Въ вышедшей нѣсколько лѣтъ тому назадъ книгѣ кн. А. М. Волконскаго «La verité historique et la propagande ukrainophile» есть одно чрезвычайно любопытное мѣсто, какъ нельзя лучше подтверждающее тотъ кризисъ націи, о которомъ я упомянулъ раньше (см. «Возр.» № 840), говоря о нашйхъ предреволюціонныхъ десятилѣтіяхъ. Противополагая два существующія въ современномъ русскомъ языкѣ имени нашей страны (Русь и Россія) и образованныя отъ нихъ прилагательныя (русскій и россійскій), авторъ поясняетъ, что послѣднее употреблялось въ наше время въ торжественныхъ формулахъ офиціальнаго языка, а ранѣе — «въ напыщенномъ стилѣ ХѴІІІ вѣка». Затѣмъ онъ говоритъ: «Въ слово Русь вкладывается чувство любви, горести и радости, въ словѣ россійскій чувствуется присутствіе имперіалистской идеи, въ словѣ же Россія звучитъ спокойное, дѣловое обозначеніе».

Да, кн. Волконскій безусловно правъ, что большинство изъ насъ думало и чувствовало такъ, какъ онъ говоритъ. Но потому-то мы и погибли, что думали и чувствовали такъ… И кромѣ того, онъ многаго не договариваетъ. Такъ, онъ забываетъ пояснить, что давно забытое, старое имя Русь было введено въ обиходъ, въ качествѣ поэтическаго архаизма, — лишь въ XIX вѣкѣ. Но поэтическіе архаизмы habent sua fata. Мы видимъ это въ дни нашей революціи, на примѣрѣ «Украины»; то же случилось еще раньше и съ «Русью». Она не замедлила вступить въ оппозицію съ «Россіей» и расколола психологически на двѣ части русскую душу и русскій міръ. Имя «Россія» понемногу отошло отъ народной души: оно стало представлять что-то — пусть хоть немного — чуждое, «имперіалистическое», слишкомъ офиціальное и сухое, и потому-то и потускнѣло въ народной душѣ.

Все это есть не что иное, какъ отраженіе въ самомъ языкѣ того сдвига, который одновременно происходилъ во всѣхъ сферахъ русской жизни, иначе говоря, — такъ отразилось разложеніе Имперіи.

Процессъ омертвѣнія въ языкѣ слова «Россія», какъ обозначенія живой сущности страны и народа, далеко не дошелъ до завершенія. Вдобавокъ, выраженіе «Россія» вполнѣ сохранилось въ живомъ языкѣ, въ смыслѣ географическомъ, территоріальномъ. Но, все-таки, «Россія» имѣетъ въ виду, такъ сказать, тѣло, а «Русь» — душу страны («любовь» кн. Волконскаго). Кромѣ того, «Россія» имѣетъ скорѣе политическій, а «Русь» — этническій смыслъ. Поэтому то, напр., Эстляндія была Россіей, но она не была Русью. Тѣмъ не менѣе, несомнѣнно, что за послѣднія пятьдесятъ лѣтъ «Русь» постепенно вытѣсняла «Россію» и становилась ближе, роднѣе русской душѣ. Съ этимъ и совпадалъ, —можно даже сказать, въ этомъ и заключался, — происходившій во всѣхъ сферахъ жизни и въ самой душѣ народа процессъ разложенія націи, процессъ разложенія Имперіи, процессъ разложенія Петровской Россіи.

