Джильбертъ Кейтъ Честертонъ — самый выдающійся изъ современныхъ англійскихъ эссеистовъ. Онъ родился въ Лондонѣ въ 1874 году, литературную карьеру началъ со стиховъ, но уже съ 1900 года всецѣло отдался газетной работѣ.

Изъ газетныхъ статей составилось большинство его книгъ, и какъ разъ самыя совершенныя: «Heretics», «Orthodoxy», «What’s wrong with the World», «All things considered». Его романы, какъ «Человѣкъ, который былъ четвергомъ», «Наполеонъ изъ Ноттингъ-Хилла», «Летучая гостиница», «Возвращеніе Донъ Кихота», сборники разсказовъ «Мудрость Отца Брауна» — блестящіе образны той же въ сущности публицистической прозы. Тотъ же характеръ присущъ его литературной критикѣ, что не мѣшаетъ книгамъ о Диккенсѣ, Стивенсонѣ, Браунингѣ и Шоу быть прекрасными и проницательными книгами. Даже стихи Честертона, часто — такіе замѣчательные, не похожи ни на какіе другіе стихи и очень похожи на его «фельетоны». Послѣ всего зтого читатель удивится, можетъ быть, услыхавъ, что эти фельетоны (какъ и эти стихи) не будутъ забыты въ исторіи ни англійской литературы, ни поэзіи.

Причины нашего удивленія понятны. Англійскій essay — разновидность художественной прозы, которая намъ, русскимъ, быть можетъ, наиболѣе чужда. Сочетаніе журнализма съ поэзіей кажется намъ насиліемъ, почти кощунствомъ. Мы относимся съ подозрѣніемъ къ претензіямъ газетной статьи на художественную цѣлостность, на законченность, которую привыкли приписывать только стихотворенію или обладающему фабулой разсказу. Но какъ разъ англійская литература свидѣтельствуетъ, до какой степени мы здѣсь неправы.

Нельзя себѣ и представить развитія прозы въ англійской литературѣ безъ Адиссона и Стиля, безъ Ламба и Хэзлитта, безъ Честертона или Беллока — въ наше время. И возвращаясь къ нимъ, нельзя не подумать, какъ, быть можетъ, мы обогатились бы, если бы послѣдовали англійскому примѣру, примѣру англійской художественной «статьи», для обозначенія которой у насъ даже нѣтъ слова. Вѣдь именно здѣсь и сосредоточились всѣ тѣ качества, которыхъ больше всего не хватаетъ нашей прозѣ, или — лучше — то, что почти вовсе ей чуждо: интеллектуальная насыщенность, логическая выразительность и гибкость.

Въ соотвѣтствіи съ этимъ непониманіемъ художественнаго существа «статьи» у насъ отнеслись и къ одному изъ самыхъ замѣчательныхъ авторовъ такихъ «статей».

Сперва мы судили о Честертонѣ по «Человѣку, который былъ четвергомъ». Потомъ Таировъ въ Камерномъ театрѣ разрѣзалъ этотъ романъ на куски, изъ кусковъ склеилъ пьесу и съ нею лишній разъ одержалъ безславную побѣду… надъ литературой. За послѣдніе годы перевели еще нѣсколько книгъ, но поняли ихъ плохо, а то и совсѣмъ не поняли. Корнѣй Чуковскій, считающій себя спеціалистомъ по англійской литературѣ, писалъ: «Все творчество современнаго даровитаго писателя Честертона заключается въ перевертываніи всевозможныхъ общепринятыхъ мыслей, съ тѣмъ, однако, чтобы все по-прежнему оставалось на старомъ мѣстѣ».

Несправедливость подобной оцѣнки ясна; впрочемъ, несправедливость — не только русская. Во Франціи Честертонъ хорошо извѣстенъ, его переводилъ Клодель, католическіе критики, какъ Macсисъ или Маритэнъ, обязаны ему многимъ, и все же у него многочисленные враги, считающіе долгомъ смотрѣть сверху внизъ на этого слишкомъ плодовитаго и шумливаго, какъ они говорятъ, литературнаго демагога и плебея. Въ самой Англіи слава Честертона какъ будто на закатѣ, — подобно тому, какъ во Франціи нѣсколько померкли ореолы Клоделя и Пеги, людей одного поколѣнія съ Честертономъ и во многомъ общей вѣры. По мнѣнію столь же «передовыхъ», сколь близорукихъ критиковъ, онъ лишь забавникъ толпы, изготовитель эффектныхъ парадоксовъ, и письмо его, нерѣдко ослѣпительное, — всего лишь «дешевая пиротехника».

Это вполнѣ невѣрно. Такъ же, какъ смѣна поколѣній, обновленіе вкусовъ, и обветшаніе модъ не мѣшаетъ Клоделю быть великимъ поэтомъ и Пеги большимъ писателемъ, — эти перемѣны не могутъ помѣшать и Честертону остаться одной изъ крупнѣйшихъ фигуръ въ современной англійской литературѣ, и его голосу остаться къ этой литературѣ, несмотря на утомленіе отъ непрерывной журнальной работы, однимъ изъ самыхъ живыхъ и нужныхъ голосовъ. Парадоксъ у Честертона — естественная форма, но не существо мысли. Противорѣчія, которыя у него можно найти, лишь кажущіяся и внѣшнія противорѣчія; не сразу назовешь писателя, у котораго всѣ чувства и мысли, каждыя страница и строка, являли бы такое широкое и гибкое, и, вмѣстѣ, такое неизмѣнное дѣйствіе.

