Обывательскій Пушкинъ

Ко «Дню русской культуры»

Пушкинъ немало ѣздилъ по Россіи. Слѣдствіемъ этихъ поѣздокъ было и то, между прочимъ, что многія имѣнія, помѣстья, усадьбы оказались связаны съ его именемъ, съ воспоминаніями о немъ. Воспоминанія передавались изъ поколѣнія въ поколѣніе, обрастали легендами, ширились, путались, перевирались — и въ концѣ концовъ, помѣстій, гдѣ Пушкинъ былъ (и даже «любилъ бывать») стало едва ли не больше, чѣмъ тѣхъ, въ которыхъ онъ не бывалъ. Владѣльцамъ имѣній и всяческимъ «мѣстнымъ старожиламъ» какъ-то не приходило въ голову провѣрять достовѣрность преданій: потому ли, что «мы лѣнивы и нелюбопытны», потому ли, что не хотѣлось разстаться съ «возвышающимъ обманомъ»… Какъ бы то ни было, «любимыя» пушкинскіе озера, дубы (почему-то въ особенности дубы), скамьи, бесѣдки и прочее — оказались разсѣянными по всей Россіи. Судьба заносила ихъ даже въ такія губерніи, гдѣ Пушкинъ отродясь не бывалъ. Что же и говорить о губерніяхъ Псковской, Новгородской, Тверской? Онѣ въ свое время состояли исключительно изъ «любимыхъ» пушкинскихъ уголковъ и были усажены сплошь «пушкинскими» дубами.

Мнѣ самому въ 1905—1907 гг. довелось жить въ одномъ такомъ имѣніи, съ «уголками» и съ креслами у каминовъ. Находилось оно въ Новгородской губ., возлѣ Бологое, и называлось Лидино. Но было у него и другое, лишь въ бумагахъ сохранившееся названіе: Заимка. Подъ этимъ названіемъ принадлежало оно нѣкогда лицейскому товарищу Пушкина, Ѳ. Ѳ. Матюшкину 1), тому самому, о которомъ такъ хорошо говорится въ «19 октября 1826 г.». Былъ въ Лидинѣ домъ, обставленный старинной мебелью краснаго дерева, снятой Матюшкинымъ съ какого то корабля. Былъ даже огромный буфетъ, въ которомъ посуда не ставилась, а особымъ образомъ подвѣшивалась —- на случай качки. Само собой разумѣется, легенда гласила, что Пушкинъ «часто» гостилъ въ Лидинѣ у Матюшкина, особенно любилъ сидѣть вотъ тутъ, въ этомъ креслѣ, и т. д. Одна бѣда: имѣнье-то Матюшкину принадлежало, но не только Пушкинъ, а и самъ владѣлецъ почему-то никогда въ немъ не жилъ*).

[1) Наборщикъ «Возрожденія» взялъ ѳиты для иниціаловъ изъ разныхъ шрифтовъ: въ наборной кассѣ, надо понимать, не нашлось нужнаго числа однотипныхъ литеръ. Орѳографія Ходасевича подчеркнуто архаична для 1927 года. — Прим. ред.]

[*) Судьба лидинской мебели превратна. Она была перевезена въ Петербургъ, и въ 1918—1919 гг., за отъѣездомъ владѣльцевъ, ея фактическимъ обладателемъ былъ Гумилевъ. Потомъ ее разворовали.]

Бывали случаи, когда событія, связанныя съ пребываніемъ Пушкина въ одномъ имѣніи, переносились преданіемъ на другое, въ которомъ Пушкинъ тоже бывалъ, но къ которому эти событія не относятся. Такъ, нынѣшніе обитатели Бернова (имѣнія И. И. Вульфа, въ Тверской губ.) показываютъ пріѣзжимъ не что иное, какъ знаменитыя три сосны, росшія нѣкогда верстахъ въ четырехстахъ оттуда, между Михайловскимъ и Тригорскимъ, и давно погибшія.

