Въ тѣ далекіе годы, когда Москва была Москвою, правилъ ею болѣе четверти вѣка подрядъ, съ конца 60-хъ до средины 90-хъ годовъ минувшаго вѣка, старый вельможа, въ лучшемъ понятіи этого слова, еще николаевскій генералъ-адъютантъ, князь Владимиръ Андреевичъ Долгоруковъ.

Отличительной чертой его правленія была какая-то особая простота, такъ сказать, примитивность пріемовъ управленія, которые впослѣдствіи, съ усложненіемъ жизни и отношеній, были уже едва ли мыслимы и теперь невольно возбуждаютъ улыбку. Многіе и тогда опредѣляли правленіе князя Долгорукова, какъ просвѣщенное бездѣйствіе власти. Но такъ ли или иначе, а система его несомнѣнно подходила къ укладу жизни тогдашней патріархальной Москвы и кн. Долгоруковъ, за все время своего долгаго генералъ-губернаторства, безспорно былъ въ Москвѣ популяренъ, или, какъ тогда, иностранныхъ словъ избѣгая, говорили — князя въ Москвѣ любили.

Облегчалась въ тѣ годы задача управленія тѣмъ, что въ Москвѣ въ 60-хъ, 70-хъ и отчасти даже въ 80-хъ годахъ, политическая и общественная жизнь, понимаемая въ нынѣшнемъ смыслѣ, была еще въ зачаткѣ. Политически мыслящая Москва, составлявшая сравнительно небольшую часть населенія Первопрестольной, дѣлилась, не считая крайнихъ подпольныхъ ученій, приблизительно поровну на западниковъ и славянофиловъ. Западники, они же либералы, по-старому — вольнодумцы, все вздыхали по Европѣ: тамъ политическая жизнь бьетъ ключемъ, разрѣшаются громаднаго значенія общественныя проблемы, а у насъ — застой. Пора пробудиться, уже слишкомъ долго мы спимъ. Вдохновлялись либералы профессорскимъ кружкомъ, группировавшимся вокругъ редакціи «Русскихъ Вѣдомостей». Помню, какъ одинъ изъ передовыхъ профессоровъ этого кружка, уѣзжая лѣчиться заграницу, съ восторгомъ говорилъ: хоть два мѣсяца конституціоннымъ воздухомъ подышу… Наоборотъ, славянофилы чуждались Запада, не любили Петербурга, звали правительство «домой» — назадъ, въ Москву. Ихъ идеалы, проповѣдуемые редакціей «Руси», съ И. С. Аксаковымъ во главѣ, были: царь и народъ безъ средостѣнія (т. е., главнымъ образомъ — безъ бюрократіи). Въ нѣкоторой связи съ ними, но особнякомъ, стояли консерваторы: М. Н. Катковъ съ редакціями «Московскихъ Вѣдомостей» и «Русскаго Вѣстника». Ихъ идеалы были: сильная государственная власть, возглавляемая властью самодержавною, надъ всѣмъ и надъ всѣми возвышенной и при этихъ только условіяхъ — широкая общественная дѣятельность.

Но вообще, участіе въ политической жизни въ то время составляло въ Москвѣ удѣлъ немногихъ. Присуща была она лишь тому кругу, который назывался московскимъ обществомъ, высшимъ купеческимъ сферамъ, литературно-профессорскимъ кружкамъ и болѣе видному чиновничеству, а отражалась, главнымъ образомъ, лишь на высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ глубь политическая жизнь не шла. Большинство въ Москвѣ къ дѣламъ политики было совершенно равнодушно. Но съ конца 70-хъ годовъ выступила на общественную арену новая сила — интеллигенція, понятіе неясное и расплывчатое; конгломератъ лицъ, неизвѣстно что собой представляющихъ, какъ писалъ объ интеллигенціи Катковъ.

