать… Въ частности, они этимъ самымъ и компрометировали тотъ Днѣпровскій путь, отъ котораго въ значительной степени зависѣло благосостояніе Кіевской державы: этотъ путь сталъ неблагополученъ отъ степныхъ хищниковъ, и торговля отхлынула отъ него.

Рюриковичи обрусѣли, да не совсѣмъ. Сохранилось извѣстіе, что Иванъ Грозный хвастался, подъ пьяную руку, тѣмъ, что онъ изъ нѣмцевъ: вотъ насколько еще были живы память о происхожденіи нашей первой династіи и ея древнія традиціи на самомъ канунѣ ея конца. Эту маленькую черточку XѴI вѣка можно сблизить со случаемъ Ермолова, въ XIX вѣкѣ. Какъ извѣстно, даровитый генералъ, будучи недоволенъ своей карьерой, говорилъ, что хотѣлъ-бы быть произведеннымъ въ нѣмцы… Это все, разумѣется, анекдоты. Но анекдоты эти весьма типичны. Они показываютъ, насколько всегда была велика въ Россіи роль иноземнаго воздѣйствія и вліянія и иноземнаго престижа. И если провести черту отъ Ивана Грознаго къ Ермолову, то эта черта окажется восходящей линіей иноземныхъ вліяній въ гооударственномъ строительствѣ и соціальномъ укладѣ Россіи. Вспомнимъ также, что эта линія была вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ сказать, восходящею кривою русской славы, русской культуры и русскаго могущества.

15.

А вотъ уже не анекдотъ, а крупный историческій фактъ, также, кажется, единственный въ своемъ родѣ. Этотъ фактъ — Московская Нѣмецкая слобода и ея политическая и соціально-экономическая роль въ Московскомъ государствѣ. [4] Нѣмецкая слобода была не только государствомъ въ государствѣ: она была его опорою, однимъ изъ необходимѣйшихъ колесъ его административнаго механизма, порою единственной его надеждой. И кончилось тѣмъ, что это маленькое государство поглотило большое. Таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе, которое составилъ себѣ о такъ называемой реформѣ Петра Великаго — одинъ изъ лучшихъ его историковъ. Но каково-бы ни было мнѣніе отдѣльныхъ историковъ о той или другой сторонѣ этой реформы, мы всѣ знаемъ съ дѣтства, что Петръ въ Европу прорубилъ окно. И мы энаемъ также, что Новая Россія, весь ея соціальный и политическій укладъ и культурный обликъ, начиная съ могучаго аппарата царской власти и кончая Пушкинымъ, есть дѣло рукъ Петровыхъ. Петръ былъ вторымъ Рюрикомъ Россіи: онъ снова оваряжилъ ее.

И только вновь оваряжившись, мы стали тѣмъ, чѣмъ были еще вчера, т. е. житницей Европы и сильной и уважаемой всѣми міровой державой, съ установившимся политическимъ и соціальнымъ укладомъ, съ традиціями, съ просвѣщеніемъ, съ финансами, съ бурнымъ экономическимъ развитіемъ, съ несравненной арміей, съ великолѣпнѣйшей литературой, не уступающей другимъ великимъ національнымъ литературамъ, и съ чудеснымъ даровитымъ народомъ, который уже начинала признавать себѣ равнымъ и начинала уже любить — Европа. И только вновь оваряжившись, объевропеившись, ощутили мы сами въ себѣ русскій патріотизмъ, русское національное чувство и вмѣстѣ съ нимъ силу и волю на творчество, на подвигъ, на геройство. И даже русскій языкъ, тотъ благородный языкъ, на которомъ писалъ Пушкинъ и который такъ трогательно завѣщалъ намъ беречь — Тургеневъ, родился у насъ лишь послѣ того, какъ насъ оваряжили Петръ и Екатерина. Чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ — вновь повторилось на трехъ-четырехъ поколѣніяхъ, выросшихъ отъ Петра до Николая I. Да, только вновь оваряжившись, Россія побѣдила — казалось, что побѣдила — свой анархическій Хаосъ. Но даже если она не побѣдила вполнѣ свой природный анархизмъ, она и другихъ заставила о немъ забыть и сама забыла о немъ: забыла такъ основательно, что не только Европа, но и мы сами стали считать себя стражемъ порядка, жандармомъ Европы. Анархистъ Европы — въ роли ея жандарма: это-ли не поразительнѣйшее изъ зрѣлищъ! И какъ долго поддавались этой иллюзіи и мы сами и Европа!.. Но во второй половинѣ XIX вѣка мы снова начали быстро русѣть. И вотъ, предъ лицомъ изумленнаго міра, въ жандармѣ вновь проснулся анархистъ.

16.

Онъ проснулся теперь вновь послѣ глубокаго трехсотлѣтняго сна, и, хотя, въ сущности, онъ никогда не переставалъ бурлить и во снѣ, намъ надо вернуться къ XѴII вѣку, чтобы увидать прообразъ его теперешняго пробужденія. И вмѣстѣ съ тѣмъ XѴII вѣкъ, его острый революціонный кризисъ Смутнаго времени, обнаруживаетъ особенно рельефно, особенно наглядно и ярко, основное чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ. Вотъ двѣ причины, почему, говоря о современныхъ русскихъ событіяхъ, нельзя не коснуться, хотя-бы вкратцѣ, и событій Смутнаго времени… Русскіе революціонные дѣятели склонны смотрѣть на теперешнюю нашу революцію сквозь призму событій Великой французской революціи. Но надо-ли доказывать, что все сходство между этими двумя историческими движеніями ограничивается нѣсколькими чистовнѣшними чертами второстепеннаго значенія? Надо-ли доказывать, что принципы, которыми вдохновлялась Русская революція, и цѣли, къ которымъ она направлена, не только не одинаковы съ принципами и цѣлями Французской революціи, но прямо имъ противоположны? [5]