Но если «Русь» не вполнѣ вытѣснила въ повседневномъ обиходѣ «Россію», то производные отъ первой русскій, русскіе (въ смыслѣ существительнаго, какъ обозначеніе народа) вполнѣ вытѣснили производное отъ второй — россіянинъ. Исторія этого слова еще яснѣе обнаруживаетъ намѣченный выше національно-психологическій процессъ. Мы теперь говоримъ — Россія — русскій и даже не замѣчаемъ, что эти выраженія не находятся другъ съ другомъ въ генетической связи. Между тѣмъ правильно образованнымъ отъ имени страны «Россія» именемъ народа будетъ не «русскіе», а «россіяне»; «русскіе» же образовано отъ имени «Русь». И дѣйствительно: когда вспыхнуло и сразу ярко разгорѣлось въ сознаніи и сердцѣ нашихъ предковъ имя «Россія», они сразу же назвали себя — грамматически вполнѣ правильно — россіянами. Это случилось при Петрѣ, хотя подготовлялось уже ранѣе: имя «Россія» — ровесникъ Имперіи, и по дѣйственной своей сущности — однозначуще съ ней. Кн. Волконскій чувствуетъ присутствіе въ этомъ словѣ, — точнѣе, въ образованномъ отъ него прилагательномъ, — «имперіалистской идеи». Но его характеристика выиграла бы и стала бы еще правдивѣе, если бы онъ замѣнилъ двусмысленный терминъ «имперіалистская идея» болѣе яснымъ: имперская идея. Въ словахъ «Россія» и «россійскій» дѣйствительно заключено не что иное, какъ наша имперская идея.

2.

Имя «Россія» — это имѣетъ большое символическое значеніе — не русское, а иноземное, греческое имя. Оно родилось въ Византіи еще въ X вѣкѣ, но, если не считать изолированныхъ случаевъ его употребленія въ ХѴІІ вѣкѣ въ книжномъ языкѣ, оно остается безъ всякаго вліянія на русскій языкъ въ теченіе восьми вѣковъ, т. е. до ХѴІІІ столѣтія. И понятно, почему это было такъ: въ національной психологіи вовсе и не было концепціи «Россія» — до ХѴІІІ-го вѣка. Когда же эта концепція родилась, то воспользовались готовымъ греческимъ словомъ, и оно сразу вспыхнуло, какъ наиболѣе національное изо всѣхъ словъ… .

Для нашихъ предковъ ХѴІІІ вѣка слова россіянинъ и россійскій не были «напыщенными» словами. Они и называли себя и дѣйствительно были россіянами именно потому, что вкладывали въ слово «Россія»» любовь. Какъ много значили слова «Россія» и «россіянинъ» для Петра!! Вспомнимъ полтавскій приказъ: Была бы жива Россія. Какой паѳосъ, какую любовь, какую страсть вкладывалъ онъ въ это имя! Поколѣнія же нашихъ сумеречныхъ десятилѣтій вложили любовь въ слово «Русь»: такъ-то перестали мы звать себя россіянами и назвали себя вновь русскими. И только въ тяжелой атмосферѣ этого перерожденія языка, бывшаго симптомомъ болѣе глубокой болѣзни самой національной души, могли у насъ родиться, въ концѣ XIX вѣка, столь противорѣчившіе идеѣ Имперіи, столь антинаціональные лозунги, какъ, напр., «Россія для русскихъ». Сказать «Россія для русскихъ» — это значитъ просто не понимать, что такое Россія. Ибо «Россія», какъ показываетъ сама грамматика, можетъ быть только для «россіянъ», а никакъ не для «русскихъ»…

Этотъ сдвигъ въ сознаніи сумеречныхъ десятилѣтній былъ не чѣмъ инымъ, какъ забвеніемъ самого существа Имперіи и началомъ разложенія націи. Чтобы понять механизмъ этого разложенія, надо вспомнить обстановку, при которой оно происходило. Вѣдь и Петръ, создавая новую, имперскую націю, засталъ старую, московскую, въ состояніи полнаго разложенія. И наступило оно подъ вліяніемъ того же самаго, почему, въ свою очередь, разложилась впослѣдствіи сама имперская, петровская нація: подъ вліяніемъ пробудившагося и поднявшаго голову этнизма. Торжество этноса сказывалось тогда всюду: въ церкви, въ народныхъ движеніяхъ (Смутное Время и Разинъ, перманентный бунтъ московской черни, Булавинъ) и въ самой, какъ бы «славянофильской», исключительности правящаго боярства. Такъ-то и вышло, что старая, московская нація была при Петрѣ уже, въ сущности, мертва — Москвы-націи уже не было, — оставалась только Москва-этносъ. Отсюда слѣдуетъ: создать новую націю можно было только путемъ борьбы съ Москвою (для чего и надо было прежде всего изъ нея уйти).