Повторяю: онъ журналистъ, но журналистику онъ сочеталъ съ поэзіей, насытилъ мистицизмомъ, сдѣлалъ искусствомъ. Онъ пользуется манерой журналиста, какъ Блокъ — интонаціями романса, или Диккенсъ въ «Пиквикѣ» — юморомъ бульварнаго листка. Газетная статья построена у Честертона, какъ стихотвореніе, и ея содержаніе далеко перерастаетъ очередную тему. Пробѣжавъ ее глазами, какъ мы привыкли пробѣгать газетные листы, мы, правда, рискуемъ принять статью Честертона за блестящую импровизацію, но это и значитъ, что мы не успѣли понять настоящаго ея смысла.

Католицизмъ Честертона — одно изъ самыхъ серьезныхъ явленій современнаго христіанства, болѣе серьезное, можетъ быть, чѣмъ франко-бельгійское возрожденіе томизма, болѣе глубокое, чѣмъ многое изъ того, что облекается въ богословскіе термины и строитъ догматическія системы. Его органическое міровоззрѣніе ничего не проигрываетъ отъ своей полноты вслѣдствіе того, что выражается въ формѣ, каждый разъ подчиненной случаю и зависящей отъ злобы дня. «Пиши только по поводу», сказалъ Гете Эккерману… Честертонъ никогда не пренебрегаетъ для отстаиванія самыхъ многообразныхъ мыслей никакимъ, самымъ преходящимъ поводомъ. Статью онъ начинаетъ чаще всего съ какой нибудь маленькой и тривіальной темы, но вотъ вступаютъ новые инструменты и звучатъ другія гармоніи, смѣшное становится великимъ и надъ будничнымъ открываются небеса. Съ пафосомъ, присущимъ ему одному, открывающимъ самое великое какъ разъ въ самомъ маломъ и смѣшномъ, въ самомъ уличномъ и доступномъ, — онъ варьируетъ дешевый мотивъ, который вдругъ становится грандіознымъ и торжественнымъ, и весь оркестръ разражается, наконецъ, неудержимымъ радостнымъ славословіемъ. Такъ кончается «Человѣкъ, который былъ четвергомъ»: видѣніемъ Божьяго лица. Такъ, въ послѣднихъ строкахъ о Хайамѣ, звучатъ архангельскія трубы; такъ — заключительную фразу Orthodoxy не забудетъ тотъ, кто ее прочтетъ: «Было нѣчто, слишкомъ великое для того, чтобы его могъ открыть Богъ, когда Онъ ходилъ по нашей землѣ; и мнѣ казалось иногда, что это — Его радость».

Я не разсчитываю въ этой статьѣ найти мѣсто для всего, что я хотѣлъ бы сказать о Честертонѣ. Чтобы хоть немного познакомить съ нимъ, я приведу (въ переводѣ, въ которомъ они проигрывають, конечно) нѣсколько афоризмовъ, выбранныхъ изъ разныхъ книгъ. Пусть судитъ самъ читатель, поверхностны ли эти фразы и вѣрно ли, что ихъ авторъ «перевертываетъ мысли» съ тѣмъ, чтобы «все осталось по-прежнему».

«Мое пріятіе міра— не оптимизмъ; оно скорѣй подобно патріотизму. Дѣло не въ томъ, что міръ слишкомъ грустенъ, чтобы любить его, или слишкомъ радостенъ, чтобы его не любить; дѣло въ томъ, что надо любить его, какъ живое существо, въ которомъ радость — причина любви, и грусть — причина любви еще большей».

«Я могу сдѣлать будущее такимъ же узкимъ, какъ я самъ; прошлое не можетъ не быть непокорнымъ и широкимъ, какъ человѣчество».

«Безуменъ не тотъ, кто потерялъ разумъ. Безуменъ тотъ, кто потерялъ все, кромѣ разума».

«Безъ смиренія невозможно насладиться ничѣмъ, даже гордостью».

«Матеріализмъ — на поверхности вещей; не требуется никакой науки, чтобы его увидѣть. Человѣкъ жилъ и любилъ: онъ мертвъ и черви ѣдятъ его. Это атеизмъ, если угодно. Если, несмотря на это, человѣчество вѣрило, ничто никогда не помѣшаетъ ему вѣрить».

«Блаженны бѣдные, ибо бѣдность не всегда съ ними. Честный бѣднякъ можетъ забыть о ней. Честный богачъ никогда о ней не забудетъ».

«Соціализмъ, быть можетъ — спасеніе людей: онъ не исполненіе ихъ желаній».

«Любовь не ослѣпляетъ, она связываетъ: и чѣмъ больше она связываетъ, тѣмъ меньше она ослѣпляетъ».

Что можно глубже сказать о любви?

В. Вейдле
Возрожденіе, №1108, 14 іюня 1928

Views: 33