Напротивъ, аналогіи современнаго русскаго революціоннаго пароксизма съ кризисомъ Смутнаго времени поистинѣ поразительны. И такъ оно и должно было быть, ибо оба этихъ національныхъ кризиса вызвалъ тотъ-же самый, глубоко лежащій въ подпочвѣ русскаго мира — скиѳскій первобытный Хаосъ…

Война съ внѣшнимъ врагомъ, династическій кризисъ, гражданская война внутри страны, государственное банкротство, острый экономическій кризисъ, крестьянскія возстанія и «иллюминаціи» помѣщичьихъ усадебъ, голодъ въ городахъ, всеобщій грабежъ, партійный деспотизмъ и очевидная неспособность вождей, происки честолюбивыхъ интригановъ и бѣшенство неистовыхъ демагоговъ, разнузданность страстей городской черни и обезумѣвшаго сельскаго населенія — вся эта горестная драма національной агоніи 1917—18 годовъ есть точнѣйшее воспроизведенія плачевной картины, которую представляла Россія въ 1606—1612 годахъ. И общая рамка, въ которой происходили событія этихъ давно забытыхъ годовъ, и главнѣйшія дѣйствовавшія тогда силы, и основныя видимыя цѣли, къ которымъ было направлено народное движеніе, и даже его главнѣйшіе лозунги были въ эпоху Смутнаго времени приблизительно тѣ-же, что и въ наши дни. Какъ и революціонный кризисъ нашихъ дней, великій кризисъ Смутнаго времени былъ въ началѣ чисто-династическимъ, но вскорѣ сдѣлался политическимъ. Вызванный первоначально, какъ и въ наши дни, высшими классами общества, онъ быстро превратился, сообщившись народнымъ низамъ (опять таки — какъ и въ наши дни), — въ настоящую соціальную революцію, направленную прежде всего противъ земельныхъ собственниковъ. И хотя это народное движеніе было, въ сущности, какъ и въ наши дни, не только противо-помѣщичьимъ, но и направленнымъ противъ всякаго общественнаго порядка, какъ такового, и хотя оно, какъ и въ наши дни, не имѣло въ дѣйствительности ничего общаго съ соціализмомъ, въ европейскомъ смыслѣ этаго слова, все-же и Руси Смутнаго времени уже не была чужда нѣкоторая варварская идеологія соціализма, пріуроченная къ понятіямъ невѣжественной и жадной толпы. Отъ этой одностороннней и плоской, какъ и сама страна, въ которой она родилась, революціонной идеологіи эпохи Болотникова и импровизированнаго Тушинскаго «царя», въ сущности, мало чѣмъ отличалась — расцвѣтшая на нашихъ глазахъ идеологія «революціонной демократіи» эпохи Керенскаго, импровизированннаго «Верховнаго главнокомандующаго» Россійскихъ вооруженныхъ силъ… Впрочемъ, среди дѣятелей Смутнаго времени вообще можно уже найти представителей всѣхъ нынѣ существующихъ въ Россіи партій: и разбитую правую, и кадетовъ, и соціалистовъ-революціонеровъ, не говоря уже о большевикахъ. [6] Къ этимъ чертамъ поразительныхъ аналогій между Смутнымъ временемъ и Россіей нашихъ дней можно добавить, что борьба партій и соціальная революція осложнялись и запутывались въ Россіи XѴII вѣка, какъ и въ Россіи современной, пробужденіемъ мѣстныхъ партикуляризмовъ и взрывомъ національнаго движенія среди инородческихъ группъ населенія, заключенныхъ въ предѣлы Московскаго государства…

Какъ и въ наши дни, все рушилось въ этомъ государствѣ триста лѣтъ тому назадъ, и казалось, что Россія погибла навсегда. Разрываемая на части страна, истощенная матеріально и нравственно приниженная, умирала медленною смертью, погружаясь въ свой первобытный Хаосъ. И чтобъ спастись, ей приходилось съизнова начинать всю свою исторію. Но откуда могло прійти спасеніе? Кто могъ оказаться новымъ Рюрикомъ Россіи, предназначеннымъ судьбою Лоэнгриномъ, могущимъ вдохнуть въ нее новую жизнь?

Историки доселѣ не разобрались еще, какъ слѣдуетъ, во всѣхъ перепетіяхъ этой Великой Разрухи, этой самоубійственной драмы народа, ранѣе обнаруживавшаго много признаковъ жизненности и, казалось, бывшаго достойнымъ лучшей участи. Но несомнѣнно одно: то, что оффиціальная версія событій этой трагической эпохи въ значительной степени затемняетъ ихъ, затемняетъ намѣренно — въ интересахъ новой династіи. Даже многіе документы эпохи были, по видимому, ретушированы, если и не прямо фальсифицированы, съ весьма опредѣленными цѣлями; и еще большее количество документовъ было, въ тѣхъ-же видахъ, истреблено. Многаго мы, конечно, не узнаемъ никогда. Но даже и того, что мы знаемъ, достаточно, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что патріотическая эпопея Гермогена, Минина и Пожарскаго, созданная лишь впослѣдствіи, и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ, не соотвѣтствуетъ исторической дѣйствительности: эта эпопея противорѣчитъ историческимъ фактамъ и сама по себѣ противоворѣчива и неправдоподобна… [7] Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Романовы — и еще со временъ Ивана Грознаго — играли весьма большую роль въ завязкѣ, ходѣ и развязкѣ великой драмы Смутнаго времени. Но вмѣстѣ съ тѣмъ является несомнѣннымъ, что рѣшительный моментъ кризиса предшествовалъ избранію на царство Михаила.