Такимъ образомъ произошелъ въ рожденіи новой, россійской націи двойной сдвигъ: измѣнились, — а именно расширились — одновременно и объемъ и содержаніе понятія и чувства націи: россійская нація вмѣстила въ себя, съ противоположность московской, и «черкасъ» (южно-руссовъ), и балтійскихъ нѣмцевъ, и татаръ, и иныхъ инородцевъ, а также и служилыхъ иноземцевъ, во множествѣ съѣхавшихся въ Россію. Но вмѣстѣ съ тѣмъ расширилось и измѣнилось (въ нѣкоторыхъ пунктахъ до неузнаваемости) и живое содержаніе національнаго чувства. «Національнымъ» стало въ Имперіи совсѣмъ не то, что было имъ въ Москвѣ. Красной нитью отмѣтилось въ новой націи ея европейское сознаніе, ея куда обширнѣйшее и достойнѣйшее мѣсто въ міровомъ планѣ, ея гармоническое сочетаніе съ этимъ планомъ. Своеобразный апокалиптизмъ Москвы («Третій Римъ»), ея нетерпимая исключительность, ея «недѣланіе», ея ритуальный саддукеизмъ и прикрытое воинствующей идеологіей сознаніе безпомощности — претворяются въ новой, имперской націи въ не менѣе своеобразный универсализмъ, въ стремленіе духа «барокко», въ культъ безконечнаго, въ космогоническое дѣланіе. Все это было дано въ, новомъ имени націи (Россія), которое замѣнило прежнее имя (Москва).

Творческимъ принципомъ Имперіи именно и было отрицаніе этнизма, борьба съ нимъ. Дилемма, стоявшая передъ Петромъ, заключалась вовсе не въ вопросѣ: идти или не идти въ Европу. Дилемма была иная: идти въ Европу или погибнуть. Столь рѣзко поставленная самою жизнью и исторіей альтернатива не могла не наложить глубокаго отпечатка и на всю послѣдующую судьбу. Поэтому-то новая имперская нація, духовное соединство, призванное къ жизни вспыхнувшимъ и ярко разгорѣвшимся при Петрѣ новымъ именемъ — Россія, было ожесточенной борьбой съ этнизмомъ Москвы. Все старо-московское, «природно-русское», надолго представляется въ глазахъ власти чѣмъ-то подозрительнымъ. Вспомнимъ Ермолова, хотѣвшаго просить о томъ, чтобы его «произвели въ нѣмцы». Подобные случаи могутъ насъ удивлять. Но они были «въ линіи» Имперіи; они какъ нельзя болѣе ярко обнаруживаютъ ея основную идею, истинную ея природу — Имперія любила подчеркивать, можетъ быть, даже иногда сверхъ мѣры (я уже указалъ, почему такъ было), что, напр., служащій грузинъ выше неслужащаго русскаго, т. е. что она строится не на племени, а на службѣ имперской всеобщности.

3.

Отзвуки такого положенія вещей, т. е. психологіи борьбы съ этнизмомъ, слышатся еще въ началѣ второй половины XIX вѣка. Но какъ разъ въ это время начинается обратный сдвигъ. Онъ чувствуется уже въ извѣстномъ «спорѣ между Петербургомъ и Москвой», и занимаетъ всю эпоху сумеречныхъ десятилѣтій. Этотъ обратный сдвигъ — отъ націи къ этносу и съ запада на востокъ и представляетъ сущность того, что привело насъ къ «сумеркамъ», къ разложенію, къ концу. Сама революція явилась, въ извѣстномъ смыслѣ, лишь результатомъ этого обратнаго сдвига, I. е. извращенія сущности, идеи, психологіи и, наконецъ, самого дѣйствія Имперіи, отъ которой отлетѣло живое творчество жизни.

