Это было, когда дамы носили кринолины, красныя «гарибальдійки», бархатныя «зуавки», расшитыя золотомъ. Это было, когда бальныя платья, похожія на снѣжныя горы, пестрѣли бантами, букетами, а чрезмѣрно пышныя прически, съ діадемами въ видѣ кокошника, еще болѣе давили женское лицо, и безъ того становившееся маленькимъ придаточкомъ къ безмѣрности волановъ, рюшей, цвѣтовъ и кружевъ. Все было ослѣпительно ярко, весело, рѣзко-красочно. На фонѣ этой многоцвѣтности и сложности туалетовъ, рѣдко, рѣдко, темнимъ пятномъ появлялась въ московскихъ гостиныхъ — «стрижка», новая женщина: она въ черномъ платьѣ, съ обрѣзанными волосами, иногда въ синихъ очкахъ, но еще въ кринолинѣ.
Я совсѣмъ дѣвочка. Ношу «косички», завязанныя бантиками, провожу время «наверху» съ гувернанткой и зубрю грамматику Ноэль и Шанталь…
Это было особенное время.
Шла первая великая перестройка русской жизни, и хотя мы, дѣти, были отдѣлены отъ кипучей дѣйствительности и возрастомъ, и плотными стѣнами дѣтскихъ, все же мы жили въ то время и прошли черезъ его вліяніе. Отовсюду, изъ всякой, казалось, щели, врывались въ нашу дѣтскую жизнь новыя мысли, новыя слова. Отъ нихъ не уберегали никакіе запреты, никакія предосторожности; онѣ лились волшебнымъ потокомъ, пугали, манили, радовали. Едва-едва замеръ страхъ передъ «безумнымъ» актомъ освобожденія крестьянъ… Появились мировые судьи, казавшіеся «консерваторамъ» чуть не страшнѣе эмансипаціи. Дерзили лакеи, хихикали безъ церемоніи горничныя, требовали уплаты жалованья — съ непривычки его часто забивали платить — и за всякій отвѣтный на дерзость пинокъ «хамы» тащили господъ къ «мировому». Мировые судьи казались мнѣ полубогами… Начиналось и женское движеніе.
Открылись женскія гимназіи, гдѣ «лавочницы» могли учиться рядомъ съ дѣвочками порядочныхъ семействъ. Шли смутные толки о темъ, что женщины должны «ходить въ университетъ», уже шепотомъ поговаривали о дѣвушкахъ, бѣжавшихъ изъ родительскаго дома…
Неизмѣнный герой того времени — студентъ, удивительно привлекательное существо съ синимъ воротникомъ, непремѣнный учитель русскаго языка и арифметики — плохой учитель, да проститъ ему Богъ! — былъ всюду главнымъ носителемъ новизны извнѣ, но не единственнымъ. Въ нашей семьѣ глашатаями новыхъ идей были и старики. Когда къ намъ пріѣзжалъ обѣдать дальній родственникъ матери Похвистневъ, который мнѣ казался тогда очень старымъ, за обѣдомъ поднималась буря спора. «Большіе» дѣлились на двѣ партіи, всѣ сердились, всѣ кричали, всѣ перебивали другъ друга или говорили заразъ. Нити ихъ разговоровъ я ухватить не могла. Сыпались имена, слова, странныя выраженія: «равноправностъ», «народность», «сближеніе съ народомъ», западники, славянофилы, эмансипація женщинъ.
— Ваша пресловутая женственность чушь! — кричалъ Похвистневъ.
Именно въ этой непонятности было для меня какое-то магическое очарованіе — слышался призывъ, тянуло вдаль… Когда же я въ первый разъ услышала: «Бога нѣтъ», я почувствовала, что у меня не хватаетъ дыханія отъ восторга передъ смѣлостью, передъ геройствомъ человѣка, осмѣлившагося вслухъ сказать такую страшную вещь. На другой день я украла папироску и накурилась до тошноты.
Это было началомъ моей эмансипаціи.
Положительные взгляды на воспитаніе дѣвочекъ, царившіе у насъ въ домѣ и плотно внѣдрившіеся въ головы гувернантокъ, сводились къ ряду неопредѣленныхъ изреченій. Дѣвочекъ не надо развивать сверхъ лѣтъ, дѣвочки не должны читать романы, должны держать себя скромно, хорошо говорить по-французски, присѣдать, танцовать. Рядъ успокоительныхъ изреченій подтверждалъ справедливость системы: успѣютъ. Къ чему хорошему ведетъ это модное развитіе? На что похожи новыя, передовыя? А въ сумерки, въ гостиной, тетушкамъ, пріѣхавшимъ изъ деревень, шепотомъ разсказывали какіе-то ужасы про «передовыхъ». Всплескивали тетушки руками, и слышно было настороженное «неужто»?