Какъ ни близка была природа кризиса Смутнаго времени къ современному русскому революціонному кризису, какъ ни похожи другъ на друга, — и въ главномъ и въ подробностяхъ, и въ лицахъ и въ дѣйствіи — обѣ эти русскія революціи, въ одномъ отношеніи Россія XѴII вѣка существенно отличалась отъ современной: Московское государство обладало однимъ чрезвычайно важнымъ соціальнымъ факторомъ, котораго нѣтъ въ современной Россіи, а именно — политической аристократіей. И это-то политическое сословіе, органомъ котораго въ Смутное время была извѣстная Семибоярщина, и спасло тогда Россію своею здравою, обдуманною, творческою и рѣшительною политикой.

Слабость всѣхъ трехъ правительствъ, возникшихъ послѣ смерти Ѳедора Ивановича (Годуновыхъ, названнаго Дмитрія и Шуйскаго) ясно показала трудность установленія новой національной династіи. Съ другой стороны положеніе стало въ 1609 и 1610 годахъ — катастрофическимъ. Цѣлыя области отложились отъ Москвы, а другія были заняты непріятелемъ; крестьянскія и казачьи шайки Вора, резиденція котораго часто бывала подъ самой столицей, завладѣли двумя третями государственной территоріи; армія польскаго короля, подъ начальствомъ знаменитаго Жолкѣвскаго, занимала Смоленскую землю; и кромѣ того отдѣльные отряды иноземцевъ — главнымъ образомъ поляковъ и шведовъ — опустошали по всѣмъ направленіямъ несчастную страну, ведя войну за собственный счетъ. Что касается лагеря Вора, то онъ представлялъ собою соціальную революцію, сумѣвшую не только съорганизоваться — точь въ точь, какъ большевики въ развалъ Керенщины — но и заключить фактически союзъ съ внѣшнимъ врагомъ (опять-таки точь въ точь какъ большевики въ 1918 году): какъ видно изъ зтого бѣглаго очерка, картина Россіи лѣтомъ зтого года была буквальнымъ повтореніемъ того, что она собою представляла въ 1609 году… При такомъ положеніи было ясно, что единственное, что оставалось дѣлать, заключалось въ разъединеніи силъ угрожавшей государству коалиціи; надо было отдѣлить интересы поляковъ отъ интересовъ соціальной революціи: это и сдѣлали бояре, придумавъ формулу договорнаго избранія Владислава.

17.

Учебники русской исторіи до сихъ поръ не знаютъ царя Владислава. Между тѣмъ такой царь былъ на Руси: онъ не только царствовалъ, но и управлялъ — въ лицѣ своего отца Сигизмунда — съ 1610 по 1612 годъ. Народъ ему присягнулъ. Церковь возносила за него молитвы. Монета чеканилась съ его изображеніемъ, и по его указу творилось правосудіе и вершились государственныя дѣла. Но главнѣйшимъ дѣломъ его царствованія было прежде всего то, что онъ спасъ свою новую родину отъ окончательнаго разрушенія и вызвалъ ее къ новой жизни… Результаты договорнаго избранія оказались немедленными и огромными: армія короля Сигизмунда и Жолкѣвскаго, а также и отдѣльные вольные польскіе отряды, включая и тѣ, которые были на службѣ у Вора, превратились изъ враговъ въ друзей боярскаго правительства и всѣхъ группъ и элементовъ страны, начертавшихъ на своемъ знамени лозунгъ возстановленія порядка и возрожденія родины. И нѣсколькихъ мѣсяцевъ оказалось достаточно, чтобы ликвидировать большевистское царство Тушинцевъ, рарѣе успѣвшее было завладѣть двумя третями государственной территоріи. Взбаламученное море народной жизни успокоится, разумѣется, не сразу: Революція, перейдя отъ наступленія къ оборонѣ, продлится еще нѣкоторое время, подъ знаменемъ Заруцкаго; не сразу потухнетъ и сепаратистское движеніе на окраинахъ. Но уже въ концѣ 1610 года было вполнѣ ясно, что острый кризисъ Смутнаго времени, его наиболѣе тяжелый и важный пароксизмъ, миновалъ. Да, Смутное время Московскаго государства окончилось не въ 1613, а въ 1610 году, и взбаламученную Русь спасло и успокоило тогда не избраніе Михаила Романова, а избраніе Владислава. Разсмотрѣніе причинъ, почему это избраніе въ концѣ концовъ не утвердилось, — не входитъ въ нашу задачу: эти причины находятся внѣ предѣловъ русской исторіи; онѣ заключены въ исторіи Польши… Но каковы бы ни были эти причины, изъ предъидущаго ясно, что Романовы явились лишь тогда, когда острый кризисъ Смутнаго времени уже миновалъ, когда Россія была уже спасена… Замѣчу кстати, что въ 1610 году и сами Романовы были — владиславистами. Да и можно-ли было въ эту катастрофическую эпоху держаться иной оріентаціи? Мысль, что Россія можетъ быть спасена лишь иноземною династіей, до такой степени носилась въ то время въ воздухѣ, что рѣшительно никто тогда не думалъ о возможности какой-либо національной кандидатуры. [8] И избраніе Владислава не встрѣтило въ странѣ никакой сколько-нибудь серьезной оппозиціи. Правда, своеволіе польской военщины порою раздражало народъ. Но слѣдуетъ особенно оттѣнить и подчеркнуть тотъ фактъ, что даже Нижегородское ополченіе и вообще все то движеніе, которое впослѣдствіи привело къ избранію Михаила, первоначально отнюдь не было направлено противъ Владислава… Такъ-то вторымъ Рюрикомъ Россіи, спасшимъ ее отъ напора волнъ ея первобытнаго Хаоса, вновь поднявшагося на государство и его цивилизацію въ XѴII вѣкѣ, явился царь Владиславъ; варягъ и въ прямомъ [9] и въ переносномъ значеніи этаго слова.