Легенда не была бы полна, если бы съ пребываніями Пушкина, съ его излюбленными сидѣніями подъ деревьями и даже на деревьяхъ, она не связывала преданій о непрестанномъ и неуемномъ писаніи

стиховъ — въ особенности почему-то на стѣнахъ бесѣдокъ и на стволахъ деревьевъ. И тутъ тоже фантазія воспоминателей и описателей не считается ни съ чѣмъ. Вѣдь не кто-нибудь, а H. В. Бергъ, побывавъ въ сельцѣ Захаровѣ, писалъ, между прочимъ: «Изъ рощицы мы пошли на берегъ пруда, гдѣ сохранилась еще огромная липа, около которой прежде была полукруглая скамейка. Говорятъ, что Пушкинъ часто сиживалъ на этой скамьѣ и любилъ тутъ играть. Прежде вокругъ липы стояло нѣсколько березъ, которыя, какъ говорятъ, были всѣ исписаны стихами Пушкина». Правда, Бергъ дважды оговаривается: «говорятъ». Но врядъ ли бы самъ онъ сталъ передавать эти разговоры, если бы сообразилъ, что Захарово было продано, когда Пушкину было десять лѣтъ и что послѣ продажи Пушкинъ лишь однажды туда заѣзжалъ на нѣсколько часовъ. Когда же успѣлъ онъ исписать березы — и правдоподобно ли это? Но всего лучше элегическое извѣстіе, сообщаемое тутъ же: «Маленькій Пушкинъ любилъ эту рощицу и даже, говорятъ, желалъ быть въ ней похороненъ».

Это писалось въ 1851 году, когда, впрочемъ, о Пушкинѣ знали мало. А вотъ что пишетъ въ 1927-мъ писатель г. Минцловъ объ одномъ имѣніи въ Псковской губерніи: «Здѣсь на камняхъ, подъ многовѣковымъ дубомъ, любилъ сиживать юный Пушкинъ; здѣсь онъ началъ писать своего «Руслана и Людмилу». «У лукоморья дубъ зеленый….» навѣяно поэту не моремъ, котораго онъ тогда еще не видалъ, а озеромъ Лубно».

Здѣсь что ни слово — то вздоръ. Мнѣ стыдно повторять такіе азы, но все-таки: 1) «Юный Пушкинъ» началъ «Руслана» еще въ Лицеѣ, куда поступилъ одиннадцати лѣтъ и откуда не выѣзжалъ до окончанія курса; 2) «У лукоморья», т. е. прологъ, написанъ не въ началѣ поэмы, а черезъ восемь лѣтъ послѣ ея окончанія, въ 1828 г., 3) ко времени писанія пролога Пушкинъ вполнѣ насмотрѣлся на море въ Крыму, а потомъ въ Одессѣ. — Но г. Минцловъ не унимается; «Полна реликвій была и бесѣдка: на колоннахъ и стѣнахъ ея оставили свои автографы, стихотворенія и всякія записки тотъ же Пушкинъ, Баратынскій, Лермонтовъ» .. Признаюсь: послѣ «лукоморья» и въ бесѣдку не вѣрится. *)

[*) Историческія писанія г. Минцлова бываютъ забавны. Такъ, въ книгѣ «Прошлое» (Софія, 1926, стр. 16) онъ сообщаетъ о «незаконной дочери Карамзина и поэтессы графини Ростопчиной». Довольно сказать, что когда Карамзинъ умеръ, Ростопчиной было 14 лѣтъ и 5 мѣсяцевъ. Карамзинъ — въ роли растлителя малолѣтнихъ! Ростопчина, рожающая въ четырнадцать лѣтъ! Неизвѣстно, что остроумнѣе.]

***

Розсказни о любимыхъ скамьяхъ и стремительномъ стихописательствѣ Пушкина, стихописательствѣ глубоко нецѣломудренномъ, чтобы не сказать — безвкусномъ и показномъ, покоятся на обывательскомъ представленіи о поэтѣ вообще и о Пушкинѣ въ частности. Замѣчательно, что въ подавляющемъ большинствѣ онѣ исходятъ либо отъ лицъ, никогда не видавшихъ Пушкина, либо отъ лицъ, отнюдь не принадлежавшихъ къ числу его близкихъ. Ниже я поясню, зачѣмъ заговорилъ я объ этихъ розсказняхъ, а сейчасъ приведу нѣсколько такъ называемыхъ свидѣтельствъ современниковъ. Они характерны, какъ образцы.

