Бѣлыя птицы

Зной.

Небо заволокъ по краю темный дымъ зноя. Хоть бы мелькнуло бѣлой пушинкой облако въ безжалостной, горящей пустынѣ неба.

У сѣраго, низкаго дома Русскаго Штаба, гдѣ по стѣнамъ расклеены писанные на гектографѣ лиловые приказы и зажелтѣлые отъ жары, покоробленные листы „Общаго дѣла“, молча топчется кучка бѣлыхъ рубахъ. Сапоги пыльны. Пропотѣлыя рубахи льнутъ на спинѣ къ лопаткамъ темными мокрыми пятнами. Газеты читаютъ молча. Водятъ по строкамъ усталымъ, темнымъ и тяжелымъ взглядомъ.

Нѣмая жара. Побѣлѣлъ подъ небесной синей пустыней Галлиполи. По бѣлой улицѣ у штаба клубитъ облако пыли. Идутъ съ работъ солдаты: сгружали французскіе консервы въ порту.

Обмотки въ пыли, смокшія рубахи разстегнуты по вороту. Идутъ, глухо и ровно топоча ногами, и вышибаютъ шагомъ, какъ стадо, лѣнивыя, сѣрыя струйки пыли. У всѣхъ обсохлыя, темныя отъ загара лица и у всѣхъ темны и усталы глаза. Звякаютъ жестяныя манерки при каждомъ шагѣ:

— Мы устали… Устали… Устали…

Темная усталость въ каждомъ взглядѣ. Здѣсь не смѣются громко. Здѣсь не слышно говора во весь голосъ, окрика, звонкихъ, какъ затрещины, ругательствъ.

Обсохлые, коричневые, обтянутые лоснящейся кожей, лица и горячая усталость во взглядѢ. Они очень устали. Они воины: они жили, какъ игроки за сумасшедшимъ карточнымъ столомъ, гдѣ ставки ставила смерть. Они жили, какъ на смутномъ маскарадѣ, какъ въ дьявольской панорамѣ, гдѣ пролетали скачущей путаницей бульвары городовъ, гулкіе вокзалы, теплушки эшелоновъ, деревни, проволочныя загражденія, мокрыя поля… По горамъ, по доламъ — нынче здѣсь, завтра тамъ.

Орелъ, Кіевъ, Новороссійскъ, Ростовъ, Царицынъ, Харьковъ, Симферополь. Перевернутыя задранныя пушки. Разгромленные въ щепья красные вагоны. Чернокрасные клубы пожаровъ, повисшіе надъ степными деревнями. Мѣсиво человѣчины въ угольныхъ ямищахъ пароходныхъ трюмовъ… Нынче здѣсь — завтра тамъ.

И вотъ, точно Іисусъ Навинъ внезапно приказалъ стать солнцу, И вотъ, стоитъ одинъ долгій палящій день. Солнце больше не заходитъ. Зари не жди. Синяя пустыня неба, бѣлая пыль и томительный шумъ бѣлой пѣны въ синей пустынѣ моря.

Но это-же пройдетъ, вотъ это: Кутеповскіе приказы, опротивѣвшіе наряды, сѣрые консервы съ червями и черная похлебка и жалящая пыль и голодная тоска и сухой полушелестъ-полусвистъ выгорѣлаго колючаго репья…

Скоро пройдетъ, завтра пройдетъ. Пойдутъ въ Россію; генералы обѣщали черезъ два мѣсяца. На Батумъ пойдутъ, двинутся въ Сербію, въ Болгарию, въ Сибирь. Оркестры, радостно блистая, ударятъ походные марши… Но палящій день все стоить. И мѣсяцъ стоитъ палящій день и два и полгода. Завтра не бываетъ. Солнце больше не заходитъ. Не звучитъ свѣжая заря.

— Мы устали… Устали… Устали… — звякаютъ солдатскія манерки. — Но мы ждемъ, мы ждемъ, мы ждемъ.

Солдаты прошли, метя за собой, какъ стадо, пологъ пыли.