Я жадно слушаю и даже подслушиваю всѣ разговоры. Ничего не знаю, но пылаю тайной любовью ко всему передовому. Властно охватываетъ желаніе знать все, рѣшительно все, что знаютъ передовыя. Начинаю хватать книги, которыя плохо лежатъ… Читаю, читаю алчно и по-воровски. Ухитряюсь устроить невидимую полочку подъ столомъ, тамъ держу запретныя книги и во время приготовлегія уроковъ читаю. Читаю и ночью, и ранними зимними утрами, когда спитъ еще весь домъ. Уроковъ не знаю никогда и обнаруживаю полное равнодушіе ко всякимъ жалобамъ и увѣщеваніямъ. Я полна сознанія, что дѣлаю настоящее дѣло — развиваюсь. Помню, что прочла Римскихъ женщинъ Кудрявцева, читала и Фета, и
Некрасова, и «Горе отъ ума». Но великой радостью мнѣ было, когда набрела на Бѣлинскаго. Разумѣется, не сочиненія Бѣлинскаго меня привлекали, а имя его, уже знакомое вмѣстѣ съ именемъ Герцена. Имена эти постоянно произносились въ спорахъ гостей, собиравшихся по субботамъ; для меня они были и таинственны, и священны.
Въ то далекое время Похвистневъ, о которомъ я упоминала, былъ для меня великимъ человѣкомъ, а онъ лично зналъ обоихъ, говорилъ о Бѣлинскомъ, какъ о святомъ, имя Герцена произносилъ съ особымъ пониженіемъ голоса, и въ этомъ пониженіи слышался и страхъ, и восторгъ… Съ какимъ благоговѣніемъ открыла я довольно потрепанный зеленый томъ сочиненій Бѣлинскаго! Странно сказать, что чтеніе Бѣлинскаго имѣло на меня огромное вліяніе. Что я понимала въ его сочиненіяхъ — не знаю до сихъ паръ; кажется, ровно ничего. Я читала слова, а оставалось какое-то настроеніе, какое-то чаяніе, вѣра, что гдѣ-то живутъ особенные люди — въ родѣ Похвистнева, въ родѣ нашего студента, который пугалъ меня своей суровой грубоватостью — и живутъ они, «какъ надо», говорятъ необыкновенныя слова, хорошія, ученыя, все знаютъ, потому что ихъ учили въ гимназіи, въ университетѣ, а не у м-ль Рено по противному Ноэль и Шанталь.
Такъ порывисто и тревожно текла моя дѣтская умственная жизнь, вся въ инстинктивномъ стремленіи къ невѣдомому простору, вся въ мечтѣ, безъ опоры, не дисциплинированная и шаткая. Никогда не высказываемая загадочная мысль путалась въ лабиринтѣ словъ и понятій, чуждыхъ привычному складу, но заманчивыхъ. Сверстниковъ, съ которыми можно бы обмѣняться мыслями, у меня не было, Къ взрослымъ я, по-старому, относилась или враждебно, или опасливо, или съ благоговѣніемъ, лишавшимъ возможности общаться съ ними.
Кончалась зима. Текли ручьи по московскимъ улицамъ. Зеленѣла подснѣжная травка на бульварахъ. Выставили рамы. И сбѣжала съ улицъ вода, и грязь всюду подсохла, и настала пахучая, цвѣтущая, побѣдная сѣверная весна.
Мы учились мало, а ежедневныя прогулки по Пречистенскому бульвару становились все продолжительнѣе. Во время этихъ прогулокъ я на Пречистенскомъ бульварѣ нашла единомышленницъ.
Мы гуляли не съ гувернанткой, а со старой нашей няней, допускавшей многія вольности, о которыхъ невозможно было и мечтать съ м-ль Рено. Тогда существовалъ обычай, что дѣти, гулявшія по бульвару, приглашали для общей игры незнакомыхъ дѣтей, и такъ устраивалось нѣчто въ родѣ общественныхъ игръ. Это дѣлалось очень просто: двое-трое дѣтей подходили къ идущимъ посреди бульвара дѣтямъ и предлагали поиграть вмѣстѣ въ горѣлки, ворота, кошки-мышки и проч. Помню, какъ подошли ко мнѣ двѣ дѣвочки, какъ мнѣ хотѣлось пойти съ ними, какъ было почему-то страшно и какъ стало легко и радостно, когда няня сказала:
«Что ты? Иди, веселѣй будетъ!»
