Возьмемъ другую сторону жизни — государственность. Въ ней успѣхъ новой Россіи былъ также громаденъ. Усвоеніе новой культуры ведетъ иногда къ распаденію государства. А что случилось съ Россіей?

До-петровская Московія, которая до тѣхъ поръ безуспѣшно искала выходовъ къ морю, у которой ея просвѣщенные сосѣди постепенно отбирали родовыя ея территоріи, которая чуть не увидала чужеземца на тронѣ, эта Московія преобразилась послѣ Петра. Она нашла выходъ къ четыремъ морямъ, объединила пространство, которое могло прокормить во много кратъ большее населеніе, создала государство, которое могло бы ни въ комъ не нуждаться, ибо имѣло все у себя, государство разноплеменное и разноязычное, которое могло само стать Лигой Націй, или европейскою федераціей. А между тѣмъ, ея жизнь могла пойти иначе. Было бы естественно, если бы культура привитая Петромъ, не пошла дальше окраинъ, если бы на необозримомъ пространствѣ теперешней Россіи продолжали существовать оригинальныя, въ европейскую жизнь не мѣшавшіяся національности, создали рядъ самостоятельныхъ государствъ, сохранили бы всю прелесть первобытной культуры и отстояли бы свою независимость, пока ихъ богатства не возбудили бы зависть сосѣдей и не превратили бы ихъ въ колоніи и протектораты. Они, можетъ быть, и дождались бы минуты, когда Лига Націй стала бы дѣлать видъ, будто считаетъ ихъ своими равноправными членами и пригласила бы ихъ вступить въ европейскую федерацію.

Это могло быть безвѣстнымъ, безславнымъ, но и счастливымъ существованіемъ. Но Россія пошла не по той дорогѣ. Черезъ рядъ поколѣній она превратилась въ громадное и мощное государство, столь богатое, что 13 лѣтъ большевицкой власти не могли его разорить, столь сильное, что и по сю пору съ нимъ боятся поссориться и отъ него инстинктивно, иные съ боязнью ждутъ чудеснаго воскресенія. Такой успѣхъ государственности не меньшее чудо, чѣмъ Пушкинъ; и мы могли воображать, что оно пройдетъ безнаказанно?

Въ странѣ, гдѣ были такъ слабы и культурныя и соціальныя связи, этотъ успѣхъ государства могъ быть купленъ только одною цѣною: сосредоточеніемъ и страшнымъ напряженіемъ государственной власти. Эти свойства для Россіи были не новы. На нихъ стояла еще Москва. Но въ московскій періодъ цари со времени Грознаго уже имѣли около себя не только Боярскую Думу, но и Земскій Соборъ. Они могли его не бояться; единство культуры дѣлало то, что они понимали другъ друга; Земскій Соборъ ихъ понималъ и поддерживалъ и цари могли на него положиться. Послѣ Петра это единство культуры исчезло; затруднилось сотрудничество, по необходимости создался и новый политическій строй — просвѣщенный абсолютизмъ; самодержавіе безъ Собора и Думы, опирающееся на бюрократическій и военный аппаратъ. Этотъ порядокъ выработалъ и свою идеологію. Петербургъ сталъ центромъ и новаго аппарата и соотвѣтственной ему идеологіи.

Въ этой идеологіи, даже для тѣхъ, кто ея не раздѣляетъ, было много величественнаго и даже красиваго. Она не оригинальна; она была и въ эпоху Римской Имперіи, воскресаетъ вновь и въ нашу больную эпоху. Эта идеологія есть вѣра во всемогущество государства; все для него приносится въ жертву. А такъ какъ государство проявляется въ своемъ правительствѣ, то долгъ гражданина есть прежде всего, безпрекословное повиновеніе власти. Главное преступленіе — неподчиненіе. Всѣ остальные устои, законъ, право, свобода — все предразсудки, съ которыми можно бороться.