Сынъ пушкинскаго пріятеля Никиты Всеволожскаго, разсказываетъ, что у Всеволожскаго «былъ старый дядька- камердинеръ, очень преданный, но чрезвычайно упрямый. Онъ слышалъ, какъ Ал. С-чъ жаловался при немъ на одного издателя, требующаго окончанія одной поэмы, за которую Пушкинъ уже получилъ деньги впередъ. Однажды А. С-чъ зашелъ утромъ къ Никитѣ Всеволодовичу, но послѣдній былъ гдѣ-то на охотѣ. Старикъ-дядька воспользовался случаемъ и сталъ приставать къ Пушкину, что онъ долженъ поэму кончить, такъ какъ онъ за нее деньги получилъ. Пушкинъ его обругалъ и объявилъ, что никогда эту поэму не кончитъ. Упрямый старикъ, нисколько не смущаясь, заперъ Пушкина на ключъ въ кабинетѣ Никиты В-ча. Что ни дѣлалъ раздосадованный Пушкинъ, но старикъ-дядька, стоя за дверьми, повторялъ все одно и то же: «Пишите, А. С-чъ, ваши стишки, а я не пущу, какъ хотите, должны писать и пишите». Пушкинъ, видя, что до возвращенія Никиты В-ча, т. е. до вечера, дядька его не выпуститъ, сѣлъ за письменный столъ и до того увлекся, что писалъ до слѣдующаго дня, отгоняя уже и дядьку и самого Н. В-ча. Такимъ образомъ, Пушкинъ окончилъ одну изъ своихъ поэмъ». — Вся эта несуразица основана на томъ, что Пушкинъ передъ ‘ ссылкой проигралъ Всеволожскому рукопись своихъ мелкихъ стихотвореній, оцѣнивъ ее въ 1.000 рублей. Впослѣдствіи, когда Пушкинъ выкупалъ рукопись, Всеволожскій не хотѣлъ взять зa нее болѣе пятисотъ. И вотъ во что все это превратилось!

Разсказъ второй. Въ 1833 г., будучи въ Оренбургѣ, Пушкинъ пошелъ въ баню съ директоромъ кадетскаго корпуса Артюховымъ и нѣкімь кадетомъ Н. П. Ивановымъ. Ивановъ позднѣе описалъ хожденіе въ баню со многими пошлостями. По разсказу его, Артюховъ, между прочимъ, замѣтилъ Пушкину, что, вѣроятно, дороги въ тамошнихъ мѣстахъ плохи. На это Пушкинъ, разумѣется, тотчасъ отвѣтилъ стихами:

А дороги ваши — садъ для глазъ,
Повсюду лѣсъ, канавы,
Работы было много, иного славы,
Да жаль проѣзду нѣтъ, подчасъ,
Отъ деревьевъ, на часахъ стоящихъ,
Проѣзжимъ мало барыша.
Дорога, скажутъ, хороша,
Но я скажу: для проходящихъ!

Далѣе Ивановъ разсказываетъ: «Отъ этой правды, такъ вѣрно и скоро выраженной имъ въ стихахъ, всѣ какъ бы остолбенѣли. Хозяинъ разсмѣялся, далъ мнѣ карандашъ и велѣлъ записать на стѣнѣ. А. С. поправилъ мои знаки, и на другой день стихи были вдѣланы раму подъ стекло».

Итакъ, выходить, что приведенная безграмотная пошлость — стихотвореніе Пушкина, къ тому же имъ самимъ проредактированное. Въ дѣйствительности это стихи Вяземскаго, въ которыхъ Ивановъ не перевралъ только двѣ строчки, которые Пушкинъ вполнѣ могъ процитировать, но, разумѣется, не выдавалъ за свои. Ивановъ, по-видимому, въ банѣ съ Пушкинымъ не былъ и разсказывалъ понаслышкѣ.

