Чѣмъ былъ раньше для насъ самоваръ? Простой, заурядной, обыденной вещью, на которую ни мы сами, ни наши гости никогда не обращали вниманія.
Подавала его у насъ Феня безъ всякой торжественности. Уносила тоже безъ особенной помпы. И никому не приходило съ голову при видѣ его впасть въ экстазъ, любовно похлопать во блестящимъ бокамъ, благоговѣйно спросить:
— Гдѣ раздобыли? За сколько?
А между тѣмъ, помню… тотъ, петербургскій, былъ настоящимъ красавцемъ. Высокій, стройный, сверкающій свѣжестью никеля, съ хорошо поставленнымъ голосомъ, чудесно выводившій заунывныя восточныя пѣсни и въ долгіе зимніе вечера и въ короткія бѣлыя ночи.
Конечно, онъ остался тамъ. Кто теперь пьетъ изъ него — безразлично. Желаю этой канальѣ подавиться и обжечь свое горло. Но сейчасъ у меня есть другой самоварчикъ, небольшой, скромный, мѣдный, съ обломаннымъ краномъ, съ чуть помятымъ корпусомъ и, благодаря легкой течи, напоминающій безпомощнаго грудного младенца.
Пріобрѣлъ я его въ Бѣлградѣ по случаю на толчкѣ, на Александровской улицѣ. Пришелъ покупать костюмъ, такъ какъ нужно было представляться на слѣдующій день югославянскому министру Народнаго просвѣщенія. И вдругъ — увидѣлъ…
— Что это такое, братушка? — стадясь сохранить хладнокровіе, небрежно спросилъ я.
— Бога-ми, не знамъ, — чистосердечно сознался сербъ, — Машина для стирки бѣлья, должно быть. Или аккумуляторъ… Русскій солдатъ продалъ.
Заплатилъ я за аккумуляторъ этотъ динаръ, забылъ о костюмѣ, о министрѣ народнаго просвѣщенія, схватилъ самоваръ за желанныя черныя ручки и бѣгомъ направился домой.
Старался идти не оглядываясь. Сейчасъ же повернулъ за уголъ. Неровенъ часъ — вдругъ догадается хитрый старьевщикъ…
Ставилъ я свой самоваръ въ Сербіи не часто, но разъ въ недѣлю обязательно. Дворъ у насъ былъ демократически суетливый — у однѣхъ дверей стирали, у другихъ раздували утюгъ, у четвертыхъ выбивали тюфяки… Въ общей сутолокѣ дымъ и огонь изъ трубы не привлекали вниманія. Только хозяйская собачонка почему-то бѣшено накидываясь, злобно лаяла, пока кипятокъ нечиналъ брызгать ей въ морду.
Привезъ я этотъ самоваръ и сюда, во Францію, не желая разставаться съ любимцемъ. Долго спорилъ съ таможеннымъ чиновникомъ, что вещь эта не составитъ конкуренціи французской промышленности, усиленно тыкалъ пальцемъ на сломанный кранъ, наливалъ дажe внутрь воды, чтобы продемонстрировать течь.
И вотъ два года, до послѣдняго воскресенья, не рѣшался поставить, боясь навлечь на себя какой-нибудь новый налогъ или административное взысканіе за неосторожное обращеніе съ огнемъ.
Мѣшала, кромѣ того, излишняя застѣнчивость. Поставишь въ саду, а дымъ Богъ знаетъ куда отнесетъ. Хорошо, если вь сторону Риффеновъ — сосѣди добрые. Въ сторону Сиреновь ничего тоже. А вдругъ — черезъ заборъ да къ Трюффо? Знаю я этихъ Трюффо. Не надо лучше.
Воскресная компанія гостей подбила меня, однако, взяться за дѣло. Стоитъ самоваръ у меня на буфетномъ столикѣ, всегда блестящій, всегда яркій, торжественный. Чищу я его обыкновенно въ тѣ дни, когда въ Европѣ наступаетъ затишье и писать не о чемъ.
Наполнили мы его водой, прополоскали, чтобы внутри не осталось ни одной паутинки, наполнили снова и потащили во дворъ. Наступалъ уже вечеръ. Солнце садилось, небо хмурилось. Однако было достаточно свѣтло.
— Жаль, сапога нѣтъ, голенищемъ хорошо раздувать, — со вздохомъ сказалъ одинъ изъ гостей.
— Да и еловыхъ шишекъ достать не мѣшало бы, — мечтательно добавилъ другой.
Еловыхъ шишекъ, конечно, не оказалось. Голенища тоже. Принесъ я вмѣсто шишекъ «аллюмъ фё», [1] вмѣсто голенища — консервную банку безъ дна; долго разжигалъ палочки, бросалъ ихъ внутрь, вытаскивалъ, опять зажигалъ. И, наконецъ, добился.
Густой черный дымъ повалилъ клубами. Повернулъ сначала къ Риффенамъ. Затѣмъ къ Сиренамъ. Потомъ описалъ въ небѣ спираль и бросился къ открытымъ окнамъ Трюффо.
