«Такъ вы познакомились съ Гончаровымъ? Какъ онъ вамъ понравился? Дѣятель изъ «Соединеннаго общества», гдѣ онъ членомъ, съ душою чиновника, безъ идей, и съ глазами вареной рыбы, котораго Богъ, будто на смѣхъ, одарилъ блестящимъ талантомъ».

Письмо Достоевскаго къ А. Е. Врангелю (9 ноября 1856 г.).

Литература о Гончаровѣ не богата. Біографическія свѣдѣнія о немъ до послѣдняго времени были чрезвычайно <скудны?> Даже годъ рожденія писателя (1812 — 6-го іюня) долго не былъ точно извѣстенъ. Быть можетъ по <виду?> автора «Обломова» и «Обрыва» представляютъ себѣ человѣкомъ <спокой?>нымъ и уравновѣшаннымъ, живой противоположностью всяческому «декадансу», классическимъ примѣромъ классической «полноты бытія». Писали даже, «внутренній міръ его тихъ и со<зи?>дателенъ, жизнь онъ переноситъ легко и окрашиваетъ ее въ свѣтлыя и мирныя краски». Между тѣмъ, Гончаровъ былъ не разъ на границѣ безумія, во власти навязчивыхъ идей и повторныхъ кошмаровъ.

Уже въ нашемъ вѣкѣ появилось нѣсколько работъ о Гончаровѣ, которыя освободили подлинный обликъ писателя отъ досужихъ домысловъ слишкомъ благополучныхъ его біографовъ и комментаторовъ. Среди этихъ трудовъ наиболѣе значительными являются изслѣдованія проф. Андрэ Мазона (занимающаго нынѣ кафедру Мицкевича въ «Коллэжъ де Франсъ»). Труды нашего соотечественника, проф. Е. А. Ляцкаго хоть и обогатили новыми фактами наши свѣдѣнія о Гончаровѣ, все же не всегда способствовали лучшему пониманію духовнаго облика писателя столь двойственнаго и противорѣчиваго *).

Въ недавно вышедшей книгѣ «Жизнь Гончарова» (Москва, «Федерація», 1931 г.) Л. С. Утевскаго тщательно собраны не только до сихъ поръ извѣстные матеріалы (отрывки изъ писемъ писателя къ М. М. Стасюлевичу и изъ его автобіографіи, воспоминанія друзей, отзывы современниковъ и т. д.), но также привлечены неопубликованные матеріалы, которые хранятся нынѣ въ Пушкинскомъ Домѣ.

Неизданныя письма Гончарова къ его другу С. А. Никитенко, къ Софьѣ Александровнѣ Никитенко, къ И. И. Льховскому (о работѣ лѣтомъ 1857 г. надъ «Обломовымъ») и къ А. Ф. Кони, представляютъ первостепенный интересъ. Письма къ Кони особенно важны для изученія послѣднихъ лѣтъ жизни писателя.

Книга Утевскаго составлена по модному въ совѣтской Россіи принципу литературнаго монтажа. Все же работа эта не является механической компиляціей подобно «трудамъ» многихъ совѣтскихъ историковъ литературы. Разнообразныя свѣдѣнія, которыя авторъ намъ даетъ, способствуютъ лучшему пониманію жизни и творчества Гончарова.

***

До 40 лѣтъ жизнь Гончарова была довольно благополучна. Счастливое дѣтство въ Симбирскѣ, скучные, но необременительные годы, проведенные въ коммерческомъ училищѣ, яркія впечатлѣнія московскаго университета, гдѣ Гончаровъ учился вмѣстѣ съ Константиномъ Аксаковымъ и Лермонтовымъ и встрѣчался съ Герценомъ и Бѣлинскимъ, способствовали его духовному развитію, Извѣстность послѣ «Обыкновенной исторіи» пришла какъ то сама собой.

Подъ 40 лѣтъ Гончаровъ отправился, неожиданно для самого себя, въ дальнее плаваніе. Онъ былъ назначенъ секретаремъ адмирала Путятина для описанія нравовъ и обычаевъ въ то время мало извѣстнаго Дальняго Востока. Появленіе «Фрегата Паллады» способствовало не только литературнымъ успѣхамъ писателя, но и упрочило служебное его положеніе: онъ былъ произведенъ въ статскіе совѣтники и вскорѣ назначенъ на трудный и отвѣтственный постъ литературнаго цензора.

«Фрегатъ Паллада» дѣлитъ жизнь Гончарова на двѣ половины. Несмотря на мастерскія описанія заморской природы и чужеземныхъ нравовъ, «Фрегатъ Паллада» является наименѣе совершеннымъ произведеніемъ Гончарова и (да позволена мнѣ будетъ эта вольность) — самымъ скучнымъ. Недаромъ учителя словесности традиціонно мучили не одно поколѣніе русской молодежи, заставляя читать «Фрегатъ» въ свободное время!