Подобныхъ «исторій» можно привести очень много. Я выбралъ характернѣйшія и не требующія особенно сложныхъ поясненій для того, чтобы понять ихъ нелѣпость. Онѣ начали возникать еще при жизни Пушкина. 11 октября 1833 г. онъ писалъ женѣ изъ Болдина: «Знаешь что обо мнѣ говорятъ въ сосѣднихъ губерніяхъ? Вотъ какъ описываютъ мои занятія; какъ Пушкинъ стихи пишетъ — передъ нимъ стоитъ штофъ славнѣйшей настойки — онъ хлопъ стаканъ, другой, третій — и ужъ начнетъ писать! — Это слава!»

***

Пушкинъ очень точно опредѣлилъ происхожденіе подобныхъ розсказней не отъ чего иного, какъ именно отъ славы. Въ минуту горькаго раздраженія такой родъ славы опредѣлилъ онъ кратчайшимъ образомъ въ двухъ словахъ;

Что слава? Шепотъ ли чтеца?
Гоненье ль низкаго невѣжды?
Иль восхищеніе глупца?

Но онъ былъ бы, пожалуй, еще болѣе правъ и точенъ, если бы сказалъ: восхищеніе обывателя. Человѣкъ, въ своемъ отношеніи къ генію становящійся на сторону восхищенныхъ, а не гонителей, — тѣмъ самымъ уже не вполнѣ глупецъ. Но маленькій или средній во всемъ, не умѣющій превзойти людей ни въ добрѣ, ни въ злѣ, онъ представляетъ себѣ поэта не иначе, какъ мысленно творя его по образу и подобію своему, лишь надѣляя его высшими степенями тѣхъ большихъ свойствъ, которыя въ немъ самомъ либо дремлютъ, не будучи развиты, либо вовсе отсутствуютъ.

Этихъ свойствъ три. Во всякомъ случаѣ — это три главныя свойства: высокая настроенность (для краткости скажемъ такъ), вдохновеніе и талантъ. Несчастіе заключается въ томъ, что въ какихъ бы превосходныхъ степеняхъ ни представлялъ ихъ себѣ обыватель, — переработанныя его воображеніемъ, они выходятъ у него не такими, каковы живутъ въ поэтѣ. То. что назвали мы высокой настроенностью, превращается въ непрестанную готовность «сочинять»; вдохновеніе — въ родъ изступленія, для поэтическаго творчества не только не нужнаго, а и вреднаго (какъ замѣчалъ самъ Пушкинъ); талантъ — въ возможность безъ труда, безъ работы преодолѣвать трудности поэтическаго ремесла. Въ концѣ концовъ, незамѣтно для себя самого снижая подлинныя свойства поэта, обыватель безъ малѣйшаго злого умысла дѣлаетъ его образъ пошлымъ. Безразлично: только ли воображая поэта, или правдиво передавая свои воспоминанія о немъ, или слегка прилыгая, — обыватель намъ преподноситъ портретъ, искаженный тѣмъ обиднѣе, чѣмъ болѣе хотѣлъ онъ его прикрасить. Само собой разумѣется, что самыя обывательскія преданія находятъ себѣ самый вѣрный путь къ сердцу другого обывателя. Этимъ и объясняется распространенность и стойкость самыхъ ложныхъ и самыхъ безвкусныхъ разсказовъ о Пушкинѣ.

Именно въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, какая черта поэта наиболѣе поражаетъ разсказчика-обывателя, — геній является подъ его перомъ то вѣчно-задумчивымъ оригиналомъ, смѣсью Манилова съ Ленскимъ, то взъерошеннымъ отъ накатившаго «вдохновенія», то съ легкостью фокусника въ любую минуту сочиняющимъ замѣчательные стихи.

Пушкину были хорошо извѣстны всѣ эти обывательскія представленія. Поэтъ «вдохновенный» показанъ въ приведенномъ отрывкѣ изъ письма, причемъ вдохновеніе представлено въ особо понятной обывателю формѣ, ибо оно подкрѣплено и мотивировано такой реальностью, какъ «штофъ славнѣйшей настойки».