По поводу слова «интеллигенція» не могу не вспомнить, какъ много лѣтъ спустя, въ бытность мою управляющимъ канцеляріей министра внутреннихъ дѣлъ, въ началѣ 1903 года, въ министерствѣ былъ составленъ по какому-то поводу циркуляръ губернаторамъ, редактированный въ значительной своей части тогдашнимъ министромъ внутреннихъ дѣлъ В. К. Плеве. Передъ разсылкой, циркуляръ этотъ былъ посланъ на просмотръ оберъ-прокурору Св. Синода К. П. Побѣдоносцеву, поддерживавшему министра по содержанію циркуляра въ комитетѣ министровъ. Побѣдоносцевъ одобрилъ циркуляръ, но совѣтовалъ въ немъ исключить выраженіе «русская интеллигенція», замѣнивъ его другимъ, такъ какъ, — писалъ Побѣдоносцевъ, — такого слова въ русскомъ языкѣ нѣтъ, неизвѣстно кто его выдумалъ и что оно означаетъ.

Плеве поручилъ мнѣ составить справку. Я рылся въ словаряхъ, ѣздилъ въ Академію Наукъ въ отдѣлъ по составленію академическаго словаря, но могъ только выяснить, что слово интеллигенція, происхожденія, какъ будто, польскаго, было пущено въ оборотъ въ началѣ 70-хъ годовъ романистомъ П. Д. Боборыкинымъ, подобно тому, какъ слово «нигилистъ» пущено Тургеневымъ въ 60-хъ годахъ; причемъ на мой вопросъ, можно ли замѣнять слово «интеллигенція» выраженіемъ «образованное общество», всѣ отвѣчали отрицательно. Мнѣ указывали, что прямо рѣжетъ ухо, если сказать, что профессоръ Менделѣевъ интеллигентъ, или, что такіе знатоки русскаго языка, какъ академики Гротъ или Буслаевъ, — представители интеллигенціи. Плеве по этому поводу лично объяснялся съ Побѣдоносцевымъ.

По словамъ Плеве, самъ Побѣдоносцевъ болѣе, чѣмъ оригинально опредѣлялъ что означаетъ слово интеллигенція: это де часть русскаго общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякій фактъ, даже слухъ направленный къ дискредитированію государственной власти, — ко всему остальному въ жизни страны она равнодушна. Передавая это, Плеве смѣялся своимъ металлическимъ, сдержаннымъ смѣхомъ…

Новыя настроенія и осложненія жизни въ Москвѣ мало смущали кн. Долгорукова, который продолжалъ ею править по-старому, какъ говорили въ Москвѣ: попросту, безъ затѣй, какъ бы вотчиной своею. Такое управленіе громаднымъ большинствомъ одобрялось. Въ газетахъ генералъ-губернатора не называли иначе, какъ «хозяинъ» Первопрестольной, обыкновенно съ опредѣленіями: «просвѣщенный», «гостепріимный», «отзывчивый». Дѣйствительно, онъ на все отзывался. Торжество ли какое, свадьба ли, похороны ли — повсюду онъ поспѣвалъ. Отсутствіе его на свадьбѣ у именитыхъ москвичей всѣхъ повергало въ недоумѣніе. Многіе шептались, все ли благополучно относительно законности брака — точно «уходомъ» вѣнчали, говорили они. Остряки утверждали даже, что во время отлучекъ князя изъ Первопрестольной именитые москвичи не рѣшались умирать, терпѣливо ждали его возвращенія.

Случается ли пожаръ, — говорили москвичи, — князь на пожаръ всегда самъ выѣзжаетъ. Пріѣдетъ, встрѣченный съ почетомъ, встанетъ въ сторонку, въ шинели и бѣлой конногвардейской фуражкѣ, и смотритъ какъ горитъ. Къ нему обыкновенно являлся сейчасъ же владѣлецъ горящаго дома, часто — какъ бывало тогда въ Москвѣ — незастрахованнаго. Князь всегда умѣлъ его успокоить, что ставили кн. Долгорукову въ особую заслугу. Дѣлалъ онъ это, какъ говорили въ Москвѣ, простыми, всѣмъ понятными, къ сердцу идущими словами. Богъ далъ, Богъ и взялъ, на все Божья воля, — обыкновенно говорилъ князь.

Весной, особенно лѣтомъ, кн. Долгоруковъ, любилъ объѣзжать окрестности Москвы въ каретѣ четверкой. За ней ѣхала тройка со свитой, впереди скакалъ исправникъ въ пролеткѣ съ пристяжкой «на отлетѣ». Это оказывалось ревизіею.

