1.

Самодержавіе, въ смыслѣ абсолютизма, т.е. въ смыслѣ неограниченной власти русскихъ государей, сложилось и укрѣпилось у насъ не ранѣе XVIII вѣка, коего продуктомъ оно въ дѣйствительности и было. Оно было прежде всего результатомъ исторической обстановки, т. е. великодержавной роли, которую надѣлилъ наше отечество сильный и творческій режимъ Петра Великаго и его наслѣдниковъ. Но оно было вмѣстѣ съ тѣмъ и непосредственнымъ продуктомъ европейскихъ идей, занесенныхъ къ намъ многочисленными служилыми иноземцами, послѣдствіемъ зараженія русскаго общества ихъ политическою психологіей. Самодержавіе (въ вышеупомянутомъ новомъ смыслѣ этого слова), какъ и весь укладъ Петербургской Россіи, было одною изъ ласточекъ, прилетѣвшихъ къ намъ въ прорубленное Петромъ Великимъ въ Европу окно.

Но помимо общаго воздѣйствія европейскаго духа на эволюцію нашего государственнаго строя въ XVIII вѣкѣ, нашъ самодержавный режимъ этого вѣка былъ и въ болѣе элементарномъ и буквальномъ смыслѣ — дѣломъ рукъ иноземцевъ. И было-бы странно, если-бы это было не такъ. Не вся-ли вообще русская государственность, начиная съ Рюрика, была — иноземнаго происхожденія и прививалась намъ руками иноземцевъ? [1] Что касается XVIII вѣка, то мы имѣемъ здѣсь главнымъ образомъ въ виду острый кризисъ власти — первый по времени и, въ сущности, единственный отъ Смутнаго времени вплоть до нашихъ дней, который имѣлъ мѣсто при воцареніи императрицы Анны Ивановны. Всѣмъ извѣстна такъ называемая «попытка верховниковъ», т.е. ихъ планъ установленія у насъ олигархическаго строя, выразившійся въ составленіи особыхъ «кондицій», которыя эта государыня должна была подписать и дѣйствительно подписала при своемъ избраніи. Но гораздо менѣе извѣстно происходившее въ тоже время въ болѣе широкихъ кругахъ общества «движеніе», вызванное, правда, интригою верховниковъ, но преслѣдовавшее иную, а именно явно конституціонную и даже, въ нѣкоторомъ родѣ, «конституціонно-демократическую», цѣль. Между тѣмъ это «движеніе» является однимъ изъ любопытнѣйшихъ и наиболѣе драматическихъ эпизодовъ нашей исторіи. Въ немъ отражаются, какъ въ фокусѣ, всѣ искони дѣйствовавшія въ ней силы, не говоря уже о томъ, что эпизодъ этотъ наложилъ какъ нельзя болѣе яркій отпечатокъ на все царствованіе Анны Ивановны. Правда, оно до сихъ поръ не удостоилось особаго вниманія историковъ; тѣмъ не менѣе политическое и культурно-соціальное значеніе этого царствованія, а, слѣдовательно, и занимающаго насъ эпизода, — огромно.

2.

Извѣстно, насколько поверхностнымъ и безпочвеннымъ было движеніе декабристовъ. Несмотря на то, что внѣшнія обстоятельства на рѣдкость благопріятствовали ихъ попыткѣ, она заранѣе была осуждена на полную неудачу. Только такіе наивные мечтатели, какими были большинство этихъ заговорщиковъ, могли серьезно носиться съ мыслью ниспроверженія у насъ абсолютной монархіи — въ эпоху наибольшей ея крѣпости и когда она была вдобавокъ осѣнена блистательнымъ ореоломъ недавно окончившихся Наполеоновскихъ войнъ… Совсѣмъ инымъ было положеніе въ началѣ 1730 года, въ моментъ, когда въ Россіи не было, въ сущности, никакого государственнаго строя, когда ново-избранная «кондиціонная» императрица еще только ожидалась въ Москву (изъ Курляндіи) и когда фактически правилъ имѣвшій весьма мало авторитета и раздираемый къ тому-же внутренними несогласіями — Верховный Тайный Совѣтъ. Въ этой обстановкѣ полной неопредѣленности, органической слабости всѣхъ государственныхъ установленій и крайней неразберихи, могла разсчитывать на удачу всякая рѣшительная попытка государственной реформы, особенно если принять во вниманіе всеобщее шатаніе умовъ въ вопросѣ о формѣ правленія. Это-то шатаніе умовъ, обнаружившееся въ занимающемъ наше вниманіе историческомъ эпизодѣ, и придаетъ ему особенный интересъ.

