Ночь

Всѣмъ пришлось перебывать у окошечка (похожаго на кассу банка или на бюро спальныхъ вагоновъ: тамъ о каждомъ записали, что требуется, и вновь собрались мы въ нашей «случайной» комнатѣ — ждали дальнѣйшей участи.

Я думаю, самымъ невозмутимымъ изъ насъ оказался Ѳ. А. Головинъ. Всегда у меня была слабость къ этой безукоризненно-лысой, изящной и умной головѣ, къ тонкому, древнему профилю (онъ потомокъ Комненовъ), безцвѣтно-спокойнымъ глазамъ. На волѣ, въ барское довоенное время, и въ родные дни революціи мы немало играли съ нимъ въ шахматы. Онъ съ одинаковымъ безразличіемъ и выигрывалъ, и проигрывалъ. Черезъ четверть часа по прибытіи, когда другіе еще горячились, расходовали подожженную нервную энергію, Ѳедоръ Александровичъ уже сѣлъ играть съ черно-мрачнымъ и такъ же равнодушнымъ Кутлеромъ. Откуда они добыли шахматы, я не помню: кажется, тутъ же и смастерили изъ картона. Впрочемъ, игра продолжалась недолго: насъ повели въ еше новое помѣщеніе. «Onmia mea mecum porto» — Ѳ. A. равнодушно забралъ фигурки, записалъ положеніе и въ своемъ элегантномъ костюмѣ, бѣлыхъ брюкахъ, съ шахматами подъ мышкой, зашагалъ по застѣночнымъ коридорамъ.

Мы вошли въ довольно большую комнату съ двумя цѣльнаго стекла окнами. Надпись на стеклѣ, глядѣвшую въ переулокъ, можно было прочесть и отсюда:

— Контора Аванесова.

Теперь въ конторѣ нары. Ихъ ненадолго занимали случайные постояльцы. Здѣсь перстъ Судьбы сортировалъ: жизнь — смерть, смерть — жизнь. Кускову, Прокоповича и Кишкина очень скоро увели отъ насъ во внутреннюю тюрьму. Мы попрощались сдержанно, но съ волненіемъ. Никто не зналъ, на что ихъ ведутъ.

Мы съ П. П. Муратовымъ легли рядомъ на голыя нары, около окна. Осоргинъ находился въ другомъ углу съ гр. Бенкендорфомъ. Хотѣлось ѣсть. Электрическая лампочка заливала все сверху мертвымъ свѣтомъ. Мы лежали, и сначала говорили, а потомъ стали умолкать. Заснуть въ эту, первую свою ночь въ тюрьмѣ, я не могъ. Къ счастью, ужаса не испытывалъ. Но нервное возбужденіе заставляло бодрствовать. Мнѣ даже казалось, что я очень оживленъ, почти веселъ. Страннымъ образомъ, мало думалось о безуміи окружающаго. Зналъ, что въ этомъ же домѣ, можетъ быть, въ эти глухіе часы кого-то ведутъ въ подвалъ но (самозащита,
что ли?) мысль на такомъ не останавливалась. Часа въ три, напримѣръ, ясно помню шумъ мотора, заведеннаго на дворѣ — мы отлично знали» что это значитъ — все же впечатлѣніе было меньше, чѣмъ можно было бы думать. Очень уязвляла мысль о семьѣ: жена и дочь были въ деревнѣ, все хотѣлось, чтобы до нихъ пока не дошла вѣсть о моемъ арестѣ.

А затѣмъ… затѣмъ я наблюдалъ. По моему мнѣнію, спали многіе. Среди нихъ, недалеко отъ меня — Ѳ. А. Головинъ. Онъ лежалъ на спинѣ. Въ его правильномъ лысомъ черепѣ блестѣлъ, какъ на слоновой кости, лучъ электричества. Руки аккуратно сложены накрестъ, бѣлыя брюки въ складки, желтыя ботинки, воротнички даже не разстегнуты. (Онъ и позже спалъ всегда въ полномъ парадѣ. Объяснялъ такъ, что если ночью позовутъ на допросъ или разстрѣлъ, то нельзя выходить на такое дѣло не въ порядкѣ.) Сейчасъ клопъ медленно взбирался по тѣневой сторонѣ его черепа, ища удобнаго мѣста. Доползши до освѣщенно-блестящей части, испуганно повернулъ назадъ.

