…Вѣроятно, Толстого-ребенка очень трудно было заставить сдѣлать что-нибудь, что ему не нравилось. А то, что нравилось, ужъ такъ нравилось, что ничто не отвратило бы его любви… «Если я говорю да, а весь міръ будетъ кричать нѣтъ, я не обращу на это ни малѣйшаго вниманія. И правымъ окажусь я, а не міръ» — такъ могъ бы сказать Толстой. Каковъ въ колыбелькѣ, таковъ и въ могилкѣ, родился Толстой такимъ, такимъ и умеръ.

Этому человѣку были даны величайшія силы — кто въ его вѣкѣ съ нимъ сравнится? Онъ и прошелъ великаномъ. Созидалъ самъ, сразился съ Богомъ, міромъ, обществомъ, человѣкомъ, всему сказалъ: «не такъ, а вотъ этакъ», и пытался переставить вещи съ одного мѣста на другое. Многаго ли достигъ?

Въ одномъ чрезвычайно многаго, въ другомъ крайне малаго. Не считалъ-ли себя Толстой, на восемьдесятъ второмъ году прославленной жизни, въ нѣкоторомъ смыслѣ неудачникомъ?

***

Въ искусствѣ, какъ и во всей своей дѣятельности, Толстой пошелъ одиноко, напроломъ, не туда, куда шли другіе, а такъ, по собственному душевному компасу.

Еще молодымъ человѣкомъ онъ встрѣчался въ Петербургѣ съ Тургеневымъ. Разумѣется, его невзлюбилъ. За что? Вѣроятнѣе всего за то, что Тургеневъ былъ Европа, культура, традиція. Тургеневъ зналъ все первосортное: какъ писать романъ, новеллу, охотничьи очерки, какъ пишутъ лучшіе писатели Европы, въ какомъ музеѣ какія знаменитыя картины, статуи, гдѣ лучшіе философы и музыканты.

Главное-же — какъ надо писать. Толстой тоже зналъ западную литературу, но мало былъ съ ней связанъ и такихъ связей не любилъ. Въ собственномъ художествѣ просто ее отвергъ. Тургеневъ плылъ въ нѣкоемъ теченіи культуры — тончайшій и изящнѣйшій ея плодъ. Толстой сказалъ и теченію, и Тургеневу, да и вообще всѣмъ предшественникамъ: нѣтъ — и голыми руками, безъ старшихъ, безъ роду-племени сталъ громоздить «Войну и Миръ».

Иногда указываютъ на Стендаля, какъ на истокъ толстовскаго художества. Это, конечно, невѣрно. Кое-какія общія точки есть, но и «Война и Миръ» и (еще совершеннѣе написанная) «Анна Каренина» — просто новые міры, которыхъ не зналъ ни Стендаль, ни вообще европейскій романъ. Европейскій романъ шелъ изъ латинской новеллы, его праотецъ — Бокаччіо. Европейскій романъ фабулистиченъ (потому чаще всего и условенъ), построенъ на развертываніи и основномъ ядрѣ, продѣлывающемъ нѣкоторый кругъ — подъема, зенита, развязки. Толстой же сплеталъ свою ткань изъ отдѣльныхъ нитей, отдѣльныхъ жизней, судебъ, лицъ. Поэтому романъ Толстого рѣкообразенъ, у него обширная и сложная форма съ текучими узлами, водоворотами, вновь мирнымъ теченіемъ — въ родѣ симфоніи, называемой жизнью.

Форму эту онъ заполнилъ такой сплошной живописью, острой удачей и побѣдой, что беря главныя его вещи… гдѣ найдешь неудачу? Все полно, все цвѣтетъ. Изъ «Анны Карениной» я могу вспомнить лишь блѣдноватую Италію, да художника Михайлова (плохо его вижу), изъ «Войны и Мира» (отбрасывая эпилогъ) — легкую усталость четвертаго тома, нѣкоторую его бѣглость и скомканность. Но говорить о неудачахъ въ этіхъ махинахъ все равно, что замѣтить, что какой-нибудь носъ у Сивиллы или палецъ у пророка Сикстинской капеллы вяло написанъ.

Писаніе вообще есть галлюцинированіе. Галлюцинація Толстого какъ бы подлиннѣй того, о чемъ она. Онъ всегда пишетъ то, что (въ воображеніи) видитъ, осязаетъ, обоняетъ, онъ слышитъ всѣ голоса и слова своихъ людей. Онъ никогда не идетъ болѣе легкимъ путемъ, не прикидывается, что ихъ видитъ и слышитъ (выдумывая): онъ дѣйствительно ими одержимъ, отягченъ: потому у него и нѣтъ неправды общихъ мѣстъ. Нѣтъ и приблизительности.

