«Любовника лэди Чаттерлей» прочли, кажется, всѣ или почти всѣ, благо недавно вышелъ онъ и по русски. *) Говоря откровенно, этотъ всеобщій интересъ къ роману Лоренса приходится объяснить не художественными достоинствами произведенія и даже не важностью поставленной въ немъ проблемы. Огромное большинство читателей было привлечено подробнымъ изображеніемъ сценъ, болѣе, чѣмъ интимныхъ, и картинъ, болѣе, чѣмъ смѣлыхъ. Не малую , сыграло и то обстоятельство, что самый даже словесный матеріалъ романа весьма исключителенъ: всѣ предметы и дѣйствія не только показаны въ немъ безъ покровъ, но и названы полными именами. Въ міровой литературѣ врядъ ли много найдется книгъ, способныхъ соперничать съ «Любовникомъ лэди Чаттерлей» въ откровенности. Говоря такъ, я, разумѣется, исключаю литературу чисто порнографическую: причислять къ ней романъ Лоренса было бы вовсе несправедливо, — хотя нельзя отрицать, что весьма многіе читатели приняли (и хуже того — восприняли) эту книгу именно какъ порнографическую. Но авторъ не отвѣчаетъ за искаженное воспріятіе читателя.

Мнѣ случилось уже писать въ «Возрожденіи» о томъ, что порнографичность произведенія опредѣляется отнюдь не сюжетомъ, а исключительно цѣлью, которую по­ставилъ себѣ авторъ. Тамъ, гдѣ нѣтъ пор­нографической цѣди, гдѣ нѣтъ намѣренія направить воображеніе читателя такъ, что­бы возбудить въ немъ безпримѣсное, пер­вичное эротическое чувство, — нѣтъ и порнографическаго произведенія. Отъ это­го взгляда я не вижу надобности отказы­ваться и въ данномъ случаѣ. Что бы и какъ бы ни разсказывалъ Лоренсъ, его книга не порнографична. Рискуя нѣсколько удивить читателя (но отнюдь не стремясь блеснуть парадоксомъ), я бы даже сказалъ, что этотъ романъ отмѣченъ суровымъ, стро­гимъ и нѣсколько туповатымъ духомъ чистѣйшаго пуританства. Самая откровен­ность Лоренса — именно пуританская. —  Цѣлью себѣ онъ поставилъ со всей пря­мотой и ясностью высказать нѣкую свою правду и — высказываетъ ее, отнюдь не считаясь съ тѣмъ, каковъ можетъ быть внѣшній, побочный эффектъ его высказы­ваній. Въ немъ самомъ нѣть ни капли лег­комыслія — легкомыслія онъ не предпо­лагаетъ и въ читателѣ. Онъ говоритъ о проблемѣ, которой переболѣлъ; онъ пропо­вѣдуетъ нѣкую мораль, которую выстра­далъ, — до остального ему нѣтъ дѣла. Его книга написана съ чрезвычайнымъ «напо­ромъ»; это одинъ изъ тѣхъ тенденціоз­ныхъ романовъ, которые зачинаются въ глубочайшемъ одиночествѣ, вынашиваются въ ярости и затѣмъ «бросаются въ лицо» че­ловѣчеству — ради наставленія, поученія и обращенія на путь истины. Художественный уровень такихъ романовъ всегда не­высокъ, но въ глазахъ авторовъ онъ и не имѣетъ особеннаго значенія: имъ важно высказаться. Художественная необработанность отчасти даже прельщаетъ ихъ — въ глазахъ неопытнаго читателя и неглубокаго художника она придаетъ вещи оттѣ­нокъ искренности. Таковъ и Лоренсъ: онъ, конечно же, въ тысячу разъ больше пропо­вѣдникъ и моралистъ, нежели художникъ. Какъ произведеніе искусства, его романъ очень слабъ — и прежде всего какъ разъ изъ за той обнаженности, отъ которой взы­скательнаго читателя непремѣнно коро­битъ. Если бы Лоренсъ былъ одареннѣе, какъ художникъ, онъ былъ бы хитрѣе и слѣдовательно скромнѣе. Но онъ именно не художникъ (или не хочетъ быть художни­комъ въ данномъ романѣ): онъ, повто­ряю, проповѣдникъ и моралистъ. Его без­вкусная нескромность происходитъ един­ственно отъ его упрямой прямоты, неуклюжей честности и пуританской убѣжденно­сти. Онъ не хочетъ искусственности —  слѣдственно и искусства.