Въ это время въ камеру ввели высокаго человѣка, неувѣренно шагавшаго къ намъ. Я толкнулъ П. П. — тотъ поднялъ заспанное, затекшее отъ неудобнаго изголовья лицо и ухмыльнулся: это былъ его пріятель — Борисъ Випперъ, молодой профессоръ, <изслѣдователь?> Іоанна Грознаго.

— Ну, вотъ… — пробормоталъ П. П. — и вы тутъ. Нашего полку прибыло.

Виппера взяли ночью и прямо доставили сюда.

«ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩІЙ МНѢ ГОТОВИТЪ»

Во-первыхъ, яркое солнце. Было воскресенье, этотъ августовскій свѣтъ весело блисталъ по Москвѣ. Въ Петербургѣ сквозь влажно-голубоватую невскую дымку освѣщалъ тѣла безвинно-убіенныхъ по Таганцевскому заговору.

Второе — и очень пріятное, — что онъ намъ далъ, были посылки. Да, за стѣнами, тамъ, на волѣ, оказалась Москва, добрая Москва. Чрезъ тысячи поръ, щелей просочилась она въ тюрьму, обходя правила адскихъ круговъ. Жены, сестры, невѣсты, дружественныя, знакомыя и полузнакомыя руки упаковывали намъ свертки — и въ солнечный воскресный день вдругъ въѣхала груда пакетовъ — «передачъ». Къ этому времени Осоргинъ былъ уже избранъ нашимъ старостой. Ловкій и легкій, въ счастливомъ нервномъ возбужденіи отвѣтственности. онъ хорошо провелъ роль, «былъ въ формѣ». Вотъ и сейчасъ элегантно распоряжался раздачей передачъ, весело выкликая адресатовъ.

Такъ какъ всѣ «мои» находились въ деревнѣ, я ничего не ждалъ. Вдругъ улыбающееся лицо Осоргина обернулось, онъ назвалъ мое имя. Только тутъ я понялъ, какъ пріятно получить въ тюрьмѣ знакъ благожеланія и памяти. Этимъ обязанъ былъ Р. Г. Осоргиной — вмѣстѣ съ пакетомъ мужу, уложила, притащила на себѣ она и мнѣ подмогу. Никогда, даже въ дѣтствѣ, не радовалъ такъ подарокъ, за него храню Рахили Григорьевнѣ всегдашнюю благодарность. Тамъ было одѣяло, подушка, бѣлый хлѣбъ, сахаръ, какао — вообще столько прелестей!

Неполучившіе (не-москвичи) сразу замѣтны были по грустнымъ глазамъ. Разумѣется тотчасъ же началась дѣлежка, «первобытно-братственное» равенство осуществилось съ нѣкоторымъ даже напоромъ со стороны получившихъ. Вся наша «преступная банда» оживилась. Особенно старался одинъ инженеръ — Меттъ. Онъ получилъ огромную посылку, съ нервной расточительностью раздавалъ свои сокровища.

Видъ камеры измѣнился: стали устраиваться, на нарахъ появились плэды, одѣяла, подушки, началось бритье и умыванье, вообще жизнь въ родѣ вагонной — дальняго слѣдованія!

Мы съ П. П. Муратовымъ и Випперомъ устроили свой уголокъ у окна аванесовской конторы и залегли крѣпко, по-медвѣжьи. Послѣ безсонной ночи дремалось неплохо. Время шло быстро. Черно-лохматый Кутлеръ игралъ, какъ полагалось, въ шахматы съ Головинымъ, и по ихъ виду нельзя было понять, кто побѣждаетъ. Осоргинъ хлопоталъ съ Бенкендорфомъ въ другомъ углу. Подъ вечеръ онъ прибѣжалъ ко мнѣ, нѣсколько женственно припалъ, обнялъ и гаркнулъ:

— Вотъ она, жизнь-то какая! Веселая жизнь. Ругаешь меня, что я тебя сюда затащилъ?

Историко-литературный уголъ оживленно загоготалъ.

А Осоргинъ уже вспорхнулъ, подобно Нижинскому, помчался для переговоровъ о кипяткѣ.