Обыкновенно поѣздки начинались съ «Воробьевыхъ горъ», куда ѣхали черезъ «Нескучное». На «Воробьевыхъ горахъ» князь любилъ смотрѣть на Москву съ терассы знаменитаго ресторана Крынкина, откуда, когда-то, Наполеонъ любовался Москвою. Князь завтракалъ тамъ, приглашая къ своему столу всѣхъ безъ исключенія сопровождавшихъ его, а также многихъ мѣстныхъ жителей, которые тутъ же, за столомъ, представляли ему свои ходатайства, излагали обиды и распри.

Другой разъ ѣхалъ князь со свитой во Всесвятское — село Святые Отцы, что на рѣкѣ Ходынкѣ — гдѣ когда-то рядомъ, въ селѣ Тушинѣ, долго съ ратью стоялъ второй самозванецъ, Лжедимитрій — Тушинскій воръ, человѣкъ по словамъ Карамзина таинственный, неразгаданный, а по свидѣтельству Устрялова «нрава дерзкаго»… О немъ любилъ поговорить князь съ мѣстными жителями, съ которыми ходилъ осматривать мѣсто, гдѣ стоялъ дворецъ самозванца, куда къ нему пріѣзжали бояре-«перелеты» изъ Москвы, и обходилъ мѣста, гдѣ располагалась рать, гдѣ происходили ежедневно казни, пиры и попойки. Теперь тамъ мирно жили дачники, встрѣчавшіе генералъ-губернатора хлѣбомъ-солью, подававшіе прошенія и просьбы. А на углу играли дѣти, вдали паслись стада. Все было спокойно и князь возвращался въ Москву.

Наконецъ, ѣхалъ князь по Смоленскому шоссе на Поклонную гору, гдѣ такъ долго и тщетно, по словамъ Тьера, ожидалъ Наполеонъ «les boyards» съ ключами стараго Кремля. Походивъ взадъ-впередъ по площадкѣ, принявъ депутацію окрестныхъ жителей, князь мимо Кутузовской избы, черезъ «Фили», ѣхалъ на торжественный молебенъ въ церковь «къ Покрову» — Нарышкинской постройки, гдѣ, во дни оны, Петръ Великій въ юности не разъ пѣвалъ на клиросѣ. Оттуда, черезъ Кунцево — въ Нарышкинскій дворецъ, еще полный воспоминаній блеска Екатерининскаго двора, гдѣ когда-то гостилъ король Прусскій и гдѣ теперь, неизмѣнно, изъ года годъ, встрѣчалъ князя съ хлѣбомъ-солью, на роскошномъ блюдѣ Сазиковской работы, новый владѣлецъ, старообрядецъ-меценатъ Кузьма Терентьичъ Солдатенковъ — московскій Козма Медичи…

Коренной москвичъ, покровитель литературы и искусствъ, владѣтель громаднаго состоянія, К. Т. Солдатенковъ прославился на всю Москву еще въ 1863 году, какъ староста старообрядцевъ московскаго Рогожскаго кладбища. Когда вспыхнуло возстаніе въ Царствѣ Польскомъ, въ заграничномъ изданіи Герцена «Колоколѣ» было напечатано извѣстіе о томъ, что старообрядцы, поселенные для обрусенія Западнаго Края, примкнули къ возстанію и поддерживаютъ деньгами. По этому поводу Солдатенковъ подалъ отъ старообрядцевъ адресъ государю, необычайный по силѣ и выразительности, притомъ необыкновенно краткій — всего въ нѣсколькихъ строкахъ. «Измѣнники и предатели. — гласилъ адресъ, — хотѣли оклеветать насъ передъ цѣлымъ міромъ, приравнять насъ къ себѣ. Государь! Они лгали на насъ. Мы придерживаемся въ дѣлахъ церковныхъ закона стараго, но въ мірскихъ — всегда повинуемся властямъ предержащимъ; а къ тебѣ, Государь, расположены мы и всѣмъ сердцемъ нашимъ: въ новизнахъ твоего царствованія старина наша слышится».

Адресъ этотъ, написанный, какъ выяснилось потомъ, М. Н. Катковымъ, особенно понравился государю, и государь любилъ его читать вслухъ представляющимся.