Сонно покачивая сѣдоватыми сѣрыми мордами идутъ гуськомъ два вислоухихъ ослика. Они несутъ длинныя жерди, межъ которыхъ чуть покачивается холщевой гамакъ. Ослика хлопаетъ палкой по крутому тощему заду милосердная сестра, — бѣлая, простоволосая, и въ стоптанныхъ туфляхъ на босу ногу. Медленно, покачиваясь, прядя ушами и легонько переступая маленькими копытцами, ослики старательно несутъ гамакъ. Подъ бѣлой простыней вытянулось узкое тѣло съ запалымъ жнвотомъ. Солнце маслянистымъ и тусклымъ пятномъ горитъ на бронзовомъ лбу. Это вероятно тифозный…

Ходитъ дизентерія въ бѣлыхъ лагеряхъ. Брюшной тифъ поднялся отъ высохлой и глинистой лагерной рѣчки и пошелъ шагать по палаткамъ россійской гвардіи. Москитная лихорадка, яростная галлиполійка, бросаетъ мгновенно людей на койки. Люди горятъ, обсыхаютъ потемнѣлыя губы. Въ глазахъ темный дымъ жара. Люди не выживаютъ отъ тифа. Люди, захваченные эпидеміей, догораютъ мгновенно безъ силъ, безъ борьбы. По лагерямъ бродитъ туберкулезъ.

Россійскаго сыпняка нѣтъ, потому что здѣсь нѣтъ вшей. Всѣ держатъ чистоту, исподнее стираютъ, какъ заправскія прачки. Когда Кутеповъ навѣщаетъ полкъ или училище, бываютъ такіе его разговоры съ юнкерами и солдатами:

— Снимите-ка гимнастерку… Покажите подштанники, рубаху… Хорошо, чисто. А теперь развинтите обмотки, — покажите портянки…

Чистятся. Моютъ. И нѣтъ здѣсь россійскихъ вшей.

Но лагери устали отъ лихорадокъ, но лагери голодаютъ. Девять мѣсяцевъ медленнаго хмураго голода. Каждый день аспидно-сѣрыя жесткія волокна консервовъ и черная похлебка, гдѣ можно насчитать штукъ пять-десять набухлыхъ водянистыхъ фасолинъ. Весь дневной паекъ можно ухватить одной горстью. Говорятъ что особая комиссія изъ иностранныхъ врачей осматривала паекъ и признала, что слишкомъ мало для взрослаго человѣка на день:

Хлѣба — до 1 фунта.
Крупы — 1/4 фунта.
Консервовъ — 5/8 фунта.
Жировъ, сахара, соли по 1/20 фунта.

Мало хлѣба. Когда его рѣжутъ на пятерыхъ или шестерыхъ, одинъ ложится на койку и отвертывается къ стѣнѣ, а его спрашиваютъ:

— Кому?

Зажмуривъ глаза, называетъ тотъ имена. Хлѣбъ идетъ въ долю, поровну и голодной жеребьевкой достается удачнику лишняя краюшка.

День расписанъ. Идутъ часы занятій, а свободные отъ нихъ люди, на раскаленномъ бѣломъ пескѣ, у моря, лежатъ съ утра, нагишомъ. Обугленные солнцемъ люди лежатъ какимъ-то темно-золотымъ путаннымъ узоромъ по бѣлому берегу. Купальщики гикаютъ и ныряютъ какъ тюлени. Купальщики мечутъ ослѣпительный блескъ брызгъ. Лежишь, раскинувъ руки и ноги. Солнце жарко лижетъ тѣло горячими языками. Грустно воркуетъ полдневный рожокъ въ казармахъ сенегальцевъ. Смотришь сонно, сквозь солнечную одурь, какъ качается за бѣлой стѣной песка темное море, какъ купальщики плещутъ, сіяя брызгами, смотришь на этихъ рослыхъ, въ темной солнечной позолотѣ людей и думаешь, что они всѣ русичи, всѣ солнцевы внуки…

А горячая дрема пеленаетъ. Съ утра, когда вольны отъ работъ и нарядовъ, лежатъ на бѣломъ берегу. Въ горячей дремѣ проходитъ день, какъ сонъ, и голода не слыхать въ солнечной одури. Отъ голода и лежатъ, чтобы къ вечеру разомъ проглотить паекъ, что можно весь ухватить одной горстью.

Хотѣли было рыбу ловить артелями для армейскаго котла, но Франція запретила воды для ловли. Волокнистыхъ консервовъ не жуютъ больше зубы и тошно хлебать темную горячую воду съ разбухлой фасолью. Тошно.

Въ лагеряхъ ходитъ голодная цинга. У русскихъ дѣтей и женщинъ босыя ноги часто обверчены у щиколотокъ марлевыми бинтами. На бронзовыхъ спинахъ, на рукахъ, по ногамъ — пролегли сизыя, широкія полуязвы, точно пятна пролежней. Отчего? Говорятъ, отъ селитры. Въ консервахъ селитра и отъ нея эти селитряныя пятна.

— Мы селитрой питаемся, — такъ и говорятъ въ Галлиполи.