И что это дѣйствительно такъ, что Россію спасъ отъ гибели въ началѣ XѴII вѣка Владиславъ, а не Романовы, — видно уже изъ того, что Смутное время, въ сущности, продолжалось и при первыхъ Романовыхъ. Избраніе Владислава успѣло прекратить лишь его острый кризисъ. Но хроническая болѣзнь, главною причиною которой была органическая слабость всей соціальной структуры Московскаго государства, продолжалось и при Михаилѣ и при Алексѣѣ, вплоть до Петра: вся исторія XѴII вѣка полна народными возстаніями, бунтами городской черни и стрѣлецкими бунтами. И былъ даже моментъ когда новая соціальная революція — возстаніе Стеньки Разина — угрожала повтореніемъ Великой Разрухи 1606—1610 годовъ. Справиться съ этою Разрухою окончательно и додѣлать дѣло Владиславово сумѣлъ только Петръ. Но для этого ему самому пришлось, сбросивъ образъ ветхаго человѣка, стать новымъ Рюрикомъ и вновъ оваряжить Русь. Такъ-то и вышло, что Россію спасъ отъ Смутнаго времени — и въ тѣсномъ и въ широкомъ смыслѣ этого термина (въ началѣ и въ концѣ XѴII вѣка) — необходимый, вѣчный и неизбѣжный русскій Варягъ, тотъ самый Варягъ, которымъ зажглась уже заря нашей исторіи и безъ котораго мы всегда гибли, какъ гибнемъ и теперь.

Не кто иной, какъ этотъ Варягъ, создалъ и укрѣпилъ русское государство; не кто иной, какъ онъ, выявилъ русское національное сознаніе, русское чувство и русскій патріотизмъ.

Но стоило намъ, со средины XIX вѣка, отвлечься немного въ сторону отъ историческаго варяжскаго пути, какъ сразу стали меркнуть, сначала медленно, а потомъ все быстрѣе, — русская слава и русская культура, а вмѣстѣ съ ними и патріотизмъ русскаго народа и его творческій героическій порывъ. Такимъ-то образомъ въ началѣ XX вѣка у насъ снова поднялись волны первобытнаго Хаоса, и въ дисциплинированномъ, тихомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ работящемъ, энергичномъ народѣ, стражѣ Европы, проснулся вновь — анархистъ. И въ этомъ сказочномъ превращеніи виноватъ не въ меньшей степени, чѣмъ русскій мечтательный либерализмъ, и нашъ такъ называемый консерватизмъ, т. е. славянофильство. Именно славянофильство, совершенно не понявшее русской исторіи, совершенно не понявшее, что наша культура, сила и слава суть произведенія варяжскаго, европейскаго, творческаго генія, заставило насъ, возгордись этою силою и славою, отвернуться отъ варяговъ и возмечтать о «самобытности», о собственномъ, самостоятельномъ пути… Спору нѣтъ: русскіе люди первой половины XIX столѣтія, поколѣніе, бравшее Парижъ и считавшее въ своихъ младшихъ рядахъ Пушкина и Гоголя, имѣло полное право гордиться Россіей своего времени и, какъ тогда говорили, самымъ именемъ русскаго. Но ошибка славянофиловъ заключалась въ томъ, что, проглядѣвъ роль варяжества въ Россіи, они усмотрѣли источникъ русской силы и русской славы, руской правды и русской человѣчности — въ старомосковскомъ теремѣ и «хоровомъ», анархическомъ, началѣ русскаго народнаго духа. И ихъ грѣхомъ и преступленіемъ передъ родиной именно и было то, что они хотѣли ее возвратить и дѣйствительно возвратили въ этотъ теремъ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ первобытный анархическій Хаосъ…

Исторія требуетъ вниманія и мститъ за пренебреженіе къ себѣ. Исторія есть благословеніе и она-же есть, если угодно, — проклятіе; но въ обоихъ случаяхъ борьба съ нею есть борьба самоубійственная. И въ наши дни уже совершенно ясно, куда насъ привелъ провозглашенный славянофилами націоналистическій, а въ дѣйствительности совершенно анти-національный (анти-національный потому, что онъ былъ анти-историческимъ) путь. Этотъ путь декламаціи и мелодрамы именно и привелъ насъ туда, куда онъ неизбѣжно долженъ былъ насъ привести: къ національному самоубійству, къ большевикамъ. Но разница большевизма современнаго отъ большевизма Смутнаго времени заключается въ томъ, что въ современныхъ условіяхъ большевистская опасность, т. е. оттѣсненный когда-то Римскою культурою въ Балтійско-Черноморскій Hinterland первобытно-анархическій Хаосъ, грозитъ разрушить весь міръ.

18.

