Знаменито и любимо стихотвореніе Тютчева:

Эти бѣдныя селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпѣнья,
Край ты русскаго народа.

Не пойметъ и не замѣтитъ
Гордый взоръ иноплеменный,
Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной….

«Бѣдныя селенья» русскаго народа на­шли въ художествѣ многихъ изобразите­лей. «Смиренная нагота» ихъ, начиная съ древняго Венеціанова и до нынѣшняго Богданова-Бѣльскаго, неотрывно тянетъ къ себѣ русскую кистъ. Этимъ тяготѣні­емъ опредѣлился въ искусствѣ русскаго XIX вѣка почти 10-лѣтній періодъ «Пе­редвижниковъ». Тутъ силъ безъ конца: и Перовъ, и Крамской, и расцвѣтный Рѣ­пинъ. Теперь на «Передвижниковъ» при­нято фыркать и чуть ли не вовсе отрицать ихъ художественное значеніе. А, между тѣмъ, едва ли когда-либо и гдѣ-либо еще, за исключеніемъ итальянскаго Ринашементо, живопись была такъ полна жиз­неннаго, эпохѣ отвѣчающаго, смысла, сто­яла въ такомъ тѣсномъ союзѣ съ духов­нымъ устремленіемъ общества, служила такою надежною опорою идеямъ современности.

«Скудная природа» привлекала изобра­зителей гораздо меньше. Оно понятно. Громадина Россіи слишкомъ обильна и разнообразна, чтобы глаза художника, ищущіе, прежде всего, красивыхъ формъ и яркихъ пятенъ, гнались особенно усерд но за смиренною наготою какого-нибудь  Звенигородскаго или Подольскаго уѣзда Московской губерніи, когда къ ихъ услу­гамъ есть пышная одѣтость Крыма, Кав­каза, Малороссіи, Волги и Дона.

Можно пойти за правило принять, что до Левитана пейзажъ великорусской «скудной природы» развивался въ живописи лишь постольку, поскольку нуждались въ декораціяхъ житейскія драмы «бѣд­ныхъ селеній»: былъ не самъ по себѣ, а служилъ рамкою жанру. Конечно, среди русскихъ пейзажистовъ имѣлись сильные поэты сѣверной природы и раньше Леви­тана. Но они, почти безъ исключеній, бы­ли болѣе или менѣе, Державины. Видя простоту и скудость, проходили ихъ чре­дою безъ вниманія, пока не привлекались какимъ-либо исключеніемъ, великолѣпно выдѣляющимся изъ общаго скромнаго правила.

Какъ примѣръ, вспомнимъ Шишкина съ его богатырскими лѣсами, условно вы­исканными въ заповѣдныхъ дебряхъ Валаама, либо въ медвѣжьихъ углахъ, отъ ко­торыхъ хоть три года скачи, ни до како­го государства не доскачешь. Словомъ: великорусскій пейзажъ до Левитана — либо красочная иллюстрація къ стихамъ «гражданской скорби»: «Холодно, стран­ничекъ, холодно! голодно, родименькій, голодно!» Либо богатырская поэма о разливахъ рѣкъ, подобныхъ морямъ, о лѣсахъ, которые кричатъ тучамъ: «Вороти на­задъ, держи около!»

Вопреки Тютчеву, то самостоятельно прекрасное, что сквозитъ и тайно свѣтитъ въ смиренной наготѣ скудной великорус­ской природы, понялъ и оцѣнилъ, какъ разъ, именно, «иноплеменный» взоръ, ибо Левитанъ, по племени, былъ чистокровнѣйшій еврей. Правда, Тютчевъ говорилъ о «гордомъ» иноплеменномъ взорѣ, а Левитанъ прожилъ свой короткій вѣкъ живымъ отрицаніемъ порока гордости. Скромнѣйшій и тишайшій былъ человѣкъ, мягкій, покладистый, даже, пожалуй, немножко слишкомъ «складная душа»: вѣчно — воскъ въ чьихъ нибудь крѣпкихъ паль­цахъ — въ особенности, женскихъ — да­леко не всегда къ нему жалостливыхъ и бережныхъ. Я зналъ Левитана лично, но не близко. Часто встрѣчались въ редак­ціи «Будильника», куда Левитанъ захо­дилъ либо съ братомъ своимъ, постоян­нымъ рисовальщикомъ журнала, либо съ Николаемъ Чеховымъ (художникомъ), ли­бо съ самимъ Антономъ Павловичемъ Че­ховымъ, тогда еще Антошею Чехонте. Пе­редъ другомъ своимъ, Антономъ, Левитанъ благоговѣйно преклонялся задолго до ус­пѣха и знаменитости, которые пришли къ нимъ обоимъ, столь однороднымъ по да­рованію, почти что одновременно. Чеховъ рано чутьемъ взялъ Левитана, а Левитанъ Чехова. Онъ былъ пылкимъ апостоломъ Антона Павловича уже въ тѣ годы, когда общество, запуганное фыркающими перь­ями Буренина, Михайловскаго, Скабичев­скаго, Протопопова, едва дерзало созна­ваться въ такой ереси, что Чеховъ ему очень правится.

Говорятъ, что въ союзѣ дружбы всегда одна сторона любитъ, а другая только, въ отвѣть, позволяетъ себя любить. При всей искренности и взаимной привязанности друзей, Чехова и Левитана, это правило справедливо и для ихъ отношеній. Пере­вѣсъ любви былъ на сторонѣ художника. Въ немъ сквозило глубокое чувство къ Че­хову — страстное до обожанія. Объ Ан­тонѣ Павловичѣ нельзя сказать того же. Левитанъ былъ ему дорогъ, какъ родной, пожалуй, даже дороже многихъ родныхъ; онъ высоко ставилъ Левитана, какъ пре­красную душу человѣческую, и какъ ху­дожника огромнаго дарованія.