Такимъ путемъ я вошла въ новый для меня дѣтскій міръ. Основное ядро играющихъ въ пять-шесть человѣкъ ежедневно росло. Разъ вошедшія въ игру дѣти почти всегда продолжали играть вмѣстѣ и приглашали новыхъ товарищей. Наша кучка дошла до пятнадцати, а, можетъ быть, и двадцати человѣкъ.
Не все было бѣгать. Мы уставали, дѣлали передышки, разговаривали. Пригласившія меня дѣвочки — фамиліи ихъ ни когда не знала и помню только, что одну изъ нихъ знали Соничкой, — спросили меня однажды, кого я больше люблю — студентовъ или офицеровъ? Я, разумѣется, обожала студентовъ и презирали офицеровъ. Мы обмѣнялись взглядами на «передовыхъ людей». Оказалось, что мои новые друзья сходятся со мною не только въ одномъ обожаніи студентовъ, но и во всѣхъ моихъ «убѣжденіяхъ». У одной изъ нихъ былъ братъ студентъ, а у брата товарищи. Дружба наша имѣла особенную прелесть для меня. Это было первое «идейное» общеніе съ равными и очарованіе этого общенія было такъ велико, что бѣготня стала отходить на задній планъ. Мы чаще всего ходили вмѣстѣ и говорили, сблизивъ головы, почти не слушая другъ друга. Обмѣнивались новостями, сообщали сомнѣнія, новая мысли, и такъ крѣпли «въ убѣжденіяхъ».
Очень быстро отъ простыхъ разговоровъ перешли къ «дѣлу»: мы образовали между собою тайное женское общество подъ названіемъ «Тайный Союзъ». Въ этомъ актѣ выразились завѣтныя мечты, общественная атмосфера, насъ окружавшая и неотразимая потребность творчества въ игрѣ, неотступно сопровождающая дѣтскій возрастъ. Каждый членъ союза обязывался проповѣдывать передовыя идеи и стоятъ за эмансипацію женщинъ. Мы должны были сдѣлаться передовыми женщинами. презирать наряды, обрѣзать волосы, жить своимъ трудомъ, учиться какъ мужчины. Все это, когда «будемъ большія». А пока насъ больше всего чаровалъ ритуалъ Союза. Символомъ его былъ синій бантъ на правой кисти руки — синій въ честь студентовъ — и намъ строго воспрещалось носить перчатки. По этому синему банту на рукѣ члены союза въ цѣломъ мірѣ узнавали другъ друга. Всюду, гдѣ встрѣчались двѣ дѣвочки съ синими лентами на рукахъ, онѣ могли подходить другъ къ дружкѣ, сразу говорить на ты и разсказывать всѣ секреты. Но насъ могли обмануть, можно было нарочно надѣть ленту и узнать наши секреты, поэтому къ синей лентѣ присоединился пароль, и мѣнялъ его Союзъ каждый день. Пароли были нестрашные, совсѣмъ какъ въ игрѣ въ «ворота»: «ландышъ» или «незабудка», или что-нибудь въ этомъ же невинномъ родѣ; пароль надо было говорить и незнакомому члену Союза при первой встрѣчѣ. Само собою разумѣется, что такихъ встрѣчъ не только «во Франціи или въ Индіи», но и на Пречистенскомъ бульварѣ никогда не было, мы же, основатели союза, ежедневно встрѣчаясь, вмѣсто привѣтствія, шептали свой пароль, показывали изъ подъ рукава бантъ и потомъ начинали играть въ горѣлки или говорить объ умномъ. Мы, впрочемъ, не ограничивались разговорами, а старались и читать умное, ловили всякій случай, чтобы доставать книги, особенно книги запрещенныя.
«Тайный Союзъ» и совершенно новая привычка высказываться съ полнымъ довѣріемъ дали мнѣ большую увѣренность въ себѣ и въ правотѣ моихъ мнѣній. Если бы не «косички» и короткія юбки, которыхъ я страшно конфузилась, я пустилась бы въ разговоры съ кѣмъ угодно, даже съ Похвистневымъ, но не было подходящаго повода проявить такую рѣшительность на дѣлѣ. Тѣмъ не менѣе, однажды, несмотря на косички, я вступила въ серьезный разговоръ съ взрослымъ человѣкомъ. Дѣло было такъ: довольно легкомысленно я обѣщала «союзу» достать очень запрещенную книгу и только вернувшись домой ночью, поняла, что мнѣ не у кого ее достать, какъ вдругъ вспомнила, что есть такой человѣкъ.