Европейская культура переживаетъ нынѣ критическій, роковой часъ, предсказанный двѣнадцать лѣтъ тому назадъ Мережковскимъ. Вотъ что онъ писалъ въ 1907 году:

«Всей Европѣ, а не только какой-нибудь отдѣльной европейской націи, придется рано или поздно имѣть дѣло съ русской революціей или анархіей. Ибо невозможно теперь уже опредѣлить то, что происходитъ въ Россіи: есть-ли это только измѣненіе политической формы, или прыжокъ въ неизвѣстное, разрывъ со всѣми существующими политическими формами… Тѣмъ не менѣе ясно, что эта игра опасна не только для насъ, русскихъ, но и для васъ, европейцевъ. Вы слѣдите острымъ взоромъ и съ обезпокоеннымъ вниманіемъ за ходомъ русской революціи; но все-же со взоромъ недостаточно острымъ, и со вниманіемъ недостаточно обезпокоеннымъ: то, что происходитъ у насъ, страшнѣе, чѣмъ вы думаете. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что у насъ пожаръ. Но можно-ли быть увѣреннымъ въ томъ, что, горя, мы не подожжемъ, въ концѣ концовъ, и вашего дома?»… «Сила землетрясенія, отъ котораго разрушится тысячелѣтнее зданіе (Россія), будетъ такъ могущественна, говоритъ въ другомъ мѣстѣ тотъ-же писатель, что всѣ старыя парламентскія лавочки повалятся отъ нея, какъ карточные домики. Ни одна изъ этихъ лавочекъ не удовлетворитъ русскую революцію. Но тогда что-же удовлетворитъ ее? И что будетъ потомъ? Это будетъ, очевидно, прыжокъ въ неизвѣстное… полетъ въ воздухѣ кверхъ тормашками»…

И вотъ, пока въ Парижѣ разсуждаютъ о Лигѣ націй, о предотвращеніи будущихъ войнъ, о мирѣ сего міра, о желательности всеобщаго разоруженія и о другихъ прекрасныхъ вещахъ, можно серьезно призадуматься надъ вопросомъ, не приближается-ли съ быстротою курьерскаго поѣзда тотъ самый, предсказанный русскимъ писателемъ, моментъ, когда весь старый европейскій міръ «взлетитъ на воздухъ кверхъ тормашками». Я вѣрю столь-же твердо въ силу и крѣпость этого міра, какъ и въ истину его старой культуры. Но я знаю, что капля воды долбитъ и самый крѣпкій камень, особенно, если ничего не дѣлается для его защиты. Что Русская революція есть революція всемірная, — въ этомъ, кажется, теперь уже нельзя сомнѣваться. Нельзя не видѣть и того, что Всемірная революція, по самой своей природѣ, есть самая агрессивная изъ революцій и не можетъ остановиться сама собою. Она не можетъ остановиться сама собою и потому, что она есть, въ сущности, старая, первородная сила Россіи, минусъ-Россіи, ея первобытный Хаосъ, — сила, побѣжденная было европейской культурой, но теперь вновь ринувшаяся на нее. Стереть съ лица земли эту культуру, своего главнаго врага, — въ этомъ и заключается весь дѣйственный смыслъ Русской Революціи. Такъ какъ-же можетъ она добровольно отказаться отъ этой главнѣйшей и, въ сущности, единственной своей задачи?.. Пусть государственные люди Европы говорятъ о лигѣ націй и мирѣ сего міра. Но пусть они не забываютъ и о войнѣ, которую несетъ къ нимъ Всемірная Русская Революція. Ибо въ этой войнѣ вопросъ идетъ не только о новыхъ человѣческихъ жертвахъ, не только о новыхъ милліардахъ народнаго достоянія: эта новая война поставитъ ребромъ вопросъ о самомъ существованіи европейской культуры. Чтобы видѣть это теперь совершенно ясно, — даже не надо быть пророкомъ, какимъ надо было быть Мережковскому въ 1907 году, чтобы предвидѣть событія нашихъ дней. Чтобы видѣть то, о чемъ я говорю, достаточно быть — только зрячимъ и не отвращать своего взора отъ надвигающихся, отъ уже начавшихся событій. Ибо случится одно изъ двухъ: или русская анархія, русскій первобытный Хаосъ двинется на Европу (развѣ онъ уже не двинулся на нее?) и смететъ съ лица земли европейскую культуру, или Европа, чтобы не погибнуть, сама должна идти въ Россію и тушить, пока не поздно, ея пожаръ. Tertium non datur: съ Хаосомъ не можетъ быть ни примиренія, ни компромисса; Русская Революція можетъ только или быть раздавлена европейскимъ культурнымъ міромъ или побѣдить и уничтожить весь этотъ старый міръ… Въ 1917—1918 году Россія измѣнила своимъ союзникамъ и опозорила себя этимъ поступкомъ на весь міръ. Но какъ назвать отношеніе союзниковъ и вообще всей Европы къ Россіи въ 1919 году? Это отношеніе нельзя назвать иначе, какъ двойной измѣной, ибо, представляя Россію ея собственной судьбѣ, Европа не только измѣняетъ Россіи, своему духовному дѣтищу, но въ концѣ концовъ измѣняетъ и своей великой, благородной культурѣ, т. е. самой себѣ. Неужели участники Всемірнаго Конгресса не понимаютъ, что они должны спасти Россію отъ ея Хаоса — вовсе не для прекрасныхъ глазъ Россіи, а въ цѣляхъ собственнаго сохраненія? А съ другой стороны: развѣ Европа не спасала Россію уже столько разъ въ теченіе русской исторіи? Развѣ Варягамъ привыкать стать — спасать Россію?

19.

Когда объединялась Италія, то призывнымъ кличемъ этого объединенія былъ лозунгъ: Italia farà da se. Это означало: не надо иностраннаго вмѣшательства! Италія сама справится со своимъ національнымъ дѣломъ! Но я уже показалъ, что русское farà da se есть нѣчто невозможное. Это есть мечта, утопія и такъ сказать contradictio in adjecto. Мы всегда спасались иноземнымъ и иноземцами. Какъ-же намъ обойтись безъ нихъ въ самый трудный, въ самый трагическій часъ нашей исторіи? Только тотъ, кто совершенно не знаетъ русской исторіи и не понимаетъ Россіи, можетъ думать, что возможно русское farà da se.