Первое, что у него бросается въ глаза, — это во всѣхъ отношеніяхъ слабое развитіе фабулы. Она съ самаго начала напрас­но осложнена добрачнымъ романомъ герои­ни. Можетъ быть, для доказательства сек­суальной тезы Лоренса этотъ романъ и нуженъ. Но онъ не связанъ съ основной сю­жетной линіей и потому оказывается не­нужнымъ привѣскомъ къ ней. О художе­ственной экономіи Лоренсъ не имѣетъ по­нятія. Когда же, послѣ многихъ отклоне­ній, добирается онъ до основной фабулы, до исторіи Констанціи съ лѣсникомъ Мэллерсомъ, — фабула и здѣсь не развивает­ся планомѣрно и ясно, а топчется на од­номъ мѣстѣ, увязаетъ въ однообразныхъ свиданіяхъ, происходящихъ между любов­никами. Готовъ допустить, что сексуальная діалектика героевъ развернута въ этихъ свиданіяхъ правильно и закономѣрно. Но она не связана съ развитіемъ фабулы и тѣмъ обнаруживаетъ художественную без­помощность или неразборчивость автора. Съ точки зрѣнія необходимости мотивиро­вать свою тезу онъ, вѣроятно, правъ. Но читатель скучаетъ — и едва ли не правъ еще болѣе. «Любовникъ лэди Чаттерлей» — самая «рискованная» книга, которую мнѣ случалось читать. Увы — она же и одна изъ самыхъ скучныхъ.

Помимо лишнихъ сценъ, романъ изоби­луетъ лишними персонажами, которые по­являются на сценѣ исключительно для то- го, чтобы своей особой иллюстрировать ка­кую нибудь сторону «сексуальной пробле­мы», а иной разъ еще, хуже — чтобы вы­сказать свой взглядъ на нее. Все это —  представители разныхъ «точекъ зрѣнія», нужные опять таки для доказательства ав­торской идеи, но рѣшительно ненужные сами но себѣ, тормозящіе ходъ романа, го­ворящіе, но бездѣйственные, то есть ро­ковымъ образомъ похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды, ибо персонажи романа должны разниться поступками, а не мыслями: точнѣе — лишь тѣми мыслями, ко­торыя ведутъ къ поступкамъ. И здѣсь опять — незнаніе Лоренса о томъ, что та­кое художественная экономія.

Какъ всегда бываетъ въ тенденціозныхъ и художественно примитивныхъ романахъ, персонажи Лоренса дѣлятся на положи­тельныхъ и отрицательныхъ, — въ дан­номъ случаѣ на сексуально-положитель­ныхъ и сексуально-отрицательныхъ. Констанція съ Мэллерсомъ — сексуальные ге­рои; всѣ прочіе — сексуальные злодѣи. И Лоренсъ не устаетъ показывать добродѣте­ли первыхъ и пороки вторыхъ, не забывая ставить всѣ точки на і, объяснять читате­лю, что хорошо, а что дурно, что ведетъ къ счастію, а что къ несчастію — и т. д. Читатель имѣетъ законное художественное право — остаться наединѣ съ героями, что бы судить о нихъ только по ихъ словамъ и поступкамъ. Не тутъ то было — Лоренсъ поминутно выбѣгаетъ изъ за кулисъ, что­бы читателю пояснить, какъ что слѣдуетъ понимать и какъ къ чему относиться. Онъ навязываетъ свои поясненія и оцѣнки да­же въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло идетъ о пейзажѣ — городскомъ или сельскомъ. Онъ тенденціозенъ и назойливъ, потому что онъ не художникъ.