Послѣ выхода «Фрегата Паллады», въ «Колоколѣ», который Герценъ издавалъ въ тѣ времена въ Лондонѣ, появилась неподписанная статья, принадлежавшая, по всей вѣроятности, самому редактору, подъ заглавіемъ: «Необыкновенная исторія о цензорѣ Гон-ча-ро изъ Шиа-пан-ху. — Мы долго думали, пишетъ лондонскій литературный недругъ писателя, зачѣмъ Гончаровъ плавалъ въ Японію безъ свѣдѣній, безъ всякаго приготовленія, безъ научнаго (да и другого, кромѣ кухоннаго) интереса. Нельзя же было, въ самомъ дѣлѣ, съѣздить въ Японію только для того, чтобы длинно и вяло разсказать впечатлѣнія, сдѣланныя Тихимъ океаномъ, Гонконгомъ, Нагасаки, на какого-то тупоумнаго денщика и какого-то глупорожденнаго слугу (мы просимъ у нихъ извиненія. Мы не виноваты, что помѣщикъ ихъ такъ представилъ, на то барская воля). Или для того, чтобы плотоядно прибавить къ этому перечень всего, что онъ ѣлъ отъ Кронштадта до береговъ поднебесной имперіи и обратно до сѣверо-небесной. Это была бы конечно очень необыкновенная исторія. Совсѣмъ нѣтъ, Гончаровъ хотѣлъ просто добросовѣстно приготовиться къ должности цензора; гдѣ же можно лучше усовершиться въ цензурной хирургіи какъ не въ странѣ, не сказавшей ни одного слова съ тѣхъ поръ, какъ она обсохла послѣ потопа».

Статья эта, по замѣчанію Гончарова, «его царапала». Впрочемъ не одинъ Герценъ «царапалъ» новаго цензора. Поэтъ Н. Ф. Щербина пустилъ слѣдующую эпиграмму противъ Гончарова, подъ заглавіемъ: «Молитва современныхъ русскихъ писателей»;

О, Ты, кто принялъ имя Слова,
Мы просимъ Твоего покрова:
Избави насъ отъ похвалы
Позорной «Сѣверной Пчелы»
И отъ цензуры Гончарова».

Положеніе Гончарова было нелегкое. «Сколь онъ ни былъ дисциплинированъ, — пишетъ проф. Мазонъ, — сколь ни былъ остороженъ, все же онъ былъ либераломъ и либераломъ иногда не боявшимся высказаться открыто. Нѣкоторыя изъ его заключеній можно считать хорошими и даже мужественными поступками. Благодаря Гончарову могли выйти въ свѣтъ… второе изданіе «Записокъ Охотника», 7-ой томъ Пушкина, въ изданіи Анненкова, первое, такъ называемое, полное собраніе сочиненій Лермонтова». Вспоминаются слова сослуживца Гончарова — цензора Тютчева — о литературѣ: «Не арестантскій, но почетный несли мы караулъ при ней».

Непріятности, связанныя съ должностью цензора, и ссора съ Тургеневымъ испортили не мало крови Гончарову. Какъ извѣстно, Гончаровъ обвинялъ Тургенева въ плагіатѣ: Тургеневъ будто бы использовалъ въ«Дворянскомъ Гнѣздѣ» и въ «Нови» сцены изъ «Обломова» и «Обрыва». Эти романы Гончарова тогда еще не появились въ печати, но Тургеневу были извѣстны многія эпизоды изъ разсказовъ самого автора. Третейскій судъ литераторовъ рѣшилъ этотъ споръ не въ пользу Гончарова.

Хотя уже въ тѣ времена самого Гончарова считали Обломовымъ, онъ по временамъ работалъ съ утра до ночи. Обязанности цензора не оставляли ему часто ни одной минуты свободной. Профессоръ Мазонъ подсчиталъ, что съ 10 февраля 1856 года до 31 декабря 1858 г., т. е. за неполные три года, Гончаровъ по должности цензора прочиталъ 38.248 страницъ рукописей и 3.369 листовъ печатныхъ изданій. Въ литературной работѣ Гончаровъ былъ не менѣе упоренъ. «Цѣлыми днями, — разсказывалъ онъ Боборыкину, — писалъ я сь утра до вечера, безъ всякихъ даже маленькихъ остановокъ. Точно меня что-то несло. Случалось исписывать цѣлый печатный листъ въ день и больше. И такъ быстро, что у меня дѣлалась боль въ пальцахъ правой руки и я изъ-за нея только останавливалъ работу». Въ творчествѣ Гончарова было какое-то припадочное начало. Періоды усиленной писательской

работы обыкновенно сопровождались длительными періодами «духовнаго обморока». Гончарова охватывали тогда холодъ, скука и апатія. 10-го февраля 1853 года онъ пишетъ А. В. Никитенко: «Въ воскресенье можно бы свидѣться у И. А. Валуева, да бриться лѣнь, одѣваться лѣнь, говорить лѣнь, ахъ, и жить лѣнь!»