Представленіе о высокой настроенности поэта изображено въ «Египетскихъ ночахъ»: «Задумается ли онъ о разстроенныхъ своихъ дѣлахъ или о болѣзни милаго ему человѣка, тотчасъ пошлая улыбка сопровождаетъ пошлое восклицаніе: вѣрно что-нибудь сочиняете? Влюбится ли онъ, красавица его покупаетъ себѣ альбомъ въ англійскомъ магазинѣ и ждетъ ужъ элегіи».

Наконецъ, легкость творчества, талантъ, какимъ мерещится онъ обывателю, представленъ въ знаменитыхъ, но мало постигнутыхъ стихахъ:

Стишки для васъ одна забава;
Немножко стоитъ вамъ присѣсть,
И разгласить успѣла слава
Вездѣ пріятнѣйшую вѣсть:
Поэма, говорятъ, готова…

И при жизни Пушкина, и послѣ смерти его такія понятія были и остались широчайше распространенными. Слѣды ихъ порой находимъ въ воспоминаніяхъ людей, даже близко стоявшихъ къ Пушкину. На первыхъ порахъ и подъ вліяніемъ взглядовъ, сложившихся въ захолустьѣ, всѣмъ этимъ оказывались заражены даже люди замѣчательные. Анненковъ приводитъ забавный разсказъ Гоголя о его попыткѣ познакомиться съ Пушкинымъ (кажется, въ 1829 г., тотчасъ по пріѣздѣ въ Петербургъ). «Гоголь, движимый потребностью видѣть поэта, который занималъ его воображеніе еше на школьной скамьѣ», выпилъ для храбрости рюмку ликера и отправился къ Пушкину. Онъ смѣло позвонилъ и на вопросъ свой: «дома ли хозяинъ», услышалъ отвѣтъ слуги: «почиваютъ!» Было уже поздно на дворѣ. Гоголь съ великимъ участіемъ спросилъ: «вѣрно всю ночь работалъ?». — «Какъ же, работалъ, отвѣчалъ слуга, въ картишки игралъ» Гоголь признавался, что это былъ первый ударъ, нанесенный школьной идеализаціи его. Онъ иначе не представлялъ себѣ Пушкина до тѣхъ поръ, какъ окруженнаго постоянннымъ облакомъ вдохновенія».

***

Пушкинъ безконечно прекрасенъ. «Школьная идеализація» ему не только не нужна, но и вредна, потому что въ дѣйствительности она его не украшаетъ, а искажаетъ, размѣнивая его не легко постижимое величіе на мелкія черты, поражающія обывательское воображеніе.

Особенно вреднымъ, вреднымъ вполнѣ практически, мнѣ представляется распространенное мнѣніе о легкости, съ которой будто бы давались ему стихи, о той чуть ли не экспромптности, съ которой они будто бы у него «выливались». Конечно, Пушкину случалось сочинять экспромпты, но они составляютъ количественно ничтожную часть имъ написаннаго, а качественно — далеко не лучшую, во всякомъ случаѣ не ту, которая дѣлаетъ его Пушкинымъ. Надо же помнить, что экспромптны у него только шутки, эпиграммы и т. п. Если не ошибаюсь, единственный не шуочный экпромптъ — четыре стиха «На статую мальчика, играющаго въ бабки», да и тотъ не принадлежитъ къ числу его лучшихъ созданій. Стремительно написанныхъ «на заказъ» еще въ Лицеѣ стиховъ «Къ Принцу Оранскому» Пушкинъ никогда не печаталъ. Гаевскій, освѣдомленность котораго никакъ нельзя заподозрить, говоритъ прямо: «Пушкинъ, всегда тщательно отдѣлывавшій всѣ свои произведенія, вообще не любилъ экспромптовъ».