— Алло! — крикнулъ оттуда чей-то недовольный голосъ. — Кескё сэ? Кель шамо а фэ са? [2]
— Какъ шикарно пошло! — весело заговорилъ, между тѣмъ, мой гость, предлагавшій раздувать самоваръ голенищемъ. — Давайте-ка, господа, угольковъ. И еще растопокъ. Я думаю, если такъ дѣло пойдетъ, черезъ восемь минутъ горячій чай обезпеченъ.
Къ этому времени вокругъ самовара собралась толпа человѣкъ въ двадцать, не считая тѣхъ, которые высовывались изъ оконъ сосѣднихъ домовъ и тѣхъ, которые просто выглядывали изъ-за заборовъ. Явились in corpore всѣ русскіе жильцы дома: изъ нижняго этажа, изъ средняго, изъ верхняго. Калитка возлЬ воротъ поминутно скрипѣла: пришелъ сначала Юрій Петровичъ съ супругой, затѣмъ Александра Дмитріевна съ братомъ, потомъ Андрей Рафаиловичъ, Софья Александровна…
Дымъ продолжалъ густо застилать небо, и безъ того покрытое тучами, Трюффо съ проклятіями и со звономъ захлопнули окно. Надъ нами, высоко въ воздухѣ, трещалъ аэропланъ, возвращавшійся съ учебнаго полета на аэродромъ, замѣтившій внизу что-то неладное и начавшій описывать надъ самоваромъ зловѣщіе круги…
— Мсье-дамъ! Что случилось? — запыхавшись, блѣдная, встревоженная, подошла къ намъ жена управляющаго — мадамъ Герень. — Почему костеръ развели?
— Это не костеръ, мадамъ, — смущенно сталъ объяснять я. — С-э нотръ самоваръ рюссъ… Л-аппарей насіональ. [3]
— С-э-т-а диръ, л-апларей пуръ л-амъ славъ, [4] — галантно добавилъ гость безъ голенища.
— А вы что будете дѣлать? Прыгать черезъ огонь?
— О, нонъ мадамъ. Сэ пуръ буаръ. [5]
Какъ я замѣтилъ, изъ всей нашей толпы болѣе всего напуганными оказались: мадамъ Геренъ, никогда не видѣвшая самовара, и семилѣтняя дочь моего русскаго сосѣда — Таточка, тоже самовара не видѣвшая. Мадамъ Геренъ, конечно, постепенно пришла въ себя, понявъ, въ чемъ дѣло. Стала съ любопытствомъ пробовать кранъ, заглядывать внутрь дымившейся трубы. Высказала попутно нѣсколько соображеній о томъ, что самовары можно ставить только тамъ, гдѣ народонаселеніе черезчуръ рѣдкое, и гдѣ много лишняго чистаго воздуха. Затѣмъ вспомнила про пожаръ Москвы, выдвинула не лишенную основанія гипотезу, что именно отъ самовара Москва сгорѣла въ 1812 году.
А Таточка все время вела себя панически и никакъ не могла успокоиться. Съ самаго же начала, когда я зажегъ первую спичку, со страхомъ бросилась въ сторону, восклицая:
— Сейчасъ стрѣлять будетъ!
А затѣмъ долго бѣгала вокругъ, стараясь держаться отъ самовара подальше, и только тревожно кричала:
— Папочка, скажи: а зачѣмъ это надо?
Пасхальный вечеръ, когда мы пили чай изъ самовара, былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ вечеровъ этого года для всѣхъ насъ — и для меня и для моихъ гостей…
Правда, самоваръ былъ готовъ не черезъ восемь минутъ, а только черезъ полтора часа. У французовъ такіе странные угли: хотя и называются древесными, но похожи на камень. Самоваръ уже кипитъ, образовываетъ огромную лужу, а они, эти угли, только что начинаютъ входить во вкусъ, раскаляться, распространять невыносимый угаръ. Кромѣ того, пока мы нѣсколько разъ доливали самоваръ изъ чайника, въ ожиданіи окончанія угара, пошелъ недюжинный дождь.
Ушли шипѣли въ борьбѣ съ каплями, затухали, снова вспыхивали… Сами мы изрядно промокли. Я, по примѣру угля, тоже шипѣлъ.
Но зато какъ самоваръ пѣлъ въ столовой! Какъ гудѣлъ! Какой у него особенный вкусъ воды! Что такое въ сравненіи съ нимъ бездарный кипятокъ, булькающій надъ газомъ въ металлическомъ чайникѣ?
Эхъ, помните ли вы, господа, что такое самоваръ? Вѣдь, вы уже не помните, господа, что это такое!
А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1058, 1928.
[1] Allume feu — растопка, фр.
[2] Qu’est-ce que c’est? Quel chameau a fait ça? — Что это такое? Какой верблюдъ это сдѣлалъ? — фр.
[3] C’est notre samovar russe… L’appareil national — Это нашъ русскій самоваръ… Народное устройство, фр.
[4] C’est à dire, l’appareil pour l’âme slave — То есть, устройство для славянской души, фр.
[5] C’est pout boire — Это чтобы пить, фр.
Views: 30