Ребятамъ и женатымъ полегче. Живой на ноги, черноглазый, всюду поспѣвающій земско-городской представитель Рѣзниченко подкармливаетъ обѣдами малосильныхъ и ослабѣлыхъ, выдавъ за шесть мѣсяцевъ работы четырехъ „питалокъ“ больше 120 000 обѣденныхъ порцій. У порта, въ узенькой улицѣ, въ пыльномъ, загроможденномъ ящиками сараѣ прибитъ къ стѣнѣ маленькій выгорѣлый звѣздный флагъ Американской Республики и ходитъ тамъ заложивъ руки въ карманы добрый звѣздный дядя. Высоченный дядя, этотъ бритый и костлявый американскій капитанъ, чуть подрыгивающій, вѣроятно, гдѣ-нибудь прострѣленной лѣвой ногой, всегда веселый и всегда посвистывающій.

Отъ звѣзднаго дяди пробираются въ лагери шерстяныя одѣяла, бумазейныя пижамы, пушистыя распашонки, шарфы, сладкое молоко, какіе-то чудные канадскіе паштеты и игральныя карты и даже бритвенные помазки.

Что нельзя съѣсть — то перегоняютъ грекамъ на помидоры, дыни и хлѣбъ. Высоченный дядя знаетъ про это, но только весело посвистываетъ, глубоко заложивъ длинныя, какъ волосатыя оглобли, руки въ карманы штановъ.

Нечего добавить къ пайку. Развѣ что выйдутъ по вечеру съ удочками на камни ловить серебристую макрель и кефаль. Развѣ что нажгутъ угля и продадутъ мѣшокъ въ городѣ за 5 — 6 драхмъ. Сильно пали цѣны на уголь въ Галлиполи… Уголь жгутъ по чернымъ кустарникамъ, верстахъ въ двѣнадцати отъ лагерей. Въ жару опаляютъ себѣ лица надъ кострами, царапаютъ въ кровь руки колючими зарослями. И въ жару усталые и черные, какъ черти изъ пекла, тянутъ за двѣнадцать верстъ мѣшки на базарь. А передъ этимъ, можетъ быть, ночь стояли на дневальствѣ, безсонные, пошли корчевать…

Въ Галлиполи не говорятъ о голодѣ. Они не хотятъ признаться, что голодаютъ и если спросить ихъ, они отвѣтятъ:

— Да, конечно голодновато, а главное ужъ очень однообразно…

Они подсмѣиваются надъ голодомъ, такъ же какъ и надъ Губой. Ходитъ даже пѣсенка:

Подъ знойнымъ небомъ Галлиполи,
Гдѣ лагери бѣлѣютъ въ полѣ,
Распухли люди отъ фасоли.

А когда въ Галлиполи ходили слухи, что пайка давать не будутъ, всѣ какъ-то повеселѣли и любопытничали:

— Вотъ интересно, что же изъ этого выйдетъ?

Они шагнули и черезъ голодъ, такъ же какъ шагнули черезъ Губу, черезъ желѣзный блокъ и желѣзныя перчатки дисциплины.

И когда въ Галлиполи услышали, что голодаетъ Россія, когда запрыгали телеграммы о милліонныхъ толпахъ, сдвинутыхъ голодомъ съ Поволжья, — точно по уговору, по всѣмъ полкамъ и батареямъ порѣшили безъ разговоровъ отдать свой однодневный галлиполійскій паекъ голодной Россіи ея русскіе бѣлые лагери.

Въ лагери отъ штаба дорога прямая, по выжженнымъ золотымъ полямъ, у вѣтряковъ, вдоль каменистаго берега, гдѣ сквозятъ дали Дарданеллъ, ниже и ниже въ бурую, узкую долину, надъ которой сдвинулись синей, волнистой каймой задумчивыя горы.

Сѣрой тропинкой вьется по долинѣ выпитая зноемъ рѣчка. Это долина смерти и розъ, это галлиполійскіе лагери.

Длинные, бѣлые ряды палатокъ. Точно бѣлыя птицы легли рядами другъ подлѣ друга, свернувъ бѣлыя крылья.