Но когда я говорю о спасеніи Россіи Европою, я имѣю въ виду вовсе не однихъ только большевиковъ. Я ставлю вопросъ гораздо шире и гораздо глубже. Дѣло не только въ томъ, — и даже, можетъ быть, вовсе не въ томъ — чтобы свергнуть большевиковъ. Что такое большевики? На это обычно отвѣчаютъ: кучка авантюристовъ и проходимцевъ, опирающаяся на штыки военно-плѣнныхъ и какихъ-то китайцевъ (замѣтьте: опять иноземцы!). И это, въ извѣстномъ смыслѣ, справедливо. Но въ такомъ случаѣ можно сказать: страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ; разъ большевики — только кучка авантюристовъ, то рано или поздно кто-нибудь да справится съ ними, даже несмотря на ихъ китайцевъ. Но такъ-ли уже это вѣрно, что они опираются на однихъ китайцевъ? Ахъ! если-бы они дѣйствительно были только кучкой проходимцевъ! Какъ легка была-бы въ такомъ случаѣ задача спасенія Россіи!.. Большевики сдѣлали несомнѣнно очень много зла… Но неизмѣримо сильнѣе зло сидящаго въ каждомъ изъ насъ застарѣлаго первобытнаго большевизма, который и послужилъ главною причиною успѣха большевиковъ. Большевики только сумѣли сдѣлать удачную для себя спекуляцію на эту исконную черту русской народной стихіи и нынѣ эксплоатируютъ ее. Надъ кѣмъ смѣетесь? Надъ самими собою смѣетесь! — можемъ мы сказать себѣ самимъ словами Гоголевскаго городничаго, передъ лицомъ большевистской опасности. Большевики и есть тотъ Ревизоръ, котораго долго ждала и наконецъ дождалась Россія. Они и есть reductio ad absurdum всей Русской Революціи… Повторяю: большевики опираются на латышей и китайцевъ; но въ гораздо большей мѣрѣ они опираются на проклятый максимализмъ русской души, на тотъ ея первобытный анархическій Хаосъ, о которомъ я столько уже говорилъ. Этотъ Хаосъ, эта религія нигилизма призвала ихъ къ власти, и она-же удерживаетъ ихъ у нея.

Поэтому-то мнѣ и кажется, что свергнувъ большевиковъ, мы не попадемъ сразу въ царство небесное. Я думаю, что и власть всякой иной партіи окажется, въ теперешнихъ условіяхъ, немногимъ лучше — а, можетъ быть, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, даже хуже — чѣмъ власть большевиковъ. Первобытный Хаосъ разлился теперь въ Россіи слишкомъ широко и потрясъ ее слишкомъ глубоко, чтобы мы могли спастись какими-бы то ни было партіями. Не доказали-ли всѣ русскія партіи — и буржуазныя и соціалистическія — самымъ нагляднымъ образомъ, въ эпоху печальной памяти Временнаго правительства, свое скудоуміе и бездарность, свою полную политическую незрѣлость и отсутствіе государственнаго пониманія и государственнаго умѣнія? Партіи — это… Впрочемъ, зачѣмъ называть имена? Ихъ незачѣмъ называть, во первыхъ, потому, что они и безъ того извѣстны каждому, а, во вторыхъ, — лучше поскорѣе забыть имена этихъ ничтожнѣйшихъ людей, вообразившихъ себѣ, въ припадкѣ буйнаго помѣшательства, что они смогутъ «продѣлать русскую революцію». Въ одномъ можно быть увѣреннымъ: въ томъ, что эта Революція не создастъ ничего и никого, сколько-нибудь возвышающагося надъ уровнемъ полнаго ничтожества. Можно быть увѣреннымъ, что не людямъ Революціи, которые сумѣли только разрушить Россію, удастся ее возсоздать.

Нѣтъ, спасти Россію можетъ теперь, какъ это было уже столько разъ в теченіе ея исторіи, — только Варягъ… Поэтому-то и были и будутъ столь-же безсильны, какъ и партійныя попытки спасти Россію, попытки Корниловыхъ, Дутовыхъ, Калединыхъ и другихъ, [10] что за этими попытками не стояло и не стоитъ, не стоитъ, по крайней мѣрѣ, въ достаточной степени — Варяга: какъ и кадетскія попытки Ляпуновыхъ въ Смутное время, всякія такого рода попытки, основанныя на внутреннемъ національномъ соглашеніи, заранѣе осуждены на неудачу. Напротивъ, за Варягомъ, какъ это было уже столько разъ въ ея исторіи, пойдетъ охотно и дружно вся Россія. Намъ нужно вновь окунуться въ варяжскій духъ. Намъ необходимы, чтобы спастись, варяжское знамя, варяжскіе навыки, варяжскія идеи и чувства. Повторяю: дѣло не въ томъ, не только въ томъ, чтобы прогнать большевиковъ, а главнымъ образомъ въ томъ, чтобы организовать — политически и экономически, соціально и культурно — Россію будущаго. Но сами мы этого сдѣлать не сможемъ никоимъ образомъ : вся наша нынѣшняя дѣйствительность и вся наша исторія служатъ намъ въ этомъ крѣпчайшимъ ручательствомъ. Организовать духовно и матеріально новую Россію смогутъ только творческій духъ европейской культуры и ея дисциплина. Ибо только этотъ творческій духъ и дисциплина и всепроникающія европейскую культуру чувство порядка и іерархія цѣнностей смогутъ побѣдить нигилизмъ нашей первобытной анархической религіи.