Да будетъ гармонія между жизнью сек­суальной и интеллектуальной, между тѣ­ломъ и мыслью: вотъ, въ сущности, вся не­сложная, неновая и, главное, вполнѣ нрав­ственная идея Лоренса. Трудно ея не при­нять. Неудача его лишь въ томъ что. какъ часто бываетъ съ неопытными мыслителя­ми, къ своей простой мысли приходитъ онъ слишкомъ сложными и трудными пу­тями. Поэтому она кажется ему очень сложной, новой, чуть ли не революціонной. Онъ слишкомъ бурно ломится въ открытую дверь, стараясь по новому доказать мысль, ужъ очень не новую. Отсюда же и его не­истовая откровенность, въ гигіенической книжкѣ вполнѣ умѣстная, а въ романѣ создающая эстетическую безвкусицу, и тѣмъ самымъ дающая поводъ къ ложному вос­пріятію всей книги, какъ произведенія порнографическаго.

Признаюсь откровенно — самъ Лоренсъ мнѣ представляется сексуальнымъ неудач­никомъ. Въ его книгѣ слышится острая, затаенная боль. Можетъ быть (и вѣроят­но) его собственное страданіе въ томъ-то и заключалось, что онъ самъ не обрѣлъ желанной гармоніи. Потому то ему и ка­жется, что додумавшись до нея, онъ от­крылъ нѣчто вообще неизвѣстное человѣ­честву, во всякомъ случаѣ современному.

Для демонстраціи своей мысли Лоренсъ построилъ фабулу, тоже очень простую и неоригинальную. Прежде всего въ ней да­на теза: чисто интеллектуальная связь меж ду мужемь-писателемъ, сухаремъ и често­любцемъ, и женой — женщиной, такъ ска­зать, нормальной, но не сознающей себи въ этомъ смыслѣ. Абстрактность связи при этомъ вполнѣ механически мотивирована спеціальнымъ увѣчіемъ, которое мужъ по­лучилъ на войнѣ. (Такая мотивировка, ко­нечно, весьма облегчаетъ задачу автора). Жена несчастна, но сознаетъ это не сра­зу. Однако, она автоматически ищетъ любовника, но, какъ и полагается въ тенден­ціозномъ романѣ, находитъ сперва, такъ сказать воплощенную антитезу: ничего, кромѣ сексуальной механики между ней и любовникомъ не возникаетъ, потому что этотъ любовникъ (тоже писатель) въ сущности такъ же далекъ отъ пониманія гармоніи, какъ и мужъ. Не удовлетворись и этой связью, леди Чаттерлей, наконецъ, нападаетъ на синтезъ, обрѣтаемый ею въ лицѣ лѣс­ника Мэллерса.

Этотъ главный персонажъ романа нѣко­торыми чертами напоминаетъ героя гамсуновскаго романа «Панъ». (Въ скобкахъ за мѣчу, что и увѣчный мужъ имѣетъ своего прототипа у Гамсуна же: это — герой ро­мана «Женщины у колодца» и «Мѣстечко Сегельфорсъ»). Къ несчастью, Мэллерсъ отличается отъ Глана прежде всего тѣмъ, что на него возложена трудная литератур­ная обязанность — служить авторскимъ идеаломъ. По природѣ своей онъ — имен­но воплощеніе самой природы, ея изначалъ кой гармоніи, ея естественной добродѣте­ли. Это, если угодно, фавнъ. Но по мѣсту, занимаемому имъ въ романѣ, онъ не жи­вое существо, а ходячій синтезъ ума и по­ла. Такія абстрактныя задачи никогда не проходятъ даромъ для персонажа и самого автора. Въ концѣ концовъ, фавнъ превра­щается въ резонера. Онъ, такъ сказать, размагничивается, потому что непрестан­но думаетъ, наблюдаетъ и разсуждаетъ, —  и это какъ разъ въ тѣ самыя минуты, ко­гда ему то въ особенности не пристало бы разсуждать и анализировать. Пушкинскій Мефистофель могъ бы повторить по его ад­ресу свой упрекъ, дѣлаемый Фаусту:

Что думалъ ты въ такое время,
Когда не думаетъ никто?