Въ холщевыхъ стѣнкахъ палатокъ маленькія окошки съ холщевой рамой крестъ-накрестъ. У палатокъ тщательно утоптанныя, узкія тропинки, песчаные квадраты площадокъ, пыльные, выгорѣлые цвѣтники на каменныхъ газонахъ и сѣрые полковые вензеля и двуглавые орлы, сложенные изъ морскихъ галекъ. Далеко, межъ бѣлыхъ шатровъ, темно зеленѣютъ круглыя луковицы-маковки полковой церкви гвардейской артиллеріи. Зеленая церквушка, изъ вереска и платановъ, уже тронута желтизной, уже вянетъ и осыпается, но еще такъ зелено и такъ радостно сквозятъ въ синевѣ надъ бѣлыми шатрами русскія маковки.

За сѣрой рѣчкой, надъ обрывомъ высится холщевое строеніе корпуснаго театра, гдѣ идутъ воскресныя лагерныя собранія.

Стоитъ на долинѣ, какъ часовой, раскидавъ тяжелую чашу вѣтвей, одинокій древній и тихій платанъ у палатки генерала Витковскаго. А кругомъ тянутся бѣлыя церкви, бѣлые театры, бѣлые солдатскіе дома. Тянутся бѣлые, черезъ рѣчку, тѣснятся къ синимъ горамъ. Бѣлыя птицы легли другъ подлѣ друга по долинѣ, свернувъ бѣлыя крылья.

Странный зодчій построилъ странный городъ въ долинѣ смерти и розъ. Подъ бѣлыми птицами живутъ бѣлые солдаты: артиллерія и пѣхота, молодая гвардія, дрозды, корниловцы, марковцы и алексѣевцы, и сводный гвардейскій батальонъ старыхъ С-Петербургскихъ семеновцевъ, измайловцевъ, павловцевъ.

А за рѣчкой у бархатистыхъ синихъ горъ спятъ бѣлыя птицы-дома русской кавалеріи.

Тихій городъ въ долинѣ, гдѣ дышатъ тридцать тысячъ людей. Призрачный русскій городъ у синихъ галлиполійскихъ горъ.

Вдоль палатокъ, по передней линейкѣ, на узенькой желтой тропѣ, врыты столбы, крытые напокатъ соломой, точно легкіе соломенные зонты. Это стоянки полковыхъ часовыхъ.

Вдоль палатокъ, за передней линейкой, на желтыхъ исцарапанныхъ метлами площадкахъ есть и еще соломенные шатры: На четырехъ высокихъ жердяхъ постелена золотая пшеница. Чуть шевелятся длинные, ломкіе концы, шуршатъ, а подъ соломенными шатрами, въ тѣни, спятъ склоненныя, завернутыя въ чехлы русскія знамена.

Знамена молодыхъ дроздовъ и корниловцевъ и полковыя знамена российской гвардіи. На древкахъ потлѣлые обрывки парчи и, тяжко струясь по древкамъ, свисаютъ внизъ тусклыя знаменныя кисти.

Стоятъ несмѣннымъ карауломъ, ночью и днемъ, часовые у спящихъ знаменъ Россіи…

Серебристый полусвѣтъ въ полковыхъ холщевыхъ церквахъ. Глиняный полъ, жестяныя паникадила, сбитыя и слитыя изъ консервныхъ банокъ, аналой, застеленный шитымъ въ красную строку деревенскимъ полотенцемъ. Съ низкихъ и приземистыхъ алтарныхъ створокъ смотрятъ святые. Свѣтятся серебромъ сѣдые кудерки бородъ и нимбы. Глаза огромны, сини и смотрятъ свѣтло и печально.

На алтарныхъ дверяхъ Архангелъ Гавріилъ, въ багряномъ плащѣ, несетъ бѣлую лилію, а ангельскій ликъ блѣденъ и строгъ и вѣетъ вѣтеръ назадъ каштановые кудри со свѣтлаго лба.

Отворишь алтарную дверку, а сзади подогнаны струганныя дощечки съ консервныхъ ящиковъ, — подрамникъ, на который натянулъ бурую холстину отъ мѣшка невѣдомый и нѣжный живописецъ. На холстѣ такъ и остались черныя французскія буквы С.—О. и длинный номеръ 48352…

Серебристъ полусвѣтъ и въ полковыхъ палаткахъ. Плетеныя изъ коричневатаго кустарника койки застелены сѣрыми одѣялами. У коекъ самодѣльные столики и хрупкія дощечки полокъ. И вдоль всей палатки обязательно прямая нитка дорожки, посыпанная желтымъ пескомъ.