У студента К., часто у насъ бывавшаго, были очень длинные волосы, говорилъ онъ обо всемъ увѣренно и былъ чрезвычайно дерзокъ въ спорахъ съ пожилыми людьми; все это внушало мнѣ къ нему довѣріе, и вообще онъ казался доступнѣе и Похвистнева, и нашего суроваго студента-учителя, говорившаго на «о». Я поймала его разъ въ сумерки въ залѣ и, превозмогая застѣнчивость, позабывъ и короткую юбку, и косички, которыя онъ, какъ мнѣ казалось, всегда оглядывалъ презрительно, я залпомъ, безпорядочно и путаясь, высказала ему, что сочувствую передовымъ идеямъ, люблю студентовъ, хочу жить своимъ трудомъ и прошу у него запрещенныхъ книгъ. Онъ какъ будто не удивился, заговорилъ со мной, какъ со взрослой барышней и на другой день принесъ литографированный экземпляръ бюхнеровской «Силы и Матеріи». Ежедневно, съ величайшими предосторожностями, носила я злосчастнаго Бюхнера на Пречистенскій бульваръ и тамъ, въ кустахъ, читали его всѣ члены «Тайнаго Союза». Остались недовольны. Мы ожидали другого, чего-нибудь болѣе страшнаго, болѣе утвердительнаго. Сущности прочитаннаго, конечно, не поняли, но это чтеніе дало какой то толчекъ. Матерія, въ смыслѣ вещества, въ первый разъ тогда поразила мой умъ… Я никакъ не могла сообразить, почему тотъ же студентъ К. говорилъ часто въ спорахъ, что Бюхнеръ и Фейербахъ опровергли существованіе Бога… И я самому К. осмѣлилась сказать что «сила» Бюхнера, по-моему, и есть Богъ. На что К. отвѣтилъ, что я мало знакома съ естественными науками и потому не могу вполнѣ понять Бюхнера. Идею о значеніи естественныхъ наукъ я немедленно вынесла на Пречистенскій бульваръ и принялась читать исключительно книги по «естественнымъ наукамъ», превозмогая страшную скуку, сдерживая зѣвоту и ловя себя на каждой страницѣ въ позорномъ невниманіи. Увы! Послѣ полустраницы чтенія я или дремала, или думала обо всемъ, кромѣ раскрытой книги… Тѣмъ не менѣе, сочиненія по естественнымъ наукамъ признавались нами за единственное серьезное чтеніе; романы, стихи, даже исторія — все это считаюсь «глупостями», отъ которыхъ должно было воздерживаться.
Такъ мы совершенствовали свое развитіе. Трудно вообразить хаосъ, образовавшійся въ дѣтской головѣ отъ смѣшенія готовыхъ хлесткихъ фразъ, туманныхъ новыхъ представленій со старой дѣтской мечтой, старыми привычками, старой вѣрой.
Бурное волненіе на Пречистенскимъ бульварѣ.
— Знаете, что я вамъ окажу! — кричала Соничка, подбѣгая къ членамъ общества, уже стоявшимъ въ длинномъ рядѣ играющихъ въ горѣлки. — Словутинская есть такая, дочь писателя, очень знаменитаго, она ходитъ въ Университетъ!
Невѣроятно! Для меня даже слово гимназія было уже магическимъ, но Университетъ! Это равнялось чему то невыразимо высокому…
— Кто тебѣ сказалъ?
— Братъ. Онъ ее видѣлъ въ Университетѣ.
Сомнѣніе невозможно.
Какой великій подвигъ! Я слышала кругомъ, что дѣвушкѣ неприличію писать мужчинѣ, неприлично даже ходить гулять съ мужчинами. Въ числѣ самыхъ страшныхъ вещей, которыя тетки шептали о «стрижахъ», я не разъ слышала фразу — «онѣ ходитъ къ мужчинамъ».
Старыя дуры, шепчутъ это по секрету отъ меня, а вотъ нашлась такая смѣлая, такая умная женщина, которая, отрицая всякія «дурацкія приличія», ходить съ мужчинами, къ мужчинамъ въ Университетъ. Пусть ее ругаютъ тетушки, а она доказала равноправность мужчинъ и женщинъ, она доказала, Что женщина можетъ сдѣлаться такой же ученой, какъ и мужчины.
Для меня не подлежало сомнѣнію, что разъ женщина ходитъ въ университетъ — она женщина ученая.
— Ты знаешь, она каждый день по нашему бульвару гуляетъ, — продолжаетъ Соничка.
— Неужели?