Оффиціальная русская исторія разсказывала этотъ эпизодъ, до самого послѣдняго времени, приблизительно такъ: верховники, пользуясь междуцарствіемъ, вздумали ограничить власть избранной ими на престолъ Государыни, обусловивъ избраніе ея согласіемъ подписать «кондиціи», сущность которыхъ сводилась къ тому, что императрицѣ была оставлена лишь тѣнь Верховной власти, а вся ея полнота переходила фактически — къ Верховному Тайному Совѣту; но когда императрица пріѣхала въ Москву, и о замыслахъ верховниковъ узналъ «народъ», то онъ возмутился противъ ихъ крамольнаго проэкта и, обратившись непосредственно, въ лицѣ собравшихся въ Москвѣ представителей дворянства, къ Монархинѣ, побудилъ ее разорвать уже подписанныя «кондиціи» и объявить себя Самодержицей.

Въ этой версіи вполнѣ вѣрно изображена только роль верховниковъ. Что касается «народа», т. е. представлявшаго его въ XVIII вѣкѣ дворянства, то въ дѣйствительности дѣло происходило не совсѣмъ такъ и даже совсѣмъ не такъ, какъ только-что разсказано. Какъ будетъ видно изъ дальнѣйшаго, въ разсказѣ этомъ переданъ невѣрно — даже самый заключительный актъ драмы: собравшееся во дворцѣ дворянство просило императрицу, въ сущности, совсѣмъ не о томъ, что послѣдняя совершила — въ отвѣтъ на обращенную къ ней просьбу. Но главное заключается въ томъ, что этому заключительному акту (уничтоженіе документа, заключавшаго пресловутыя «кондиціи») — предшествовалъ цѣлый рядъ другихъ. Событія развивались втеченіе пяти недѣль, отъ 18 января (кончина имп. Петра II) до 25 февраля. И дѣйствительный смыслъ этихъ событій далеко не совпадаетъ съ тѣмъ, который хочетъ намъ внушить вышеизложенная оффиціальная ихъ версія.

Совершенно справедливо, что планъ верховниковъ, смутные толки о которомъ быстро распространились въ обществѣ, сраэу-же встрѣтилъ въ немъ сильную оппозицію. Но оппозиція эта отнюдь не была направлена на возстановленіе «Самодержавія»: дворянство, представлявшее въ эту эпоху все «общество», желало, напротивъ, чтобы оно также было пріобщено къ власти, чтобы власть не принадлежала — однимъ только верховникамъ. Въ этомъ смыслѣ мы и назвали выше господствовавшія въ то время въ московскихъ кругахъ тенденціи — «демократическими». Нужно сказать, что въ Москву съѣхалось въ зиму 1729—30 года чрезвычайно много представителей провинціальнаго дворянства, что несомнѣнно содѣйствовало остротѣ и такъ сказать особенной яркости всего политическаго кризиса. И вмѣстѣ съ тѣмъ кризисъ этотъ обнаруживаетъ, что въ эту эпоху термины «Самодержецъ» и «Самодержавіе» стали пониматься уже въ смыслѣ абсолютизма. И именно этого-то абсолютизма и не хотѣли собравшіеся въ Москвѣ круги.

3.

