Очевидно, это общій психологическій законъ: съ умиленіемъ вспоминать свое прошлое. Каково бы оно ни было.

Вотъ сейчасъ нельзя сказать, чтобы жизнь насъ особенно радовала. Для нѣкоторыхъ — горькое прозябаніе, для нѣкоторыхъ — безрадостный суровый трудъ, для многихъ — просто многолѣтняя невыносимая каторга.

А между тѣмъ, пройдутъ года, вернемся, Богъ дастъ, въ Россію… Каждый займется тѣмъ дѣломъ, какое ему по душѣ…

И какія пойдутъ воспоминанія! Какъ нескончаемы будутъ темы для трогательныхъ бесѣдъ о минувшемъ.

Я ясно представляю… Иванъ Михайловичъ — съ завода Рено. Петръ Алексѣевичъ — изъ подваловъ Потэна. Вѣра Павловна — ливрёзъ [1] изъ мэзонъ де кутюръ… [2]

Сидятъ они въ Петербургѣ въ гостяхъ у бывшаго плонжёра, [3] нынѣ командира корпуса генерала Синицына. Горитъ въ гостиной каминъ. Электрическій свѣтъ мягко тонетъ въ коврахъ. За окномъ обезсиленный дождь плачетъ въ стеклянный жилетъ раздвоенныхъ занавѣсей.

А они тихо бесѣдуютъ. Озарены лица любовью. Заворожены глаза ушедшими образами.

— Да-съ, люблю я, знаете, — говоритъ его превосходительство, отпивая кофе изъ фарфоровой чашечки, — люблю я, знаете, вернуться изъ штаба и посуду помыть. Дуня, правда, всегда страшно артачится, съ кухни гонитъ. А я, все-таки, улучу удобный моментъ, одну-двѣ мокрыя тарелочки изъ-подъ крана стяну, да къ себѣ въ кабинетъ. Запрусь на ключъ, сижу, обтираю салфеточкой, верчу въ рукахъ… И столько воспоминаній!.. Столько мечтаній! Точно волны. Одна за другой…

— Да, хорошее время было, хорошее, — любовно замѣчаетъ Иванъ Михайловичъ, начальникъ сѣверныхъ желѣзныхъ дорогъ. — До сихъ поръ, скажу вамъ откровенно, не могу безъ волненія слышать заводскихъ гудковъ. Въ управленіе мнѣ когда нужно? Часамъ къ одиннадцати, не раньше. А, между тѣмъ, каждое утро въ шесть часовъ отъ гудка просыпаюсь… Вскочу, оглянусь въ темнотѣ, пошарю на ночномъ столикѣ, почему будильникъ не дѣйствуетъ… А когда вспомню, въ чемъ дѣло, и лягу опять — почему-то такъ больно… И пріятно, и больно. И грустно, и радостно. И счастливъ, что избавился, и неудовлетворенъ, что потерялъ нѣчто…

— Вообще, господа, развѣ теперь жизнь? — горько спрашиваетъ Вѣра Павловна, негодующе глядя на пламя камина.

— Горничная, кухарка, шоферъ, истопникъ… Сплошной кошмаръ! Ни обѣда самой не приготовить, ни комнаты не убрать!… Ходишь изъ угла въ уголъ съ книжкой, какъ арестантъ, смотришь съ завистью, какъ Феня мететъ, Глаша стряпаетъ, и ничего возразить не можешь… А, между тѣмъ, съ какой стати въ твоемъ домѣ чужіе люди? Сначала, первый годъ, мы оба даже пугались, пока не привыкли: «Котикъ, — говорю я, — кто-то тамъ въ столовой ходитъ. Ты слышишь?» — Слышу, Вѣрочка. «Кто бы это могъ быть, Котикъ? Не воръ ли?» А Котикъ осторожно пріоткрываетъ дверь, заглядываетъ въ щелку. «Какая-то подозрительная женщина, — говоритъ онъ. — Лицо какъ будто знакомое, но гдѣ видѣлъ, не знаю…» Ну, оказывается, конечно, что новая горничная. Вчера поступила… Но развѣ это нормально? Развѣ естественно? Нѣтъ, господа, какъ вспомню я наше милое парижское прошлое, такъ жалко вдругъ станетъ! Такимъ сказочнымъ сномъ все представляется! — Хотя и одна комната въ Парижѣ была, и холодная, и съ мокрыми стѣнками… Но зато какъ самостоятельно жили! Метешь полъ сама, постель стелешь сама, туфли чистишь сама, борщъ готовишь сама. Никто мимо не ходитъ, никто не надоѣдаетъ разспросами: «что прикажете, барыня? когда кушать будете?» А время бѣжало! Ни одной минутки свободной! Сначала въ мэзонъ, потомъ — къ заказчицѣ, затѣмъ снова въ мэзонъ, потомъ къ новой заказчицѣ. Въ метро спустишься, изъ метро выскочишь, автобусу махнешь, улицу перескочишь, въ подъѣздъ позвонишь, съ консьержкой объяснишься… И какъ пріятны зато, какъ чудесно-хороши были воскресенія и праздники! Отдыхаешь вовсю, стираешь, гладишь, за недѣлю все починишь, заштопаешь — и все время свободна!.. И сама себѣ госпожа!..

— Скучно теперь намъ жить, это вѣрно, — задумчиво подтверждаетъ слова Вѣры Павловны Петръ Алексѣевичъ. — Помню, напримѣръ, сколько впечатлѣній у меня было, когда выслали сначала изъ Константинополя, а потомъ изъ Варшавы. Не позволили даже уложиться какъ слѣдуетъ. Придутъ, скажутъ: «черезъ часъ будьте готовы». И ѣдешь. Новыя мѣста. Новые люди… Пейзажъ. Нравы. Обычаи. И крутишься. И снова вертишься. А въ Тунисѣ?.. Въ угольную яму, какъ сейчасъ помню, спрятался, когда въ Марсель разрѣшенія ѣхалъ… Любопытно. Тутъ сидишь, никто тебя не тревожитъ, и любезны, почтительны… И такая скука во всемъ! А тамъ?.. Вотъ вы помните, ваше превосходительство, какъ мы съ вами въ Бѣлградѣ улицу Милоша Великаго мостили?

— Эхъ, какъ не помнить! — пріятно жмурится генералъ.

— Жара анафемская, пыль столбомъ, потъ — градомъ… А мы на корточкахъ…

— Кубики помните?

— Я думаю, помню. Милые кубики!

— Сидимъ мы… Заколачиваемъ… А молотки-то тяжелые…

— Охъ, тяжелые. Желѣзные… Бьемъ, раскладываемъ, примѣряемъ, перебиваемъ… А надсмотрщики тутъ же… Стоятъ, покрикиваютъ… Курить не позволяютъ.

— Эхъ, оставьте, Петръ Алексѣевичъ! Не разрывайте души впечатлѣніями молодости!..

Каминъ въ гостиной пылаетъ. Электрическій свѣтъ тонетъ въ мягкихъ коврахъ. За окномъ плакса-дождь продолжаетъ заливаться слезами.

А они — сидятъ. Долго молчатъ. Озарены лица любовью, заворожены глаза ушедшими образами.

И раздается въ тишинѣ мягкій вздохъ генерала:

— Да, друзья мои, да-съ. Хорошее времячко было!

А. Ренниковъ
Возрожденіе, №1095, 1 іюня 1928

[1] Livreuse, фр. — Разносчица.

[2] Maison de coutûre, фр. — Дом моды.

[3] Plongeur, фр. — Ныряльщик.

Views: 35