Недавно на Монмартрѣ произошелъ слѣдующій случай. французскій радіо­репортеръ, передающій шумы столицы, установилъ свой аппаратъ въ одномъ изъ кабачковъ и во время сеанса сталъ уговаривать случайно присутствующую тамъ русскую эмигрантку сказать по радіо нѣсколько словъ.

— Произносите что нибудь по русски, — любезно упрашивалъ онъ.

Та молчала.

— Вы, навѣрно, графиня?

Молчаніе.

— Вы, быть можетъ, княгиня? Молчаніе.

— Неужели же вы, мадемуазель, такъ таки ничего не скажите на вашемъ прекрасномъ языкѣ?

И въ отвѣтъ въ микрофонъ послышалось, наконецъ, отчетливое, прекрасное, русское:

— Дуракъ!

***

Другой случай мнѣ передали со словъ очевидцевъ. Въ одинъ скромный французскій ресторанъ зашла пообѣдать приличная русская компанія — нѣсколько дамъ и мужчинъ. Стали разсматри­вать карточку, выбирать кушанья. А гарсонъ, стоявшій тутъ же, возлѣ стола, умильно смотрѣлъ на гостей въ ожиданіи заказа и старался всѣмъ своимъ ви­домъ подчеркнуть расположеніе къ нимъ.

— Вы торопитесь? Мы сейчасъ… — сказалъ одинъ изъ мужчинъ.

— О, нѣтъ, мсье. Пожалуйста. Я люблю русскихъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень пріятно.

— Да, мсье. У меня есть одинъ рус­скій пріятель. Грегуаръ. Прекрасный человѣкъ. Онъ научилъ меня многимъ русскимъ словамъ. Главнымъ образомъ, комплиментамъ, привѣтствіямъ.

—А напримѣръ?

— Напримѣръ? Вотъ примѣръ…

Гарсонъ поднялъ голову. Напряжен­но нахмурился. Зашевелилъ губами… И произнесъ.

Слово было замѣчательное, чисто русское, сочное, могущее сдѣлать честь не то что генералу Камброну, но лучшей русской извозчичьей биржѣ или трактиру петербургской окраины.

„А, вотъ, еще, мадамъ… — съ застѣнчивой улыбкой продолжалъ гарсонъ, не обращая вниманія на то, что почему то внезапно покраснѣли, а мужчины, наоборотъ, поблѣднѣли. — Вотъ еще русское доброе утро…

Гарсонъ опять закинулъ голову, натужился. И произнесъ доброе утро.

Это доброе утро состояло уже не изъ одного слова, и даже не изъ двухъ, а изъ сложнаго комплекса, хорошо извѣстнаго всѣмъ совѣтскимъ беллетристамъ, мужичкамъ-богоносцамъ и бывшимъ чудо-богатырямъ. Произношеніе, правда, не было безукоризненнымъ. Кое какіе звуки чуть чуть искажались. Но за­то, какое вдохновенное выраженіе ли­ца сопровождало цитату! Какое почтительно-бережное отношеніе къ сло­вамъ, которыя четко отдѣлялись одно отъ другого, чтобы дойти до сердца русскаго слушателя, быть вполнѣ воспри­нятыми роднымъ ухомъ!

Нечего и говорить объ изумленіи гарсона, когда дамы съ шумомъ, вдругъ, отодвинули стулья, встали и торопливо направились къ выходу. Задержавшись у двери, одинъ изъ мужчинъ суровымъ шепотомъ объяснилъ руссофилу, какую гнусную шутку сыгралъ съ нимъ его Грегуаръ.

И нужно было видѣть ярость гарсо­на.

— Вотъ какъ? Отлично. Превосход­но… Ну, пусть придетъ Грегуаръ сюда завтра! Я набью ему морду при всѣхъ!

***

Не помню точно — кажется у Ратцеля, а быть можетъ у Тейлора въ его «Первобытной культурѣ», — я читалъ про слѣдующую манеру африканскихъ дикарей:

Когда къ нимъ являются европейцы-миссіонеры или географы и начинаютъ систематически знакомиться съ язы­комъ, дикари всегда умышленно перетасовываютъ значеніе словъ.

Бегемота называютъ рѣкой. Луну бегемотомъ. Солнце луной.

Дѣлаютъ они это изъ лукавой предосторожности, изъ своего рода патріотизма: чтобы затруднить бѣлымъ проникновеніе сюда, пріостановить завоева­ніе края.

Но обычно такъ обстоитъ дѣло только съ людьми первобытными. Что же касается нашей эмигрантки съ Монмартра или нашего Грегуара, пріятеля гарсона, то едва ли у нихъ можетъ быть опасе­ніе, что французы завоюютъ Россію.

А потому ихъ патріотизмъ меня не на шутку тревожитъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Даже у Ратцеля и у Тейлора примѣровъ подобной любви дикарей къ своей родинѣ нѣтъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932

Views: 25