Достаточно самаго бѣглаго ознакомленія съ конституціонными проэктами 1730 года, чтобы убѣдиться, что смыслъ всего движенія тогдашней «общественности» заключался въ расширеніи проэкта верховниковъ. Что касается интенсивности самого движенья, то ее обнаруживаетъ большое количество чуть ли не ежедневно появлявшихся тогда новыхъ проэктовъ. Собранное въ Москвѣ дворянство буквально ошалѣло отъ охватившаго его конституціоннаго зуда. Въ теченіе пяти дней отъ 5 до 10 февраля въ Верховный Тайный Совѣтъ было представлено 8 такихъ проэктовъ, но въ городѣ ихъ циркулировало гораздо большее число. Двѣнадцать изъ нихъ дошло до насъ. Они подписаны лицами, принадлежавшими ко всѣмъ разрядамъ дворянства. Чрезъ всю эту литературу проходитъ красною нитью мысль о необходимости ограниченія абсолютизма, — но не олигархіей верховниковъ, а «общенародіемъ», что означало на языкѣ эпохи — совокупность всего дворянства, включая и «худородныхъ». Общій духъ проэктовъ былъ весьма «демократиченъ». Предполагалось сдѣлать выборными всѣхъ чиновниковъ. Зимою 1730 года въ Москвѣ открыто говорили о парламентаризмѣ и даже о республикѣ. Любителями конституціонныхъ реформъ наводились, напр., справки о «Женевской конституціи» (Мардефельдъ, Берлинскій секретный архивъ).

Нельзя сомнѣваться въ томъ, что, несмотря на весь этотъ внѣшній лоскъ европеизма и бывшія на устахъ кадетовъ того времени — внѣшне-прогрессивныя формулы, все общественное движеніе 1730 года было глубоко-этническимъ и, въ сущности, ретрограднымъ движеніемъ. Чтобы понять его истинную природу, не надо упускать ивъ виду, что оно родилось — въ уэко-націоналистической реакціи царствованія имп. Петра II. «Попытка верховниковъ» сыграла для конституціоннаго движенія 1730 года лишь роль дрожжей, отъ которыхъ поднялось тѣсто. Но причины движенія лежатъ гораздо глубже: онѣ заключались въ самой природѣ нашей анархической и центробѣжной, по самому своему существу, «общественности». И вмѣстѣ съ тѣмъ движеніе это было продуктомъ реакціи темнаго этнизма и старо-московской оппозиціи — реформѣ Петра.

Я не разъ уже отмѣчалъ, что разница между славянофильствомъ и западничествомъ, этими, казалось-бы, непримиримыми врагами, а въ дѣйствительности кровными братьями, была, въ сущности, не такъ глубока. И было-бы странно, если-бы это было не такъ, ибо оба они — отъ одной и той-же анархической русской общественности. Интересъ историческаго эпизода, занимающаго насъ въ настящее время, заключается отчасти именно въ томъ, что онъ показываетъ, какъ славянофильство и западничество, столь часто переливавшіяся незамѣтно одно изъ другого впослѣдствіи (Герценъ), уже сливались — еще, такъ сказать, не родившись. Вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ эпизодъ показываетъ, какъ легко принимали у насъ чисто этническія, материковыя, стихійныя теченія, и теченія къ тому-же глубоко реакціонныя и ретроградныя, — внѣшнюю форму чего-то весьма, каэалось-бы, прогрессивнаго и слѣдующаго европейскимъ образцамъ: не символична-ли и не симптоматична-ли въ высшей степени — эта «Женевская конституція», долженствовавшая свести на нѣтъ дѣло Петра Великаго?

4.

Реакція темнаго этнизма и старо-московская оппозиція реформѣ Петра тотчасъ-же подняли голову, какъ только не стало Гиганта. При Петрѣ II онѣ достигли уже того, что Петербургъ былъ заброшенъ, и нельзя сомнѣваться, что по внѣшности либерально-прогрессивныя и европейскія поползновенія 1730 года, увѣнчайся они тогда успѣхомъ, не преминули бы вновь загнать Россію и въ иномъ смыслѣ въ старо-московскій тупикъ. Смыслъ царствованія имп. Анны Ивановны въ томъ и заключается, что оно отстояло въ Россіи Европу, что оно укрѣпило наше отечество на единственно-возможномъ Петровскомъ, Петербургскомъ, пути. Въ моментъ, рисковавшій стать трагическимъ, это именно оклеветанное царствованіе (мы имѣемъ въ виду легенду «Бироновщины», созданную значительно позднѣе и не выдерживающую строгой исторической критики) обнаружило истину, ставшую впослѣдствіи традиціонной, а именно, что «въ Россіи правительство (т. е. Самодержавная Верховная власть) было всегда впереди народа» (Пушкинъ).