Раскрыть природу этой религіи въ ея историческомъ дѣйствіи и показать ея разрушительную силу въ двойственной русской психикѣ и было задачею этой замѣтки.

1919

[1] Не будучи отнюдь пацифистомъ, мы считаемъ истекшую войну величайшимъ несчастіемъ, когда-либо испытаннымъ человѣчествомъ; убѣждены мы и въ томъ, что потребность въ мирѣ достаточно назрѣла въ 1917—18 году, что войну давно слѣдоваго прекратить. Но прекратить ее было можно и должно дипломатическимъ дѣйствіемъ, въ предѣлахъ обще-признанныхъ принциповъ права (къ чему и стремились дальновидные и благомыслящіе люди различныхъ странъ), но отнюдь не одностороннимъ отказомъ одного изъ воюющихъ отъ принятыхъ на себя по договору обязательствъ. Такой отказъ былъ и остается измѣною, которая лежитъ на Россіи позорнѣйшимъ пятномъ. Практически-же эта, прикрывавшаяся пацифизмомъ, тактика измѣны лишь затянула войну и послужила одной изъ главнѣйшихъ причинъ того положенія неустойчиваго равновѣсія, въ которое повергнулъ европейскій міръ Версальскій мирный договоръ.

[2] «И по гетскимъ устамъ пробѣжалъ продолжительный гулъ одобренія» (Pont., IV, 13, 19).

[3] По поводу этихъ строкъ автору возражали, что если «культура» и происходитъ отъ соlеге, то не въ смыслѣ «любить», «почитать», а въ смыслѣ «воздѣлывать» (соlеге agrum, agricole). По существу противъ этого словопроизводства спорить нельзя, ибо культура, конечно, есть «воздѣлываніе» (и хлѣбной и, въ болѣе широкомъ смыслѣ, человѣческой нивы), т. е. усиліе и трудъ. Но исторически мои оппоненты, какъ мнѣ кажется, все-таки неправы. Вопросъ сводится къ тому, какой изъ двухъ смысловъ глагола соlеге — первоначальный и какой — производный, что, въ свою очередь, зависитъ отъ разрѣшенія историческаго вопроса: родился ли «культъ» въ «культурѣ», или наоборотъ, «культура» родилась въ «культѣ»? Между тѣмъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что родоначальникомъ всей человѣческой культуры былъ именно — религіозный культъ. Добываніе огня, обработка металловъ, прирученіе животныхъ, разрыхленіе земли для посѣва, самый посѣвъ и послѣдующая жатва — были первоначально актами сакральнаго ритуала, не преслѣдовавшими никакой, узко-практической, хозяйственной цѣли. Хозяйственное-же значеніе всѣхъ этихъ актовъ, т. е. утилизація огневыхъ искръ, камня и металла, а также «изобрѣтеніе» скотоводства и земледѣлія, явились не болѣе, какъ акциденціями, послѣдующимъ утилитарнымъ произростаніемъ на чисто религіозной почвѣ. Вышеизложенное даетъ отвѣтъ на вопросъ о томъ, какой смыслъ глагола соіеге является первоначальнымъ. Такимъ смысломъ является несомнѣнно — «почитать»; «воздѣлывать»-же является производнымъ смысломъ этаго глагола. Но отъ «почитанія» неотдѣлима — любовь, или, лучше сказать, «почитаніе» является рудиментарной формой любви. Поэтому-то я и счелъ себя въ правѣ сказать, что культура есть любовь. Она является ею генетически и всегда остается ею субстанціально. Гдѣ оскудѣваетъ любовь, тамъ гибнетъ и культура. Но вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть субстанціально — упорный трудъ.

[4] Нѣмецкая, на языкѣ нашихъ предковъ, не значило: населенная нѣмцами, въ современномъ значеніи этого слова. Въ старину въ Россіи называли нѣмцемъ всякаго не-русскаго. И хоти въ Нѣмецкой слободѣ было немало и нѣмцевъ (въ современномъ смыслѣ), это была, въ полномъ смыслѣ слова, международная иностранная колонія военныхъ, купцовъ, ремесленниковъ и вообще, какъ-бы мы теперь сказали, интеллигентовъ. Въ эту колонію входили представители всѣхъ европейскихъ народовъ: англичане, французы, голландцы, итальянцы, шведы, швейцарцы и др.

[5] Это обнаруживается особенно рѣзко въ отношеніи обѣихъ Революцій къ собственности. Послѣдняя является краеугольнымъ камнемъ Французской революціи, ея главнѣйшею дѣйственной силой и результатомъ. Напротивъ, Русская революція направлена на полное ея отрицаніе. Въ связи съ этимъ глубочайшимъ различіемъ реальнаго дѣйствія обѣихъ Революцій находится и другое, заключающееся въ области ихъ общихъ идей. Такъ вся полнота активной творческой силы Деклараціи правъ была заключена въ принципѣ политической и гражданской свободы. Равенство Французской революціи было не столько фундаментальной идеей соціальнаго переустройства, сколько способомъ атаки, который казался полезнымъ для разрушенія историческихъ препонъ свободнаго развитія человѣка и его индивидуальной дѣятельности. Другими словами, равенство было во Французской революціи лишь средствомъ, а истинной цѣлью ея была свобода. Совершенно иначе сложилась идеологія и психологія Революціи русской и вообще всего русскаго либерализма. Дѣйствительной цѣлью ихъ всегда было равенство, полное и всеобщее равенство: пусть даже равенство голодной смерти, но лишь-бы равенство! А свобода, освобожденіе были для Русской революціи лишь однимъ изъ средствъ достиженія этой цѣли. Въ сущности, Русская революція никогда не принимала «свободу» за самостоятельную цѣль развитія. Она никогда не дорожила ею. Можно даже сказать, что Русская революція понимала свободу столь-же мало, какъ и русская Реакція. Не доказала-ли она этого самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?