По правдѣ сказать, резонируетъ Мэллерсъ довольно убого, банально, а часто безвкусно и грубовато. Грубоватость въ немъ сочетается съ сентиментальностью и слащавостью. Сцена, въ которой онъ укра­шаетъ свою возлюбленную цвѣтами, —  верхъ тенденціозной безвкусицы. Въ кон­цѣ концовъ, характеристика, даваемая ему однимъ изъ «отрицательныхъ» типовъ ро­мана, представляется необычайно мѣткой и справедливой: это именно напыщенный мужикъ. Въ качествѣ такового онъ сильно на­поминаетъ философствующихъ героевъ Горькаго, этихъ неправдоподобныхъ и безвкусныхъ резонеровъ стихійности.

Романъ кончается тѣмъ, что лэди Чаттерлей навсегда покидаетъ мужа и ухо­дитъ къ Мэллерсу: гармонія торжествуетъ. Однако, читатель въ правѣ спросить: стои­ло ли кипѣть, негодовать, обличать, фило­софствовать, мудрить, подвергать испыта­нію стыдливость (или брезгливость) чита­теля — и все это только для того, чтобы прійти къ банальнѣйшему концу: отъ «не­дѣятельнаго» мужа жена уходитъ къ «дѣятельному» любовнику. Стоило ли громоз­дить Оссу на Пеліонъ только для того, что бы разрѣшить «сексуальную проблему» совершенно такъ, какъ она разрѣшается въ любой опереткѣ, въ любомъ скабрезномъ фарсѣ, въ любомъ, наконецъ, анекдотѣ для некурящихъ?

Въ заключеніе — нѣсколько словъ о со­ціальной тенденціи романа. Лоренсу мало было сдѣлать своего героя образцомъ сек­суальной добродѣтели. Эту сексуальную  добродѣтель пожелалъ онъ подпереть еще и добродѣтелью соціальной и даже культур­ной. Въ противоположность «отрицатель­нымъ» героямъ романа, Мэллерсъ высту­паетъ также носителемъ и провозвѣстни­комъ нѣкой новой культуры, которую тру­довыя массы несутъ на смѣну изживае­мой, прогнивающей культурѣ капиталистической. Этотъ моментъ весьма подчеркнутъ въ романѣ. Въ немъ слышатся отзвуки большевизма. Къ несчастью, и въ этой об­ласти Лоренсъ далеко не на высотѣ. Ему кажется, что онъ очень смѣлъ и радика­ленъ. Пожалуй, неопытнаго англійскаго и вообще иностраннаго читателя онъ можетъ и поразить, и эпатировать, и даже отчасти распропагандировать. Съ нашей же точки зрѣнія онъ и тутъ несостоятеленъ. О на­стоящей политграмотѣ онъ понятія не имѣетъ. Если его романъ дойдетъ до совѣтской Россіи, — воображаю, какъ съ нимъ рас­правится правовѣрная критика! Она дока­жетъ «въ два счета», что Мэллерсъ не ре­волюціонеръ и не провозвѣстникъ револю­ціи, а просто типичный мелкій собствен­никъ, кулакъ, въ концѣ концовъ достигаю­щій денежнаго успѣха при помощи бога­той любовницы. И конечно, со своей точ­ки зрѣнія эта критика будетъ вполнѣ пра­ва, показавъ, что на самомъ дѣлѣ онъ не что иное, какъ соглашатель, предатель того рабочаго класса, изъ котораго онъ вышелъ. Въ концѣ концовъ со всѣмъ своимъ салоннымъ большевизмомъ Лоренсъ такъ же мало смыслитъ въ соціальной революціи, какъ въ сексуальной. Онъ и тамъ, и тутъ — са­моучка и дилетантъ. По человѣчеству его жаль, ибо онъ, видимо, не мало терзался вопросами жгучими и болѣзненными. Но рѣшать эти вопросы было ему не по пле­чу.

*) Д. Г. Лоренсъ. Любовникъ лэди Чаттерлей». Авторизованный переводъ съ англійскаго Татьяны Лещенко. Изд-во «Петрополисъ», Берлинъ,1932. Стр. 380.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.

Views: 7