Кто-же отстоялъ, или, вѣрнѣе, создалъ (такъ какъ въ январѣ 1730 у насъ фактически не было никакого государственнаго строя) — русскій Императорскій абсолютизмъ? Кто вынесъ на своихъ плечахъ всю тяжесть «борьбы за Самодержицу»? Кто совершилъ дѣйство 25 февраля? Его главными дѣятелями были: Остерманъ, Левенвольде, Корфъ, Альбрехтъ (нѣмцы) и Кантемиръ (молдаванинъ), а изъ русскихъ, по крайнѣй мѣрѣ, болѣе видныхъ, — лишь Сем. Андр. Салтыковъ и Ѳеофанъ Прокоповичъ (да и то послѣдній былъ малороссъ). Корфъ, Левенвольде и Кантемиръ воздѣйствовали на умы и подготовляли общественное мнѣніе; главными исполнителями были Салтыковъ и Альбрехтъ, а тайною пружиною всего дѣла — Остерманъ. Но слѣдуетъ замѣтить, что, несмотря на сильную агитацію, имѣвшую на своей сторонѣ святительскій авторитетъ Прокоповича, въ челобитной, поданной императрицѣ отъ дворянства 25 февраля, ни слова не говорилось о возстановленіи Самодержавія: напротивъ, хотя челобитная эта и была направлена противъ «кондицій» верховниковъ, въ ней было вмѣстѣ съ тѣмъ высказано пожеланіе, чтобы дворянству было разрѣшено созвать совѣщаніе для выработки основъ будущей формы правленія. Таково было настроеніе еще утромъ 25 февраля. Но Остерманъ лучше разсчиталъ соотношеніе находившихся въ дѣйствіи силъ, чѣмъ глава тогдашней нашей «общественности» кн. Черкасскій, подавшій Аннѣ Ивановнѣ вышеизложенную петицію. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, въ которые собственно и происходила среди собраннаго во дворцѣ дворянства, при громкихъ патріотическихъ возгласахъ гвардейцевъ, такъ называемая «борьба за Самодержицу», — положеніе рѣзко измѣнилось. Въ результатѣ этого измѣненія императрица и разорвала «кондиціи». Такъ-то этотъ волевой жестъ Монархини получилъ значеніе символическаго акта, которымъ дѣйствительно у насъ было установлено Самодержавіе, въ смыслѣ неограниченной власти Монарха.

Весь этотъ эпизодъ показываетъ, насколько еще была слаба въ сознаніи русскаго общества того времени психо- и идеологія Самодержавія, въ смыслѣ абсолютизма. И этотъ очеркъ былъ бы неполонъ, если-бы мы не коснулись и другой стороны вопроса, т. е. того фактора, который всегда представлялъ въ Россіи — наиболѣе творческую и организующую изъ всѣхъ дѣйствовавшихъ въ ея исторіи силъ и, какъ это ни звучитъ парадоксально, не только создалъ русскую побѣду, русскую культуру и русское великодержавіе, но и зажегъ въ сердцахъ русскую вѣру и выковалъ нашъ чудесный патріотизмъ XVIII и первой половины XIX вѣка и даже болѣе того: впервые возвысилъ насъ до націи, далъ намъ впервые національное лицо. Эпизодъ 1730 года какъ нельзя лучше показываетъ, въ частности, творческую роль европейскаго духа, вошедшаго въ тѣло Россіи въ лицѣ нашихъ служилыхъ иноземцевъ, — въ созданіи главнаго предусловія нашего великодержавія и нашего національнаго бытія, т. е. въ утвержденіи Императорскаго абсолютизма, а, слѣдовательно, и въ выработкѣ монархической, въ смыслѣ абсолютной власти, психологіи послѣдующихъ поколѣній. Само собою разумѣется, что иноземная генеалогія нашего государственнаго строя, а вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣзко-монархической психологіи русскаго общества Петербургской эпохи, доказывается не эпизодами, подобными вышеизложенному. Тѣмъ не менѣе эпизодъ этотъ является многоговорящимъ символомъ историческаго, начавшагося еще со временъ Рюрика, воздѣйствія иноземныхъ вліяній и элементовъ на нашъ государственный строй. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ лишній разъ показываетъ, что въ Россіи монархія и Европа — синонимы.