Изумительна была въ Пушкинѣ другая черта: неутомимость въ работѣ, способность необычайно длительно сохранять въ себѣ неослабное напряженіе. И. М. Смирновъ, хорошо знавшій Пушкина, разсказываетъ, что въ деревнѣ «онъ весь день проводилъ въ постели, съ карандашомъ въ рукахъ, занижался иногда по двѣнадцати часовъ въ день» и вообще «писалъ, не зная ни дня, ни ночи». Юзефовичъ, со словъ самого Пушкина, разсказываетъ, какъ была написана «Полтава»:

«Это было въ Петербургѣ. Погода стояла отвратительная. Онъ усѣлся дома, писалъ цѣлый день. Стихи ему грезились даже во снѣ, такъ что онъ ночью вскакивалъ съ постели и записывалъ ихъ впотьмахъ. Когда голодъ его прохватывалъ, онъ бѣжалъ въ ближайшій трактиръ, стихи преслѣдовали его и туда, онъ ѣлъ на скорую руку что попало, и убѣгалъ домой, чтобы записать то, что набралось у него на бѣгу и за обѣдомъ. Такимъ образомъ слагались у него сотни стиховъ въ сутки. Иногда мысли, не укладывавшіяся въ стихи, записывались имъ прозой. Но затѣмъ слѣдовала отдѣлка, при которой изъ набросковъ не оставалось и четвертой части. Я видѣлъ у чего черновые листы, до того измаранные, что на нихъ нельзя было ничего разобрать: надъ зачеркнутыми строками было по нѣсколько рядовъ зачеркнутыхъ же строкъ, такъ что на бумагѣ не оставалось уже ни одного чистаго мѣста. Несмотря, однако же, на такую работу, онъ кончилъ «Полтаву», помнится, въ три недѣли».

Главный показатель противъ мнѣнія о «легкости» Пушкинскаго творчества, — конечно, черновики его, хранящіе слѣды упорной, кропотливѣйшей работы, при которой не только стихи, но отдѣльныя слова передѣлывались по нѣсколько разъ, до тѣхъ поръ, пока листъ бумаги не оказывался сплошь покрытъ записями. За черновиками часто слѣдовали полубѣловики, на которыхъ уже законченная пьеса вновь подвергалась упорной обработкѣ или отдѣлкѣ. «Ибо въ его глазахъ рѣдко какой-нибудь стихъ выражалъ вполнѣ его мысль». Съ такою же тщательностью работалъ Пушкинъ надъ своей прозой. Наконецъ, мы знаемъ, что даже письма онъ едва ли не всегда писалъ сперва начерно, съ обильными поправками и измѣненіями. Пушкинская пресловутая легкость была слѣдствіемъ огромнаго труда.

Въ работѣ былъ онъ упрямъ, сознателенъ, строгъ къ себѣ и въ высшей степени скупъ: удачный стихъ, даже только эпитетъ, не пригодившійся сразу, часто хранилъ въ памяти годами, пока не находилъ ему настоящаго примѣненія.

О, конечно, зналъ онъ и то, какъ «быстрый холодъ вдохновенья власы подъемлетъ на челѣ», и «лирическое волненье» — но и то, и другое всегда относится къ импульсу, подъ вліяніемъ котораго создавалась пьеса, къ ея замыслу, къ первому очерку, но не къ послѣднему оформленію. Въ «лирическомъ волненьи» скорѣе дѣлалъ онъ именно тѣ первоначальныя прозаическія записи, о которыхъ говоритъ Юзефовичъ, нежели писалъ окончательно стихи. Для геніальнаго замысла онъ въ напряженномъ трудѣ искалъ вѣрнаго и точнаго воплощенія. Слова, сказанныя имъ о Петрѣ, какъ высшая похвала:

Онъ всеобъемлющей душой
На тронѣ вѣчный былъ работникъ —

всего лучше подходятъ къ нему самому.

Какъ было бы хорошо, если бы насталъ, наконецъ, такой «день русской культуры», когда обывательскіе разсказы и обывательскія представленія о Пушкинѣ прекратились бы.

Давно настала пора для умнаго восхищенія Пушкинымъ.

Владиславъ Ходасевичъ
Возрожденіе, №734, 6 іюня 1927

Views: 81