На этой идеологіи долго стоялъ Петербургъ. Можемъ ли мы отрицать, что безъ нея петровскій періодъ не могъ бы достичь того, чѣмъ справедливо гордился. Жертвы, которыя онъ налагалъ на страну, были оправданы; а побѣдителей вѣдь не судятъ. Но нельзя удивляться, что противъ этой идеологіи власти, изъ народа вышла другая.

Во-первыхъ, идеологія всемогущества государства предполагала такую развитую сознательность населенія, которая давалась не всѣмъ. Для некультурной Россіи могло быть непонятно многое, чего отъ нея требовала просвѣщенная власть; для тѣхъ, кто не умѣлъ смотрѣть дальше интересовъ своей колокольни, жертвы, которыя они приносили, приносились часто по одной привычкѣ къ повиновенію; съ ними они могли примиряться, только пока не подорвано было ихъ довѣріе къ власти, пока было твердо сознаніе ея непогрѣшимости и непобѣдимости.

А во-вторыхъ, для культурныхъ слоевъ, которые были способны понимать интересы Россіи, по мѣрѣ развитія культуры, становились дороги и другія потребности общежитія: достоинство личности, обезпеченность права, словомъ, тотъ идеалъ, который написанъ на гордомъ гербѣ Великобританіи: «Dieu et mon droit». Этотъ новый идеалъ больно сталкивался съ казенной идеологіей Петербурга. Чтобы говорить только о героѣ нашего праздника, Пушкинѣ, развѣ мы можемъ забыть, какъ въ письмахъ къ друзьямъ онъ горевалъ, что Воронцовъ видѣлъ въ немъ только коллежскаго секретаря, а онъ сознавалъ, что въ немъ есть и что-то другое? Развѣ мы можемъ простить, что въ извѣщеніи о его смерти было такъ наивно упомянуто только, что онъ камеръ-юнкеръ, что Тургеневъ былъ сосланъ въ деревню за то, что осмѣлился въ некрологѣ сказать о его «великомъ поприщѣ»?

Идеологія, которая создала Великую Россію, была въ этомъ послѣдовательна; въ жертву ея величія она все приносила. Но она же, къ несчастью, создала и основное зло позднѣйшей Россіи: роковое дѣленіе на «мы» и «они»; на тѣхъ, кто съ успѣхомъ ею управлялъ, и кто долженъ былъ слѣпо подчиняться властямъ. Петербургъ сталъ символомъ не только силы и славы Россіи, но и источникомъ непонятнаго и ненужнаго притѣсненія.

Оно въ извѣстный моментъ стало ненужно. По мѣрѣ того, какъ расли въ странѣ культурныя и соціальныя связи, напряженность государственной власти перестала быть необходимой. Но можно ли было надѣяться, что власть это пойметъ тогда, когда нужно? Горделивая идеологія, необходимая въ свое время, оправданная прошлымъ успѣхомъ, не кладетъ оружія даже тогда, когда остается отъ нея одинъ вредъ; она живетъ по старымъ понятіямъ. Только тогда она искажается, становится карикатурой на себя самое; требуетъ жертвъ уже не для пользы Россіи, а по рутинѣ. Это подымало противъ нея общественное мнѣніе культурной Россіи. Но не будемъ закрывать глазъ и на то, что общественное мнѣніе было тоже несправедливо; оно забывало о томъ, что въ томъ политическомъ строѣ, съ которымъ оно начинало войну, было много необходимаго въ прошломъ, а полезнаго даже и въ настоящемъ.

Такъ, обѣ стороны были неправы. Былъ неправъ Петербургъ, когда воображалъ, что «L’Etat c’est moi», когда гордый заслугами прошлаго времени, когда онъ велъ за собою Россію, онъ, по словамъ поэта, «думалъ вѣкъ такъ жить», не хотѣлъ уступать, и повторялъ афоризмъ: «сначала успокоеніе, а реформы потомъ». Но были неправы и тѣ, кто слишкомъ скоро забыли, что «даромъ ничто не дается», что величіе и богатство страны, которыя они унаслѣдовали, были созданы старымъ порядкомъ и что, если прежнее напряженіе власти стало ненужно, то однѣхъ общественныхъ связей еще недостаточно, чтобы сохранить Россію въ томъ видѣ, въ которомъ они ее получили. Если Петербургъ старался удержать отъ старины то, что было ненужно удерживать, что общество часто отъ него требовало большаго, чѣмъ можно было и не того, что было нужно.