ЗВѢЗДЫ

По вечерамъ мы ихъ видали, но минутно, пересѣкая тѣсный дворъ, когда ходили умываться, за кипяткомъ, и т. п. Никогда звѣзды не казались столь прекрасными. Къ сожалѣнію, въ томъ узкомъ кускѣ бархата, что возставалъ надъ головой, я не могъ найти Веги. Но другія звѣзды видѣлъ. И онѣ видѣли меня — въ грязи, убожествѣ, кровавой слякоти отверженнаго мѣста. Звѣзды и Вега вызываютъ въ памяти разсказъ, слышанный тоже въ дни революціи.

Г-жа N. была замужемъ за немолодымъ человѣкомъ. Полюбила другого. Послѣ разныхъ колебаній мужъ согласился, чтобы она устроила себѣ новую жизнь съ этимъ другимъ. Они встрѣтились всѣ трое у N. и рѣшеніе было принято окончательно. На другой день г-жа. N. должна была уѣхать.

Ночью, однако, и она, и мужъ, и всѣ родные были арестованы по обвиненію въ контръ-революціи. Новая жизнь для г-жи N. оказалась камерою смертниковъ въ Бутыркахъ.

Еще на волѣ, когда шелъ ихъ романъ» г. N. и г. X. — оба мистики — полюбили звѣзду Вегу. Однажды, идя по Кузнецкому, г. X. увидѣлъ на витринѣ книгу: «Голубая звѣзда». Въ повѣсти этой было то же мистическое поклоненіе Вегѣ, какъ символу женственнаго. Книга пришлась по душѣ влюбленнымъ. Они вмѣстѣ читали ее.

Г-ну X. удалось доставить книгу въ тюрьму. Подчеркнувъ буквы словъ, онъ далъ понять, что каждый вечеръ, когда Вега появляется, онъ думаетъ о г-жѣ N. — пусть и она поступитъ такъ же.

Г-жа N., женщина изящная и тонкая, очень страдала въ заточеніи. Жизнь отнимали у нея на грани долгожданнаго счастья! Она исполнила завѣтъ любимаго человѣка. И по вечерамъ, при появленіи звѣзды, глядя на нее, они мечтали другъ о другѣ, тѣмъ поддерживали себя. Г-жа N. при этомъ часто читала книгу.

Обвиненіе было ложнымъ. Но погибла вся семья, не пощадили родныхъ и знакомыхъ, по древнему «до седьмого колѣна». За г-жей N. смерть пришла, когда она читала о голубой звѣздѣ.

Вставъ, перекрестившись, она съ книгою, въ спокойствіи, пошла навстрѣчу Вѣчности.

Этотъ разсказъ слышалъ я отъ той, кто послѣдняя сестрински поцѣловала ее въ лобъ — и кому чудомъ удалось спастись.

Звѣзды въ застѣнкѣ! Васъ вспоминаю съ любовью, взволнованно и благодарно…

СИДИМЪ

Къ намъ попали газеты. О, теперь о насъ писали иначе, чѣмъ въ дни «персональнаго списка идіотовъ». Клонили къ тому, чтобы весь нашъ комитетъ разсматривать какъ «заговоръ» и соотвѣтственно расправиться. Съ Таганцевымъ ужъ такъ и обошлись- Нашихъ начали водить на допросы. Кутлеръ, Ѳедоръ Александровичъ, кромѣ шахматъ получили и еще обязанности. Прокоповичъ, Кишкинъ и Кускова въ эти дни были на чертѣ смерти. Ихъ гибель была рѣшена — спасло вмѣшательство Нансена. Насколько знаю, онъ поставилъ условіемъ своей помощи сохраненіе ихъ жизней.

Понемногу начали мы сживаться съ конторой Аванесова. Намъ подбавляли кое-кого, кой-кто изъ нашихъ уходилъ во внутреннюю тюрьму. По-прежнему изъ города шли передачи. Настроеніе держалось бодрое. Чтобы его не ослаблять, рѣшили развлекаться — читать лекціи.

Кутлеръ читалъ о финансахъ. Этотъ умный, сумрачный человѣкъ былъ глубокимъ скептикомъ. Я думаю, онъ убѣжденно считалъ, что вообще все погибло: Россія, финансы, онъ самъ, Комитетъ… Я спросилъ его разъ:

— Николай Николаевичъ, а вотъ вы вѣрили въ это дѣло, когда шли?