5.

И потому-то такъ и важенъ въ нашей исторіи этотъ эпизодъ, что онъ представлялъ собою весьма критическій моментъ, если и не рожденія, то, во всякомъ случаѣ, опасной болѣзни роста нашего Самодержавія. Въ свѣтѣ вышенамѣченной исторической перспективы этотъ эпизодъ долженъ выступить особенно выпукло и ярко, какъ одинъ изъ характернѣйшихъ — всего нашего прошлаго. Это былъ, дѣйствительно, одинъ изъ самыхъ драматическихъ и рѣшительныхъ, одинъ изъ самыхъ отвѣтственныхъ моментовъ нашей исторіи. Въ немъ рѣзко столкнулись двѣ основныя силы, борьба которыхъ другъ съ другомъ искони творила нашу историческую судьбу : сила этнической хаотической бездны, представляемая нашей разрушительною и анархическою «общественностью», и сила европейско-христіанскаго творческаго устроенія, выразителемъ котораго былъ нашъ Самодержавный режимъ Императорской эпохи. Было-бы очевиднымъ преувеличеніемъ сказать, что наша собственная этническая стихія была безусловно лишена всякихъ творческихъ и организующихъ элементовъ. Такіе импульсы и элементы у насъ несомнѣнно были даже въ весьма отдаленные періоды нашей исторіи, ибо, не будь ихъ совершенно, изъ Руси не могло-бы создаться не только великой міровой державы, но даже и темной Московіи XV—XVII столѣтій. Но дѣло въ томъ, что наша этническая стихія заключала въ себѣ чрезвычайно мало такихъ элементовъ порядка и устроенія, и элементы эти были у насъ всегда крайне слабы и разрозненны. Съ особенною наглядностью эта историческая черта выступила и въ кризисѣ 1730 года, который несомнѣнно имѣлъ-бы совершенно иной исходъ, и, слѣдовательно, совершенно иначе сложилась-бы послѣдующая судьба нашей государственности и нашей культуры, не дѣйствуй столь дальновидно и рѣшительно сомкнутая фаланга Остермановъ, Левенвольде, Корфовъ и Кантемировъ, къ которымъ присоединилось, какъ мы уже отмѣтили, весьма немного русскихъ именъ. Нельзя забывать, что и гвардія, удѣльный вѣсъ которой разрѣшилъ, въ концѣ концовъ, затянувшійся кризисъ государственности, была въ то время еще полу-иноземнымъ учрежденіемъ — не только по духу, но и по личному составу: еще въ срединѣ XVIII вѣка было много полковъ, въ которыхъ иноземцы составляли до 70% всего офицерскаго состава, при чемъ немало иноземцевъ было и среди нижнихъ чиновъ. И какъ ни обидно это для нашего этническаго самолюбія (для нашего національнаго, въ истинномъ значеніи этого слова, самолюбія это не можетъ быть обидно, ибо наше отечество не Московская Русь, а Всероссійская Имперія), эпизодъ, который мы вспомнили въ настоящемъ очеркѣ, показываетъ намъ, что русскій имперскій и императорскій патріотизмъ выковался не князьями Черкасскими (политическими предками нынѣшнихъ князей Львовыхъ), а представителями западно-европейской психологіи и ментальности — Остерманами и Альбрехтами.