Славянофильское перерожденіе коснулось прежде всего характера нашей верховной власти, самой ея дѣйственной сущности и стиля. Нашъ императорскій режимъ ХѴІІІ-го и первой половины XIX вѣка, который былъ не чѣмъ инымъ, какъ европейскимъ просвѣщеннымъ абсолютизмомъ, постепенно превращается, подъ вліяніемъ славянофильскихъ идей, въ «самобытное», «истинно-русское» самодержавіе. Эта новая идеологія верховной власти, ставшая при Александрѣ ІІІ ея офиціальнымъ символомъ вѣры, ранѣе была ей вполнѣ чужда. Нашъ режимъ ХѴІІІ и первой половины XIX вѣка не былъ «царизмомъ», и самого этого слова не существовало тогда ни въ одномъ изъ европейскихъ языковъ, не существовало именно потому, что не было соотвѣтствовавшаго ему понятія. Параллель но съ этимъ сдвигомъ въ сторону самобытности, русскости, нашего государственнаго строя и сама власть и вся жизнь проникаются постепенно элементами «народнаго», причемъ подъ послѣднимъ разумѣется племенное. Я уже отмѣтилъ, что Москва, въ смыслѣ «націи» умерла еще въ концѣ ХѴІІІ столѣтія , но оставалась Москва какъ этносъ, — этносъ вѣдь всегда бываетъ живъ, по крайней мѣрѣ, — всегда готовъ вновь ожить, когда для этого наступаютъ благопріятныя условія. Поэтому-то «возвращеніе въ Москву» и могло быть ничѣмъ инымъ, какъ возвращеніемъ къ этносу.

Восемнадцатый вѣкъ и начало ХІХ-го были эпохою борьбы съ этносомъ, подавленія его. Напротивъ, правительство Александра ІІ и Николая II не только хотѣло быть «народнымъ», но и дѣйствительно было имъ, хотя бы уже въ томъ смыслѣ, что оно ярко окрасилось этническими чертами и поставило на первое мѣсто этническій принципъ. Лозунгомъ этого правительства, не всегда осуществимымъ въ дѣйствіи (именно, вслѣдствіе его противорѣчія съ дѣйственной сущностью Имперіи) и не всегда громко провозглашавшимся, но тѣмъ сильнѣе укрѣпившимся въ идеѣ и чувствѣ, была уже упомянутая выше формула: Россія для русскихъ. Эта формула на пятьдесятъ лѣтъ раньше была бы не только непонятна, по и вызвала бы самый рѣзкій протестъ… То, что происходило въ послѣднія «сумеречныя» десятилѣтія и съ самимъ правительствомъ трудно назвать иначе, какъ обрусѣніемъ Россіи. Обрусѣніе Россіи значитъ превращеніе ея въ Русь, т. е. отказъ отъ Имперіи, которая есть не Русь, а Россія, отказъ отъ «національнаго» въ пользу «этническаго».

Родившаяся въ пламени петровскаго сдвига, Имперія нашла — въ этомъ и заключалось ея чудо — синтезъ россійской національной души. Но въ совершеніи этого чуда ей въ большой степени помогали сильные творческіе токи, шедшіе изъ нашихъ новыхъ, нынѣ въ двухъ третяхъ утраченныхъ, западныхъ областей. Русская душа перерождалась и непосредственно подъ вліяніемъ этихъ областей: участіе ихъ въ общеимперской жизни сливало токи западно-русской и восточнорусской души въ одинъ общеимперскій, всероссійскій потокъ. При этомъ роль доминанты играли западные его строи. Въ теченіе всего ХѴІІІ вѣка Россія дышала преимущественно своими западными областями. Здѣсь покоилось реальное основаніе «Петербургской пирамиды». И это продолжалось до середины XIX вѣка, т. е. до эпохи разложенія Имперіи. Великороссійскій черноземъ, — въ ХѴІІІ и началѣ XIX вѣка три четверти его не были даже распаханы, — получаетъ значеніе актуальнаго центра русской жизни не ранѣе середины XIX вѣка. И лишь въ концѣ его центръ и востокъ дѣлаются центромъ правительственной политики, а западныя области становятся будто бы какимъ-то случайнымъ и постороннимъ, нерусскимъ, привѣскомъ къ тѣлу Россіи. Этотъ-то сдвигъ на востокъ былъ въ сущности, отказомъ отъ Имперіи и торжествомъ этнизма, торжествомъ великорусской исключительности».