Въ зимнее время кн. В. А. Долгоруковъ обыкновенно не выѣзжалъ изъ Москвы. Жилъ онъ открыто, широко и хлѣбосольно; кухня его и погребъ славились въ Москвѣ. Онъ часто давалъ обѣды, на которые по очереди приглашались именитые москвичи и пріѣзжіе сановники. Когда государь бывалъ въ Москвѣ, онъ также обѣдалъ у Долгорукова, равнымъ образомъ и всѣ высочайшія особы. Самъ князь считался тонкимъ и строгимъ гастрономомъ. Ходилъ анекдотъ, что кто-то изъ приглашеныхъ выпилъ у него за столомъ краснаго вина послѣ рыбы. Князь обидѣлся и виновника долго потомъ не приглашали. Раза три-четыре въ годъ князь давалъ балы, называемые раутами, хотя на нихъ всегда танцовали и приглашалась молодежь. Хозяйкой на раутахъ (князь былъ вдовъ) бывала одна изъ московскихъ дамъ; такъ въ 80-хъ годахъ М. Н. Мансурова, рожд. Долгорукова, одна изъ племянницъ князя. Всѣ старались «попасть» на эти рауты. Помню, какъ зимой 1883 года, будучи въ старшемъ гимназическомъ классѣ Московскаго Лицея, я достигъ этого. Особенно памятенъ мнѣ этотъ вечеръ, такъ какъ вь первый разъ въ жизни я тогда надѣлъ фракъ, спеціально для раута заказанный. Было парадно и весело. Живо помню, какъ въ концѣ вечера, усталый, спасаясь отъ одной энергичной маменьки, ловившей кавалеровъ для своихъ чопорныхъ дѣвицъ, «давно уже выѣзжавшихъ» и сидѣвшихъ значительную часть вечера «у стѣнки», — я укрылся въ залѣ, гдѣ былъ открытый буфетъ, и сидѣлъ тамъ, какъ персидскій принцъ въ бестѣ, [1] уничтожая мороженое съ двумя хорошо мнѣ знакомыми офицерами Сумского гусарскаго полка, спеціально приглашенными на раутъ «для танцевъ». Вдругъ вошелъ князь, какъ всегда завитой, напомаженный, съ своей характерной прической, которую можно было видѣть, кромѣ него, только на старыхъ портретахъ генераловъ ннколаевской эпохи, съ маленькими нафабренными усами, въ туго затянутомъ въ таліи мундирѣ, покрытомъ, какъ чешуей, орденами и знаками отличія, среди коихъ выдавался осыпанный брилліантами портретъ Александра ІІ-го, висѣвшій на андреевской лентѣ съ бантомъ подъ одной изъ густыхъ золотыхъ эполетъ съ вензелями Николая Павловича. Князь шелъ, окруженный ньсколькими дамами, и въ ихъ числѣ я къ ужасу своему увидѣлъ «энергичную маменьку», отъ которой скрывался. За ними шли два адъютанта и суетился маленькій, бритый, юркій, «состоящій» при князѣ «по особымъ порученіямъ», столь извѣстный въ Москвѣ подъ прозваніемъ «le crapaud», [2] съ громадной золотой, скромно на три четверти скрытой подъ лацканомъ фрака, звѣздой персидскаго или бухарскаго происхожденія.

Мы всѣ вскочили; офицеры вытянулись. Князь сдѣлалъ намъ любезный жестъ рукой, означавшій — «пожалуйста, не стѣсняйтесь», и что-то съ улыбкой сказалъ своимъ спутницамъ Что — неизвѣстно; думается, едва ли про насъ, но «энергичная маменька», озлобленная на меня и офицеровъ за дезертирство, всюду потомъ разсказывала, что будто князь сказалъ: on voit toujours les mêmes figures au buffet… [3] Меня долго потомъ «этимъ» дразнили.

Такъ, въ тѣ далекіе годы, текла мирная жизнь Москвы, и правленіе кн. Долгорукова несомнѣнно подходило къ укладу этой жизни.