Господи Боже мой, какое счастье хоть разъ на нее посмотрѣть. Навѣрное увидимъ, навѣрное, она чѣмъ-нибудь да отличается же отъ всѣхъ остальныхъ женщинъ въ мірѣ.
И мы ее увидѣли. Помнится, что она вообще обращала на себя вниманіе гуляющей публики. Помню, что сильно билось сердце, когда Соничка шепнула мнѣ на ухо: «Вотъ она!..»
Молодая, одѣта какъ всѣ, она идетъ, и съ нею еще дама, вѣрно тоже передовая; двое мужчинъ, всѣ говорятъ весело, громко, непринужденно; должно быть, о чемъ-нибудь очень умномъ говорятъ. Счастливая! Но и я такая же буду. Буду ходить въ Университетъ, гулять по Пречистенскому бульвару съ очень умными мужчинами и говорить съ ними объ самыхъ умныхъ вещахъ…
Мы рѣшили, что необходимо выразить Словутинской наше почитаніе, показать сочувствіе ея идеямъ. Послѣ короткаго совѣщанія придумали — усыпать бульваръ цвѣтами.
На другой день, нарвали цвѣтовъ, тутъ же на бульварѣ. Это были скромные, чахлые одуванчики, да пыльная придорожная травка. Долго ждали героиню, долго «цвѣты» лежали у насъ въ подолахъ платьевъ, подвяли, помялись, превратились въ соръ. Словутинская показалась. Мы съ крикомъ ринулись къ ней навстрѣчу, но, подбѣжавъ совсѣмъ близко, столпились баранами и тупо смотрѣли на нее, не зная, что дальше дѣлать… Я вытащила изъ подола пучокъ вялыхъ одуванчиковъ и швырнула ихъ прямо подъ ноги великой женщины. Она посмотрѣла на меня тѣмъ раздраженно-презрительнымъ взглядомъ, какимъ «чужіе большіе» награждаютъ дурно воспитанныхъ дѣтей, толкнула ногой грязную кучку моихъ «цвѣтовъ» и прошла мимо насъ, продолжая разговаривать со своими спутниками. Никто изъ товарищей не послѣдовалъ моему примѣру. Мнѣ стало необыкновенно стыдно.
Такъ кончилось мое первое публичное выступленіе въ качествѣ феминистки.
Кромѣ Словутинской, я видѣла въ то время нѣкоторыхъ другихъ піонеровъ женскаго движенія уже у насъ въ домѣ.
Нашъ «Тайный Союзъ» весьма скоро прекратился… Въ порывѣ апостольскаго жара, я основала съ двумя знакомыми мальчиками, уже дома, «республику Александрію», а другіе знакомые мальчики — «княжество Черкасское». Наша «республика» должна была принимать въ «члены» только передовыхъ людей и всѣ мы должны были бѣжать въ Америку, для чего предполагалось вырыть большой туннель въ снѣгу, въ саду Алексамлновскаго кадетскаго корпуса. Дипломатическая переписка, бумажныя деньги, на которыя «республика» покупала старыя стальныя перья у «Черкасскаго князя», а ему продавала свои за бумажныя деньги «княжества», попалась въ руки отца злополучнаго «князя». Это былъ тупой самодуръ, усмотрѣвшій въ «республикѣ» нѣчто ужасное, a въ «фабрикаціи денегъ» наклонность сдѣлаться «фальшивомонетчиками». «Князь» былъ высѣченъ, послѣ чего отецъ его пришелъ «предупредить» моего отца о грозившей мнѣ опасности. У насъ было произведено тщательное разслѣдованіе этого дѣла и мнѣ досталось, главнымъ образомъ, за «переписку съ мальчишками». Во время допросовъ я держала себя гордо, наплела что-то лишнее про дѣвочекъ на Пречистенскомъ бульварѣ, съ которыми дружила гораздо болѣе, чѣмъ съ мальчиками. А тутъ еще, какъ нарочно, одинъ старый сослуживецъ моего отца, пріѣхавъ къ матери съ визитомъ, сказалъ смѣясь:
— Каждый день любуюсь, какъ ваша дочка Жанной д’Аркъ носится по Пречистенскому бульвару.
Тогда начальство поняло, что на Пречистенскомъ бульварѣ что-нибудь не ладно.
Отданъ былъ приказъ гулять либо по Никитскому бульвару, либо въ Кремлевскомъ саду. Вскорѣ мы уѣхали въ деревню, и тѣмъ, разъ и навсегда, пресѣчена была моя дѣтская общественная дѣятельность.
А. Баулеръ
Возрожденіе, 1928, №1303
Views: 46