Онъ сказалъ объ одномъ древнемъ писателѣ: …«Какъ ключевая вода: ломаетъ зубы, когда пьешь». Это самое и о немъ надо сказать.

***

Однако и въ «Войнѣ и Мирѣ» и въ «Аннѣ Карениной» есть отрава. У Гомера ея не было. Гомеръ первоначаленъ и не разсуждаетъ. У Толстого Пьеръ, Андрей Болконскій, Левинъ — слишкомъ много разсуждаютъ, они «безпокойные», пытатели и вопрошатели, несогласные и недовольные. Это уже прометеевскіе голоса. Они вызываютъ Бога на сраженіе.

Главное сраженіе произошло у Толстого, впрочемъ, не въ романахъ, здѣсь слишкомъ преобладалъ полъ (основа искусства), стихія всегда послушная (ибо связана непосредственно съ сердцемъ міра). Главное произошло дальше, когда начался «разумъ» (уединенный).

Какъ въ искусствѣ Толстой отринулъ все, что предшествовало ему, такъ и въ размышленіи возсталъ на все, считавшееся истиной — и возсталъ съ гораздо большею страстностью. Съ «прежнимъ» онъ не могъ мириться. Надо было завоевать новое. На полпути онъ остановиться не могъ: или найти «смыслъ», или погибнуть.

Извѣстна минута въ жизни немолодого и уже знаменитаго Толстого, когда онъ склонялся къ послѣднему рѣшенію. Одно время онъ серьезно думалъ о самоубійствѣ.

Но все-таки выжилъ. Гигантскую свою силу затратилъ на пересмотръ всего, что до него было. Все оказалось «не такъ». Богъ, религія, соціальный строй, общество; искусство, наука, семья, судъ, даже медицина — все плохо. Все надо передѣлать заново.

Онъ и передѣлалъ…

Разумѣется, началъ съ главнаго — Бога и церкви. Христа Толстой принялъ, но «своего». Евангеліе измѣнилъ такъ, какъ ему самому хотѣлось, чтобы оно вышло «разумнымъ» и полезнымъ. Церковь разгромилъ. Православіе съ его догматами, таинствами грубо осмѣялъ въ «Воскресеніи». Осудилъ очень многое дѣйствительно дурное въ жизни — войну, насиліе, притѣсненіе бѣдныхъ богатыми — во всемъ дошелъ до предѣла. Объ искусствѣ написалъ такую книгу, которая зачеркивала «Войну и Миръ». Проклялъ семью, проклялъ женщину и любовь.

Что-же осталось? Остались Будда и Христосъ, приноровленный къ толстовскому обиходу, философъ въ родѣ Сократа. Осталась обезкровленная мораль, нежизненная, ничѣмъ не питаемая.

***

Толстой никому ни въ чемъ не повѣритъ, собственными руками долженъ потрогать и сказать «свое» слово. Ему хочется, въ сущности, помѣриться съ Богомъ, самому создать міръ, лучшій уже созданнаго. Силы у него такія, что искушаютъ. Прометей похитилъ божественный огонь — Толстой не только его вырываетъ у Бога, но непрочь стать и самъ Деміургомъ. Зрѣлище его жизни есть зрѣлище титаническаго созиданія, разрушенія, вновь постройки, наворачиванія какихъ то глыбъ.

И всегда въ глубокомъ одиночествѣ.

***

Русская революція Толстого очень чествуетъ. Беря изъ него то, что «намъ» нужно, «мы» можемъ его къ себѣ приспособить. Насчетъ Будды, Христа и морали это въ немъ, разумѣется, пережитокъ, равно и непротивленіе злу. А вотъ что онъ укорилъ общество, церковь, семью, «безполезное» искусство, что вообще отринулъ «бывшее», всякую связь съ прежнимъ человѣчествомъ, что быль настроенъ такъ, чтобы на голомъ мѣстѣ создать новую жизнь — это «мы» привѣтствуемъ.

Былъ такой случай въ жизни Толстого: утомленный зрѣлищемъ нерѣдкихъ въ началѣ этого вѣка казней, онъ издалъ извѣстный вопль: «Не могу молчать!» Интересно знать, какой рыкъ раздался бы изъ Ясной Поляны въ эти «великіе» годы, когда теперешніе его чествователи истребляли людей тысячами, цѣлыя семьи, женщинъ и дѣтей?

Напрасно они его чествуютъ. Онъ бы ихъ проклялъ библейскимъ проклятіемъ.