И какъ не отмѣтить, въ заключеніе, бросающагося въ глаза паралелизма между событіями 1730 года и нашими днями. Какъ и тогда, такъ и теперь вѣковѣчная русская Революція, будучи по существу силою анархической и глубоко ретроградной, склонна была принимать видъ чего-то стремящегося къ идеальнымъ и прогрессивнымъ цѣлямъ (тогда: власть — «общенародію»; теперь: вся эемля — всему народу и т. п.). Какъ и тогда, такъ и теперь эта, отмѣченная самыми типическими этническими, подлинно русскими чертами, Революція принимала фальшивый тонъ европеизма и охотно рядилась въ западныя формы («Женевская конституція» въ 1730 году и «отвѣтственное министерство» въ 1916-мъ). Даже болѣе того: оба революціонныя движенія коренились, въ сущности и въ конечномъ итогѣ, на одной и той-же узко-націоналистической основѣ (старо-московская реакція эпохи Петра II, а съ другой стороны: развѣ мало націонализма, даже квасного патріотизма и милитаристическаго шовинизма въ пресловутомъ «интернаціонализмѣ» большевиковъ?). А немного ранѣе: глубоко ретроградная, приведшая къ революціи и большевизму, т. е. къ первобытному варварству — безъисходно-сѣрая и безнадежно-провинціальная Государственная Дума! А между тѣмъ близорукому глазу долгое время могло казаться, что ея дѣятельность была направлена на весьма прогрессивныя цѣли. И не прикрывалась-ли, какъ и въ 1730 году, эта разрушительная дѣятельность, запечатлѣнная всѣми типическими недостатками именно русской общественности, именно нашей этнической стихіи, такая «русская» душою, — что ни на есть, каэалось-бы, самыми европейскими формами «партій», «запросовъ», «бюджетныхъ преній», «большихъ дней», включительно до спеціально-думскаго жаргона всякихъ «кулуаровъ», «сеньоренъ-конвентовъ» и т. д.? Но всѣ эти и имъ подобныя аналогіи между событіями воцаренія имп. Анны Ивановны и дѣйствительностью нашего недавняго прошлаго можно продолжить и мыслить ихъ и въ нѣсколько иной плоскости. Въ самомъ дѣлѣ : подобно тому какъ націоналистическая реакція кратковременнаго царствованія имп. Петра II привела къ «кондиціямъ» и конституціоннымъ проэктамъ 1730 года, такъ и впослѣдствіи, на нашихъ уже глазахъ, подобная-же націоналистическая (славянофильская) реакція послѣднихъ «сумеречныхъ» десятилѣтій привела насъ сначала къ 17 октября 1905 года, а потомъ и къ нынѣшней революціи.

И въ конечномъ итогѣ:

Съ какой стороны ни взять, наша «общественность» — какъ западническая, такъ и славянофильская, какъ революціонно-космополитическая, такъ и реакціонно-націоналистическая — всегда была стихіей анархической и глубоко антигосударственной. Таковою она была на зарѣ нашей исторіи (что можетъ быть въ этомъ отношеніи показательнѣе эпизода «призванія Варяговъ»?) и таковою-же она осталась до нашихъ дней. Но отсюда неизбѣженъ одинъ выводъ, который еще не сдѣланъ, вѣрнѣе, еще не сознанъ вполнѣ отчетливо именно тѣми, которымъ слѣдовало-бы раньше всѣхъ его сознать, а именно людьми порядка, партіями государственности. Вся наша исторія была сплошнымъ «призваніемъ Варяговъ», и въ настоящее время, когда въ корнѣ разрушена наша государственность, тѣмъ страннѣе ожидать, чтобы мы могли создать что-либо творческое и положительное изъ самихъ себя, т. е. изъ той-же «общественности», которая всегда только умѣла разрушать. Русская государственность была борьбою противъ этой общественности не случайно. Въ этой борьбѣ заключался ея главнѣйшій смыслъ. По самому существу этихъ во всемъ противоположныхъ другъ другу стихій — онѣ должны были быть и дѣйствительно всегда были кровными врагами.

1921.

А. Салтыковъ.

[1] Основная метафизика этого историческаго явленія уже была нами раскрыта въ очеркѣ Двѣ Россіи.

Views: 38