Но были, конечно, и недовольные, какъ всюду и вездѣ. Впрочемъ, оппозиція была не тамъ, гдѣ на современный взглядъ, ее можно было ожидать, и не въ томъ, въ чемъ она, казалось, могла бы возникнуть. Оппозиція группировалась въ Англійскомъ клубѣ, на Тверской, въ домѣ Шаблыкина, въ знаменитой овальной гостиной, по уставу клуба (чуть ли не со временъ матушки Екатерины) «отведенной для бесѣдъ». Здѣсь ежедневно, послѣ обѣда, засѣдали «старики» — бывшіе сановники не у дѣлъ и обсуждали правленіе князя Долгорукова, находя его слишкомъ либеральнымъ «Распустилъ вожжи, — покачивая головами, говорили они, — при графѣ Закревскомъ куда порядка было больше,а вольнодумства меньше». Графа Закревскаго, одного изъ предшественниковъ князя, человѣка нрава крутого, — о которомъ кн. Меньшиковъ говорилъ, что съ той поры, какъ Москвою правитъ гр. Закревскій, она не только «святая», но стала и великомученицей, — «старики» ставили высоко, не чета былъ нынѣшнимъ! Много по поводу этихъ сужденій, теперь кажущихся невѣроятными, тогда ходило анекдотовъ въ Москвѣ. Разсказывали, съ какой благодарностью вспоминали «старики», какъ графъ Закревскій оберегалъ отъ соблазновъ юношество; какъ, будучи однажды въ университетѣ и прослушавъ лекцію по римской исторіи, онъ запретилъ профессору называть древній Римъ «республикой», а просто говорить: страна двухъ консуловъ. Такъ и читалъ профессоръ.

Разсказывали также, какъ чутка была цензура «при графѣ»; въ пьесѣ изъ магометанской жизни герой постоянно обращался къ Магомету сь мольбой: о, пророкъ, помоги мнѣ! По приказанію графа, цензоръ зачеркнулъ слово пророкъ и поставилъ лжепророкъ. Увѣряли, будто такъ и шла пьеса. Вольнодумцы смѣялись до упада. Что тутъ смѣшного — удивлялись «старики»: формально распоряженіе графа, находившаго вообще пьесу неумѣстной, было основано на буквѣ закона. Церковь наша чтитъ пророками Моисея, Илью, Исайю и др., а Магометъ признается именно лжепророкомъ, о чемъ прямо указано въ катехизисѣ самого Филарета. Это ли вамъ не авторитетъ? — горячились «старики».

Но «стариковъ» уже мало кто слушалъ. Время ихъ — отошло. Отошло и время правленія кн. Долгорукова, Долго длилось оно. Справила Москва десятилѣтній юбилей; потомъ двадцатилѣній; потомъ двадцатипятилѣтній. Прошло одно царствованіе, наступило и протекло второе; началось третье. Въ началѣ его, будущій московскій генералъ-губернаторъ, великій князь Сергѣй Александровичъ, пріѣзжалъ вь Москву и за обѣдомъ у князя Долгорукова, выражая свое восхищеніе Москвой, говорилъ: мнѣ бы очень хотѣлось пожить въ Москвѣ… — А мнѣ, ваше высочество, отвѣтилъ князь, хотѣлось бы только — въ ней умереть… Исполнилось лишь первое пожеланіе. Не прошло и года, какъ кн. В. А. Долгоруковъ, по преклонности лѣтъ, ушелъ въ Государственный Совѣтъ — «на покой».

Москва была поражена. Съ Долгоруковымъ несомнѣнно уходило что-то. Новизна началась. Пошли новые порядки, появились новые люди. Москва сосредоточилась, присматривалась. Прошли торжества коронаціи, омраченныя Ходынкой. Москва глубоко вздохнула по прошлому и какъ-то нехотя перешла къ новой жизни, понемногу, все болѣе и болѣе, переставая быть прежней бѣлокаменной, златоглавой Москвой…

[1] Бестъ — въ Персіи неприкосновенное убѣжище, откуда лицо преслѣдуемое властью, не можетъ быть взято силой.

[2] Жаба (фр.).

[3] Всегда одни и тѣ же лица въ буфетѣ (фр.).

Дм. Любимовъ.
Возрожденіе, № 2176, 18 мая 1931.

Views: 35