Правда, лѣнь эта была часто вызвана болѣзнью. Онъ писалъ изъ Киссингена Стасюлевичу: «Вы не будете смѣяться, вы теперь знаете, какой я дикій, какой я сумасшедшій, какой я волокита, — а я больной, загнанный, затравленный, не понятый никѣмъ и нещадно оскорбляемый самыми близкими мнѣ людьми, даже женщинами, всего болѣе ими, кому я посвятилъ такъ много жизни и пера. Меня лѣчили — отъ фантазіи, желая вылѣчить отъ разныхъ пороковъ, которыхъ можетъ быть нѣтъ, и этимъ только больше и больше портили… Я боленъ больше, нежели думаютъ тѣ, которые при встрѣчѣ видять, что я все толстъ, шагаю твердо, не шатаясь, ѣмъ, говорятъ: да вы здоровы, — не подозрѣвая, что иногда готовъ въ это время упасть отъ боли».

Болѣзненное состояніе и приливы желчи переходили у Гончарова въ общую душевную разслабленность, которую изрѣдка побѣждали порывы экстатической бодрости. Такъ въ нѣсколько мѣсяцевъ (конечно послѣ многолѣтней подготовки) были созданы заграницей «Обломовъ» и «Обрывъ». Въ бытность свою въ Берлинѣ (въ 1868 году) онъ писалъ тому же С. А. Никитенко: «Я чувствую, что я смахиваю немного на сумасшедшаго, т. е. наружно, а внутренне я только очень сосредоточенъ, занятъ, поглощенъ, отъ этого и разсѣянъ, Забываю совсѣмъ практику жизни и живу, хожу машинально. Я былъ въ такомъ раздраженіи фантазіи передъ отъѣздомъ изъ Петербурга, что не владѣлъ собой — притокъ былъ не по силамъ и разрѣшился нервными слезами на плечѣ Стасюлевича, вмѣсто вашего — такъ давила меня эта возникающая сила прежней программы (онъ оканчивалъ «Обрывъ»), одѣвающаяся въ новыя краски и цвѣта». Гончарову въ это время снились только сны изъ второй половины романа и все же онъ чувствовалъ всюду преграды и болѣзненное отчаяніе все чаще охватывало его.

Въ 1869 году Гончаровъ пишетъ С. А. Никитенко изъ Киссингена: «Мнительность, этотъ мой природный и наслѣдственный недугъ, развилась благодаря моимъ ближнимъ и всѣмъ тѣмъ фантасмагорическимъ обстоятельствамъ, которыми они окружали и казнили меня много лѣтъ; развилась во мнѣ до такой болѣзненной степени, что я серьезно боюсь иногда за свой разсудокъ». Эти «милліонъ терзаній» не оставляли писателя до самой его смерти. Всюду ему чудились враги, близкимъ людямъ въ минуту откровенности онъ повѣрялъ, что Тургеневъ роется у него въ столѣ и что полиція слѣдитъ за нимъ, — дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ, цензоромъ, человѣкомъ вполнѣ благонадежнымъ!

При всей своей болѣзненности, Гончаровъ прожилъ до 79 лѣтъ. «Обрывъ» — послѣднее его крупное произведеніе: «Этотъ романъ — была моя жизнь, — пишетъ онъ, — я вложилъ въ него часть самого себя, близкихъ мнѣ лицъ, родину, Волгу, родныя мѣста, всю, можно сказать, свою и близкую мнѣ жизнь. Пересказывая этотъ романъ Тургеневу, я замѣтилъ, что кончивъ «Обломова» и этотъ романъ, т. е. Райскаго, — я кончу все, что мнѣ на роду написано и больше ничего писать не буду».

Передъ смертью, полуслѣпой, онъ почувствовалъ нѣкоторое просвѣтленіе и сказалъ твердымъ голосомъ, обращаясь къ другу своему А. Ф. Кони: «Сегодня ночью я видѣлъ Христа и онъ меня простилъ». Онъ умеръ 15 сентября 1891 года. Кончина его наступила такъ тихо, что первое время окружающіе приняли смерть его за сонъ. Онъ былъ похороненъ на новомъ кладбищѣ Александро-Невской Лавры. «Черезъ кладбище это течетъ рѣчка, — пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. Ф. Кони, — одинъ изъ береговъ которой круто подымается вверхъ. Когда почилъ Иванъ Александровичъ Гончаровъ, когда съ нимъ произошла всѣмъ намъ неизбѣжная обыкновенная исторія, его друзья — Стасюлевичъ и я — выбрали мѣсто на краю этого крутого берега, и тамъ покоится теперь авторъ Обломова… на краю обрыва»…

20 сентября Владимиръ Соловьевъ писалъ М. Н. Стасюлевичу: «Вотъ и предпослѣдняго корифея русской литературы не стало. Остался одинъ Левъ Толстой, да и тотъ полуумный».

*) A. Mazon — «Un maître du roman russe: Ivan Gontcharov», Paris, 1914. Его-же: «Матеріалы для біографіи Гончарова», Парижъ, 1912 и «Гончаровъ, какъ цензоръ»въ «Русской Старинѣ» за 1911 г. Евг. Ляцкій — «Гончаровъ», СПБ, 1912 (2-е изданіе); «Гончаровъ на Фрегатѣ Паллада» («Огни», 1) — См. также пражскій журналъ «Slavia».

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2466, 3 марта 1932.

Views: 25