Онъ улыбнулся, какъ бы отвѣчая младенцу:

— Разумѣется, ни минуты.

— Зачѣмъ же шли?

Изъ его словъ, сказанныхъ съ оттѣнкомъ горечи, выходило, что и этотъ многоопытный мужъ, бывшій министръ, вродѣ насъ грѣшныхъ тоже пошелъ «за компанію»… Его лекція доказывала, что съ совѣтскими финансами плохо. Вспоминая его, я, однако, все болѣе убѣждаюсь въ безсиліи скептицизма. Люди этого склада мало могутъ сдѣлать. Вѣрно ли даже они угадываютъ жизнь? Не нужна ли даже для этого живая сила вѣры? Вѣдь вотъ и не рухнули совѣтскіе финансы, и самъ Николай Николаевичъ, выйдя изъ тюрьмы, какъ разъ занялся укрѣпленіемъ червонца — за него вѣрили другіе, онъ, должно быть, дѣйствовалъ и тамъ по инерціи, «такъ ужъ случилось». — И съ удивленіемъ, вѣроятно, видѣлъ плоды рукъ своихъ. На этомъ червонцѣ онъ и умеръ — грустный человѣкъ, всегда готовый къ смерти и равнодушный къ ней. Мнѣ кажется, и умеръ онъ къ горестномъ недоумѣніи…

Борисъ Випперъ читалъ, кажется, о живописи. П. П. Муратовъ о древней иконописи. Съ моимъ чтеніемъ произошелъ маленькій веселый случай.

Было утро, солнечный день. Я говорилъ о русской литературѣ, какъ вдругъ къ камеру довольно бурно и начальственно вошло двое чекистовъ. Бъ рукѣ у одного была бумажка. Но ней онъ такъ же громко и безцеремонно, прерывая меня, прочелъ, что я и Муратовъ свободны, можемъ уходить.

Правда, я не хотѣлъ играть подъ Архимеда. Вообще ни о чемъ не думалъ. Но, вѣроятно, подсознанію не понравилось вторженіе «посторонняго тѣла», да еще грубоватаго, прерывающаго меня, я отвѣтилъ почти недовольно:

— Ну да, да, вотъ кончу сперва лекцію…

Всѣ захохотали и я смутился. Улыбнулся даже чекистъ:

— Успѣете на свободѣ кончить.

МОСКВА

Я пожималъ десятки рукъ. Со всѣхъ сторонъ наперебой давали порученія. И черезъ нѣсколько минутъ сухой и знойный вѣтеръ, пыль, дребезгъ московскихъ улицъ… Какъ свѣтло, просторно! Извозчикъ медленно везъ меня съ моимъ тюремнымъ скарбомъ на Арбатъ.

Весь этотъ день слился у меня въ какое-то пестро-огненное движеніе. Я не могъ усидѣть на мѣстѣ. Пустынная, большая наша комната въ Кривоарбатскомъ казалась скучной. Но Москва родной. Меня привѣтствовали въ арбатской столовой. На улицѣ останавливали незнакомые и поздравляли. А я все не могъ остановиться. Все мнѣ хотѣлось идти, безъ конца говорить, волноваться — я и ходилъ по гостямъ до двухъ часовъ ночи, передавалъ и разсказывалъ женамъ, сестрамъ, роднымъ объ оставшихся. Былъ на Козихѣ у Головиныхъ, былъ на Чернышевскомъ у Р. Г. Осоргиной.

Что можно прибавить о насъ? Кускова, Прокоповичъ, Кишкинъ, Осоргинъ и еще нѣкоторые просидѣли долго. Потомъ были сосланы. Потомъ попали заграницу. Пользы голодающимъ, конечно, мы не принесли. Предсказанія нашихъ женъ при началѣ Комитета («черезъ мѣсяцъ будете всѣ въ Чека») — съ точностью осуществилось. Но вспоминая наше сидѣніе, я вспоминаю не плохое дѣло, а хорошее. Мы ошиблись въ расчетѣ. Но мнѣ не стыдно, что я сидѣлъ. И Кусковой не стыдно.

Ну а вотъ Каменеву…

Въ этомъ только и смыслъ. Мы в тюрьмѣ были бодры, потому что правда была за нами. Мало? Нѣтъ, очень много!

Бор. Зайцевъ
Возрожденіе, №985, 12 февраля 1928

Views: 35