[6] Знаменитый трибунъ Прокопій Ляпуновъ представляетъ собою совершенный типъ современнаго кадета. Съ другой стороны въ тогдашнихъ казакахъ нельзя не увидать настоящихъ предшественниковъ теперешнихъ большевиковъ. Что касается соціалистовъ-революціонеровъ, то ихъ историческій типъ былъ представленъ, въ эпоху Смутнаго времени, Болотниковымъ и другими, подобными ему, главарями крестьянской революціи. Вообще число современныхъ портретовъ, которые можно найти въ галереѣ дѣятелей этой отдаленной эпохи, очень велико. Такъ, напр., Ѳедька Андроновъ, мелкій приказный, вершившій втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ всѣ дѣла въ Москвѣ, былъ живымъ прототипомъ Керенскаго.

[7] Патріархъ Гермогенъ былъ несомнѣнно человѣкомъ святой жизни и, по видимому, весьма образованнымъ для своего времени человѣкомъ. Но въ событіяхъ Смутнаго времени онъ, въ сущности, не игралъ большой роли, онъ не руководилъ движеніемъ, а лишь слѣдовалъ за нимъ. Когда-же онъ выступалъ самостоятельно, его роль была, въ національномъ смыслѣ, большею частью вредна. По всему видно, что онъ не понималъ событій и не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ положеніи Россіи. Оттого-то онъ и мѣнялъ такъ часто свои мнѣнія, легко поддаваясь любому вліянію и часто начиная служить тому самому, что онъ еще вчера проклиналъ. Въ знаменитомъ столкновеніи съ боярами былъ правъ (правъ политически), конечно, не онъ, а бояре. И надо отдать святителю справедливость: онъ созналъ свою ошибку и сталъ дѣятельнымъ сторонникомъ договорнаго избранія, противъ котораго сначала такъ горячо выступалъ. Вообще можно вкратцѣ сказать, что п. Гермогенъ не былъ исторической личностью и что, поскольку онъ былъ личностью, онъ работалъ противъ исторіи, и исторія не оправдала его. Но если роль Гермогена въ событіяхъ Смутнаго времени второстепенна, то роль Пожарскаго въ этихъ событіяхъ слѣдуетъ назвать прямо таки третьестепенной. Этотъ, съ точки зрѣнія московскаго боярскаго распорядка, homo novus (княжескій титулъ и происхожденіе отъ Рюрика не имѣли сами по себѣ въ старой Москвѣ никакого значенія) былъ, по-видимому, очень хорошимъ хозяиномъ и богатымъ человѣкомъ; но въ смыслѣ политическомъ онъ представлялъ изъ себя весьма некрупную величину. Онъ былъ не что иное, какъ креатура болѣе вліятельныхъ круговъ, орудіе въ чужихъ рукахъ. И при томъ орудіе плохое: чтобъ убѣдиться въ этомъ, достаточно вспомнить бранное письмо, посланное ему однимъ изъ членовъ Семибоярщины (истинной вершительницы событій) — въ Суздальскую вотчину, гдѣ онъ сидѣлъ въ полномъ бездѣйствіи, совершенно не оправдавъ оказаннаго ему довѣрія и не исполнивъ возложеннаго на него порученія … Пожарскій былъ произведенъ въ національные герои лишь много лѣтъ спустя по окончаніи Смутнаго времени и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ. Никому и въ голову не приходило, по окончаніи великаго кризиса XѴII вѣка, считать его спасителемъ Россіи. Онъ былъ однимъ изъ очень многихъ въ то время маленькихъ героевъ дня, вродѣ братьевъ Ляпуновыхъ или Ѳедьки Андронова, случайно выкинутыхъ на поверхность народной жизни волнами бурнаго революціонаго кризиса. Подобно всѣмъ этимъ маленькимъ героямъ — исчезаетъ безслѣдно, по окончаніи этого кризиса, и Пожарскій: онъ не получаетъ отъ Романовыхъ даже боярства, фактъ, который былъ-бы совершенно необъяснимъ, если-бы Пожарскій дѣйствительно игралъ сколько-нибудь значительную роль въ прекращеніи Смуты и ихъ избраніи на царство. — Равнымъ образомъ относится болѣе къ области эпопеи и оперы, нежели исторіи, — и чрезвычайно раздутая историками XIX вѣка роль Минина. Онъ не могъ играть въ событіяхъ сколько нибудь крупной роли уже потому, что принадлежалъ къ классу, соціально-политическое значеніе котораго въ Россіи XѴII вѣка было крайне ничтожно. Къ тому-же и роль Троицкой лавры, органомъ которой въ эпопеѣ Смутнаго времени является Мининъ, сама по себѣ крайне преувеличена старыми историками этой, во многомъ еще загадочной, эпохи.

[8] Немного ранѣе избранія Владислава возникалъ вопросъ о призваніи на Московскій престолъ шведскаго принца Карла-Филиппа; намѣчалась также кандидатура и другого шведскаго принца—Густава-Адольфа.

[9] Онъ былъ принцемъ шведскаго происхожденія.

[10] Когда писались эти строки, подъ этими «другими» разумѣлись Колчакъ и Деникинъ; звѣзда перваго изъ нихъ горѣла въ то время полнымъ блескомъ, а звѣзда второго начинала восходить.