Такъ, обѣ стороны, одна за другой, упускали моменты полезной реформы. Необходимость ея становилась все рѣзче, а по мѣрѣ этого проведеніе ея все труднѣе. Это и вело къ катастрофѣ. Ибо что такое революція, какъ не реформа — необходимая, ибо, если бы она не была необходима, она не могла бы удаться, но и запоздалая, которая именно потому, что слишкомъ поздно приходитъ, идетъ гораздо дальше, чѣмъ слѣдуетъ?

Такъ заплатили мы за нашъ успѣхъ въ государственной области. Россія послѣ Петра показала въ себѣ такую способностъ къ развитію, которая позволяла ей всѣ надежды. Она поистинѣ была «вундеркиндомъ», для котораго какъ будто не существуетъ препятствій. Но она и прошла судьбу вундеркиндовъ. Тѣ обѣщанія, которыя они подаютъ въ младенческомъ возрастѣ, заключаютъ опасность. Если требовать отъ нихъ слишкомъ многаго, то за поданныя ими надежды они позднѣе жестоко расплачиваются; въ обращеніи съ ними нужна сугубая осторожность. Россію никто не пощадилъ въ трудный моментъ и за чудодѣйственные успѣхи свои она расплачивается тѣмъ, что въ ней сейчасъ происходитъ.

Эта трагедія Петербурга красиво выражена Пушкинымъ въ Мѣдномъ Всадникѣ. Герой Мѣднаго Всадника, самый ординарный, простой человѣкъ; онъ въ стихійномъ бѣдствіи потерялъ весь смыслъ, все счастье своей личной жизни; онъ не можетъ понять этой жертвы и, когда видитъ Мѣднаго Всадника, этого «гиганта на бронзовомъ конѣ, съ простертой рукой», онъ грозитъ кулакомъ тому, кто властно потребовалъ отъ него этихъ жертвъ, тому, «чьей волей роковой надъ моремъ городъ основался»! Пушкинъ хорошо понималъ всю человѣчность, законность этого негодованія и онъ далъ и намъ ихъ понять и простить; но въ то же время онъ показалъ, что такой озлобленный жестъ былъ все-таки жестомъ безумнаго.

И потому что Пушкинъ понималъ эту трагедію, онъ, несмотря ни на что, такъ любилъ Петербургъ. Я могу сказать, «несмотря ни на что», ибо Петербургъ его погубилъ; атмосфера петербургскаго свѣта и петербургскихъ властей была не для Пушкина; какъ вѣрно сказалъ другой поэтъ, Лермонтовъ, котораго тоже погубилъ Петербургъ и погубилъ за негодованіе, которое въ немъ вызвала гибель Пушкина, Петербургъ душенъ «для сердца вольнаго и пламенныхъ страстей».

Пушкинъ это на себѣ испыталъ, но несмотря на это, умеръ зачарованный величіемъ и красотой Петербурга. Это не мѣшало ему любить и Москву; онъ любилъ оба города; любилъ ихъ и какъ художникъ и какъ патріотъ; онъ сумѣлъ намъ въ нѣсколькихъ краткихъ словахъ нарисовать картину Москвы.

«Когда церквей и колоколенъ
Дворцовъ, чертоговъ полукругъ
Открылся предо мною вдругъ».

Онъ въ Евгеніи Онѣгинѣ далъ намъ почувствовать пульсъ московской жизни, это біеніе сердца почти азіатскаго города, когда

«Возокъ несется черезъ ухабы,
Мелькаютъ мимо будки, бабы»

кончался финальнымъ аккордомъ:

«Балконы, львы на воротахъ
И стаи галокъ на крестахъ».

Въ самомъ ритмѣ этого стихотворенія, отрывистомъ, поспѣшномъ, трепетномъ вы чувствуете эту ключомъ бьющую жизнь.