***

Одинъ молодой человѣкъ, прочитавъ «Не могу молчать!», отвѣтилъ Толстому страстнымъ письмомъ. Опираясь на фразу «намыльте веревку и захлестните ее на моей старческой шеѣ», онъ высказалъ нѣсколько странную, но не столь нелѣпую мысль: онъ пожелалъ Толстому, котораго глубоко почиталъ — пожелалъ ему мученическаго конца, чтобы вотъ эта веревка дѣйствительно захлестнулась на его шеѣ. Вѣдь не онъ первый погибъ бы за свое исповѣданіе. По мнѣнію юноши, это было бы удивительнымъ завершеніемъ жизни.

Въ условіяхъ тогдашнихъ такія мечтанія были почти смѣшны. Кто, правда, тронулъ бы Толстого! Въ условіяхъ революціи, если бы онъ до нея дожилъ, разговоръ могъ бы быть и мной.

Но не зря, все-таки, ничего этого не случилось. Толстой жилъ въ своей славѣ, какъ въ бронѣ. И революція его не тронула бы. Можетъ быть, онъ и задыхался въ своемъ «благополучіи» жизненномъ, столь несовмѣстимомъ съ его бунтарствомъ — но это ужъ его удѣлъ.

***

Толстой есть часть нашей жизни. Ни дѣтства, ни юности, ни зрѣлости нельзя представить безъ маленькихъ томиковъ двѣнадцатитомнаго Толстого, гдѣ «Война и Миръ» и «Анна Каренина» зачитаны до «протира». Въ дѣтствѣ «Войну и Миръ» читали, пожалуй, и не какъ книгу: просто отворялась дверь и начиналось новое существованіе: Наполеоны, Александры, Безухіе, Наташи, Болконскіе, Ростовы — все являлось и жило, пушки палили подъ Бородинымъ, Москва горѣла, одни влюблялись, другіе умирали… Оторваться же было трудно. Оттого и протирались страницы.

Какой низкій поклонъ! Земной поклонъ художнику.

***

Толстой не былъ расположенъ ко вздоху, грусти, мечтательности. «Война и Миръ» написана въ мажорѣ, да и «Анна Каренина». Но страннымъ образомъ, при всей жизненной напряженности, сверхчеловѣческой силѣ его писанія — твореніе Толстого въ общемъ сумрачно. Нѣтъ въ немъ «веселости» въ высшемъ смыслѣ. Нѣть улыбки, нѣжности, умиленія… Надо сказать правду: и любовь, эросъ, не область Толстого.

Въ ранней полосѣ, пока онъ болѣе безсозателенъ, просто связанъ съ «темнымъ лономъ», это менѣе замѣтно. Но писанія типа «Крейцеровой сонаты», «Смерти Ивана Ильича» уже несутъ нѣкую странную черту. Неблагодатны эти вещи, не благословлены. (То-же и съ «Воскресеніемъ»: не воскресаетъ неживой Нехлюдовъ.)

Точно бы авторъ находится на трагическомъ пути.

Вотъ онъ отвергъ тысячелѣтній духовный опытъ человѣчества, интуицію его свѣточей и святыхъ, не повѣрилъ имъ, не полюбилъ ихъ, въ исключительной гордынѣ все рѣшилъ заново пересоздалъ, одному пойти противъ міра и Бога… — онъ одинъ и остался. Ему не было поддержки — этимъ путь Толстого рѣзко отличается отъ пути святого. Толстой непокорный деміургъ — ему не было дано даже мученичества за исповѣданіе. Толстой великій обликъ бунтарства, онъ принялъ всю трагическую тяжесть этого положенія. Миръ и покой не согрѣли его старости. Его собственная жизнь — могучаго, здороваго, богатаго и знаменитаго человѣка, внѣшне такъ, будто бы, отлично сложившаяся, раздираласъ грозными противорѣчіями. Если можно говорить о мученичествѣ Толстого, то лишь во внутреннемъ смыслѣ — и это одна изъ привлекательнѣйшихъ, глубоко человѣчная его черта. Толстой всегда страдалъ и раздирался. Удивительно, что «болѣзненный» Достоевскій нашелъ сравнительно тихую старость, несмотря на всѣ свои грѣхи, извивы и запутанности. А здоровый Толстой, со всѣмъ его «гомеризмомъ», со всѣми великими дарами, могучій и выросшій изъ земли, на старости лѣтъ проклялъ и семью, и любовь, и женщину, бѣжалъ отъ той, съ кѣмъ прожилъ пятьдесятъ лѣтъ, осудилъ и всю свою жизнь, и лучшее въ своемъ творчествѣ.

***

Сто лѣтъ тому назадъ Толстой родился. О немъ написаны библіотеки. Эти бѣглыя строки никакъ не надѣются дать обликъ сложнѣйшей, противорѣчивѣйшей, великой души. Онѣ просто — минута раздумья, почтительнаго преклоненія передъ русскимъ геніемъ.

Бор. Зайцевъ.
Возрожденіе, № 1195, 9 сентября 1928.

Views: 37