«Въ сравненіи съ здѣшними пейзажи­стами Левитанъ — король», вотъ какое впечатлѣніе вынесъ онъ изъ парижскаго Салона 1891 года. Но и для Левитана Ан­тонъ Павловичъ не измѣнилъ своей обыч­ной ласково-иронической манерѣ типиче­скаго скептика — восьмидесятника. Чѣмъ серьезнѣе и ближе были отноше­нія, тѣмъ гуще обволакивалъ ихъ Антонъ Павловичъ слоемъ ироніи, иногда казав­шейся, на посторонній взглядъ, довольно таки безцеремонною.

Левитану отъ этой человѣческой мане­ры доставалось, пожалуй, больше, чѣмъ кому либо иному, кромѣ общей ихъ прія­тельницы «Лики» (Л. С. Мизиновой), которую Антонъ Павловичъ, годами изво­дилъ шуточною ревностью къ «черкесу Левитану», «красивому Левитану», «томно­му Левитану», «жидоватому брюнету изъ высшаго общества» и т. д. Конца не было эпитетамъ и кличкамъ.

Въ письмѣ Антона Павловича къ се­стрѣ Марьѣ Павловнѣ изъ Рима отъ 1-го апрѣля 1891 г. есть любопытная отмѣт­ка; «Мнѣ странно, что Левитану не по­нравилась Италія». Чеховъ тогда былъ влюбленъ въ Италію, да и навсегда сохранилъ любовь къ ней. Но, вѣдь, любовь эта осталась платоническою и безплодною: Италія ничѣмъ не отразилась въ творче­ствѣ поэта «Хмурыхъ людей» и «Дяди Ва­ни». Въ нѣкоторыхъ разсказахъ его дѣй­ствіе переносится въ Италію, но лица ми­нуютъ ее спѣшно, безъ приглядки, какъ нѣкій туннель, пришедшійся на пути дѣй­ствія. Значитъ это, что и самъ-то Чеховъ, любя Италію эстетически, какъ туристъ, не въ состояніи оказался соприкоснуться своею сѣверною душою съ ея таинствен­ной глубью. Италія осталась для него лишь видѣніемъ внѣшней красоты: очаровала его чувства, но не волновала его мысль потребностью творческаго отклика. Вслѣдъ Некрасову, Чеховъ и Левитанъ могли бы повторить:

Опять она, родная сторона,
Съ ея зеленымъ, благодатнымъ лѣтомъ
И вновь душа поэзіей полна….
Да, только здѣсь могу я быть поэтомъ.
На западѣ — не вызвалъ я ничѣмъ
Красивыхъ строфъ, пластическихъ и сильныхъ;
Въ Германіи я былъ, какъ рыба, нѣмъ,
Въ Италіи — писалъ о русскихъ ссыльныхъ….

Такъ какъ средства живописи болѣе опредѣленны, т. е., прямѣе и уже, чѣмъ средства художественнаго слова, то рус­скимъ вдохновеній и творческихъ побуж­деній въ Левитанѣ выявляется едва ли еще не тверже, чѣмъ у Чехова. Живопись Левитана не только русская, она московская, больше —она подмосковная. Мнѣ, мо­сквичу въ дѣтствѣ и юности, нѣтъ надоб­ности видѣть цѣлый пейзажъ Левитана, чтобы задуматься, какая именно мѣст­ность нашей «скудной природы» занесе­на имъ на полотно. Достаточно какой-ни­будь чудной левитановской березки на желтомъ обрывѣ невысокаго берега, что­бы чувствовать, что вода подъ обрывомъ — это Москва-рѣка, Пахра, либо Остра, либо Клязьма. Потому что съ каждаго Левитанова полотна вѣетъ духомъ корневой великорусской полосы между верхнимъ плесомъ Волги и Окою, гдѣ нѣкогда, на по­луизсякшихъ нынѣ «рѣкахъ Самородинахъ» зачиналась «каменна Москва», от­куда «пошло есть собираніе Руси», а нынѣ идетъ ея развалъ и губительство.

Дружескіе союзы художниковъ разно­роднаго искусства не рѣдки. Въ исторіи русской культуры знаменитъ, напр., «тройственный союзъ» («братія»), композито­ра Глинки, художника Брюллова, литератора Кукольника, главенствовавшихъ, каждый въ своей отрасли, въ искусствѣ своей эпохи. Но совсѣмъ не часто подоб­ные союзы знаменуютъ органическое сродство и содѣйствіе, ихъ сліяніе въ такую цѣльную гармонію, что одинъ непремѣнно пополняетъ другого — ихъ взаимопроникновеніе, такъ сказать. Глинка не Брюлловъ, Брюлловъ не Глинка, оба они нисколько не Кукольники, а Кукольникъ — не они. Союзъ же Чехова и Левитана — иск­лючительно рѣдкостный случай совершен­ной гармоніи двухъ дружественныхъ твор­чествъ. Едва ли возможно любить писате­ля Чехова, не любя художника Левитана. Они неотдѣлимы. Глядишь на пейзажъ Ле­витана и — такъ легко вдвигаешь мыслью въ его рамку жанръ Чехова. Читаешь «Му­жиковъ», «Въ оврагѣ» и т. п. Чехова и чувствуешь, что его люди живутъ среди «скудной природы» Левитана.

Александръ Амфитеатровъ, «Возрожденіе», 1925, №93

Views: 59