Но это не мѣшало Пушкину цѣнить и Петербургъ. Когда онъ заговариваетъ объ немъ, вы видите другія краски и слышите другой размѣръ, торжественный, широкій и плавный. Нѣсколькими словами онъ вводитъ насъ въ эту петербургскую атмосферу.

«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгій, стройный видъ,
Невы державное теченье,
Береговой ея гранитъ».

Въ немъ все величественно и грандіозно; и «спящія громады пустынныхъ улицъ», и «оградъ узоръ чугунный», и «дымъ и громъ военной столицы».

Таково отношеніе къ Петербургу Пушкина какъ художника. Но вотъ Пушкинъ какъ патріотъ. Онъ заговариваетъ о Москвѣ и гордится ею:

«Нѣтъ, не пошла Москва моя
Къ нему съ повинной головой».

Пушкинъ же сказалъ ставшую пословицей фразу:

«Какъ много въ этомъ звукѣ
Для сердца русскаго слилось,
Какъ много въ немъ отозвалось».

Но онъ же сказалъ и про Петербургъ заключительныя слова пролога Мѣднаго Всадника:

«Красуйся градъ Петровъ и стой
Неколебимо, какъ Россія».

Такъ Пушкинъ какъ бы навѣки связалъ судьбу Россіи съ судьбой Петербурга.

Въ своей знаменитой рѣчи о Пушкинѣ Достоевскій назвалъ Пушкина пророческимъ явленіемъ; и дѣйствительно, не оказался ли Пушкинъ въ этомъ пророкомъ?

Нашему поколѣнію было суждено пережить конецъ петербургскаго періода Россіи; при насъ перевернулась послѣдняя страница его. Начиналась она при хорошихъ предзнаменованіяхъ. Петербургъ уже освободился отъ одного изъ кореныхъ своихъ недостатковъ; въ немъ была уже Дума; онъ слышалъ голосъ Россіи. Онъ вступалъ въ великую войну на защиту славянства; начиналъ ее съ исправленія роковой ошибки прошлаго, съ возстановленія Польши; объ этомъ горько сейчасъ вспоминать, но знать и помнить это полезно. И вотъ въ самомъ началѣ войны былъ сдѣланъ маленькій символическій жестъ, который многихъ порадовалъ. Петербургъ отрекся отъ своего великаго имени. Это было только началомъ того, что и другіе стали дѣлать позднѣе, т. е. стали отрекаться отъ именъ, которыя имъ дали отцы. Какъ бы ни были почтенны мотивы, которые лежали въ основѣ этого жеста, онъ былъ ненуженъ, а для памяти Петра оскорбителенъ. Петербургъ какъ будто бы начиналъ стыдиться себя, своего прошлаго; онъ уступалъ неразумной и дешевой демагогіи. Невольно вспоминаются слова того же Пушкина въ его стихотвореніе «Полководецъ», которыя онъ говорилъ о Барклаѣ де-Толли:

«И въ имени твоемъ звукъ чуждый невзлюбя,
Своими криками преслѣдуя тебя,
Народъ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался надъ твоей священной сѣдиною».

Этотъ символическій жесть отреченія оказался не на пользу Россіи, какъ будто судьба ея была дѣйствительно связана съ Петербургомъ. А когда позднѣе дерзновенныя руки пожелали совсѣмъ изгладить память Петра, связать имя столицы имъ созданной съ псевдонимомъ, одновременно исчезло и самое имя Россіи.

Такъ исполнилось пророчество Пушкина. Не вправѣ ли мы думать теперь, что если суждено воскреснуть Россіи, то кто бы это ни увидѣлъ изъ насъ, тѣ ли, кто эту Россію сами знали, или тѣ, кто о ней только слышали, но и тѣ и другіе безразлично, когда воскреснетъ Россія, воскресятъ вмѣстѣ съ ней и Петербургъ?

В. А. Маклаковъ.
Возрожденіе, №1847, 23 іюня 1930.

Views: 29