Россійская нація превращается въ великорусское племя и тѣмъ самымъ глубоко революціонируется. Но параллельно революціонируется, — подъ вліяніемъ, главнымъ образомъ, славянофильскихъ идей, — и сама имперская политика, лучше сказать: весь государственный строй. Радикально перерождаются его духъ, его внутреннее содержаніе, даже отчасти его формы и символы. И такимъ путемъ все приходитъ въ состояніе неустойчиваго равновѣсія, ликвидаціей котораго и явилась катастрофа 1917 года.

4.

Возвращаясь къ національной психологіи ХѴІІІ-го и первой половины XIX вѣка, можно сказать, что для нашихъ предковъ «россіянами» были дѣйствительно и казанскій татаринъ, и прибалтійскіе уроженцы — нѣмецъ, эстонецъ и латышъ, и житель западныхъ областей, и полякъ, и «другъ степей — калмыкъ»- И это-то и сгубилъ археологическій неологизмъ «Русь». Онъ превратилъ нашъ сознательный, мужественный и яркій имперскій патріотизмъ въ неопредѣленный, полуинстинктивный, сентиментальный («горести и радости» кн. Волконскаго) этнизмъ.

Да, въ концепціи Россія-россіяне была не только одна любовь: въ этой концепціи была и огромнаго напряженія сила. То, что слова россіянинъ и русскій кажутся намъ «напыщенными», обнаруживаетъ только то, что мы перестали понимать героическое. По мѣрѣ того, какъ это имя теряло героическій и получало, говоря языкомъ кн. А. Волконскаго, «спокойный дѣловой» характеръ, пересталъ быть героическимъ, — не дѣлаясь, къ сожалѣнію, одновременно «спокойнымъ и дѣловымъ», — и называемый именемъ Россіи народъ. Такъ-то онъ и превратился изъ «россійскаго» въ «русскій», и самъ терминъ «россійскій» сталъ звучать для него «слишкомъ офиціально».

Съ Петромъ умираетъ у насъ старая «московская» и рождается новая, «россійская» нація. Слова Русь и русскій покрываются въ Петербургѣ еще болѣе густымъ туманомъ, чѣмъ они были покрыты въ царской Москвѣ, Слово «Русь» совершенно погибаетъ, чтобы воскреснуть только черезъ полтораста лѣтъ. Слово «русскій» сохраняется, но дѣлается словомъ, выражаясь языкомъ Ломоносова, «средняго», если не прямо «низкаго штиля». Намъ «высокій штиль» нашихъ предковъ ХѴІІІ-го и начала XIX вѣка кажется «напыщеннымъ», «неестественнымъ». Но для нихъ онъ былъ естественнымъ стилемъ. Они были людьми высокаго стиля; они чувствовали его въ себѣ и жили имъ. И только поэтому они могли создать Россію. Они создали въ какихъ-нибудь полвѣка славу, культуру и величіе Россіи.

Въ XIX вѣкѣ начинается поворотъ, и какъ разъ обратный петровскому, сдвигъ: въ словѣ «россійскій» рѣзко обозначается «офиціальный», противоположный «народному», оттѣнокъ, и отъ него отлетаетъ «любовь», слово же «россіянинъ» совершенно исчезаетъ изъ языка. Нарождается новая Россія, которая уже не хочетъ звать себя Россіей, а называетъ себя «Русью». Такъ на исторіи этихъ словъ мы можемъ прослѣдить исторію зарожденія, созрѣванія и разложенія Имперіи. Это былъ сдвигъ отъ націи къ этносу, бывшій, въ интимнѣйшей своей сущности, возвращеніемъ отъ порядка и устроенія — въ анархію и первобытный хаосъ.

И если слова могутъ губить, — а въ нихъ несомнѣнно заключается нѣкая, порою весьма могущественная сила, — то нѣтъ слова, которое причинило нашему бытію, какъ націи (и вообще силѣ и правдѣ Россіи), большаго вреда, чѣмъ архаическое слово «Русь». Археологическія реконструкціи всегда въ высшей степени опасны. И такой реконструкціей и была, въ очень многихъ отношеніяхъ, нынѣ погибшая Россія нашихъ славянофильствующихъ сумеречныхъ десятилѣтій.

Александръ Салтыковъ
Возрожденіе, №846, 26 сентября 1927

Views: 40