Въ бѣлыхъ палаткахъ офицеры и солдаты спятъ вмѣстѣ, койка къ койкѣ. Въ бѣлыхъ палаткахъ одинаковая черная похлебка и сѣрые консервы для всѣхъ. Въ свое офицерское собраніе корниловцы приглашаютъ по воскресеньямъ въ гости солдатъ. На футбольномъ полѣ, гдѣ стонъ стоитъ въ дни полковыхъ матчей, гоняютъ кожаный мячъ вмѣстѣ съ солдатами генералы. Въ этомъ городѣ бѣлыхъ птицъ, у пшеничныхъ шатровъ, гдѣ стоятъ безсмѣнные караулы подлѣ знаменъ, — все идетъ тихою поступью и на особую тихую стать.

Солдаты, въ бѣлыхъ рубахахъ съ красными погонами и въ бѣлыхъ картузахъ вродѣ тѣхъ кэпи, что носили при Скобелевѣ, унтеръ-офицеры старыхъ сроковъ службы и курносая мужицкая молодежь и сѣдые гвардейскіе знаменщики, помнящіе еще царя Александра III, и офицеры, — тонные петербургскіе гвардейцы и харьковскіе гимназисты, конторщики изъ Кіева и ростовскіе студенты, русскіе аристократы и усатые русскіе вахмистры изъ калужскихъ мужиковъ, произведенные въ поручики и въ полковники.

Живутъ вмѣстѣ, Ѣдятъ вмѣстѣ. Думають вмѣстѣ. Знаютъ каждый жестъ, каждую привычку сосѣда. Знаютъ другъ друга до глубины, до послѣдняго нерва. И въ каждомъ — частица другого. Они причастились другъ друга. Они дышатъ, какъ одно.

Они бы разошлись. Они бы разбѣжались, повалили бы толпами въ Бразилію, въ Аргентину, въ Совдепію, куда угодно, къ черту, — если бы не слило ихъ въ одно и навсегда принятое ими молча тихое галлилолійское причастіе.

Въ бѣломъ городѣ птицъ нѣтъ калужскихъ мужиковъ, нѣтъ Ивановыхъ и Петровыхъ, нѣтъ вчерашнихъ красноармейцевъ изъ-подъ Орла и добровольцевъ изъ Царицына, нѣтъ гусаръ, нѣтъ учителей гимназій и конторщиковъ. Въ бѣломъ городѣ — бѣлые солдаты. Они солдаты, они дрозды и марковцы, гвардейцы и кавалеристы, генералы и поручики, бомбардиры и ефрейторы. Они бѣлые солдаты, они не мужики и не баре, не бѣженцы и не эмигранты.

Они русскіе солдаты и они ждутъ, когда будетъ Россія.

Они знаютъ, что Россія будетъ, и они ждутъ и несутъ несмѣнный караулъ у ея свернутыхъ знаменъ.

Тишина въ бѣломъ городѣ… У всѣхъ печаленъ и у всѣхъ свѣтелъ взглядъ, какъ у святыхъ на алтарныхъ створкахъ. И въ говорѣ, и въ манерахъ у всѣхъ какая-то особая, чуткая вѣжливость. Такая тихая и нѣжная вѣжливость бываетъ у очень интеллигентныхъ людей и еще у монаховъ.

— Странно и чудесно здѣсь, — говоритъ мнѣ мой собесѣдникъ, сухонькій веснушчатый полковникъ съ рыжими шевелящимися бровями.

Мы стоимъ съ нимъ у маленькаго оконца въ палаткѣ генерала Витковскаго.

— Я сюда пріѣхалъ изъ Греціи, — говоритъ полковникъ. — Тамъ, какъ всѣ, думалъ, что арміи нѣтъ, что она умерла, а увидѣлъ здѣсь что-то новое и странное. Я не могу еще понять, что это… Въ Галлиполи произошла какая-то мобилизація человѣческаго духа. Здѣсь одна идея: Россія жива, Россія не опочила, Россія будетъ и мы, русскіе солдаты, должны служить ей, гдѣ бы ни стояли наши полки: въ Галлиполи, въ Болгаріи, въ Африкѣ. Хватитъ духа — служи, значитъ, ты русскій солдатъ. И служатъ. Я смотрю на нихъ и мнѣ чудесно и странно. Ну, мы, офицеры — еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю ихъ. Такихъ не было ни при царѣ, ни въ революцію, ни въ гражданской войнѣ. Ну, какъ бы вамъ пояснить… Ну, — вспомните хотя бы русскія стоянки, вспомните русскіе окопы, обязательно заваленные нечистотами черезъ край. А здѣсь какъ-то особенно тщательно смотрятъ за собой, чистоты ищутъ, уборныхъ понастроили. Здѣсь пуританская чистота нравовъ. Подъ лагерями, въ палаткѣ, живетъ проститутка, жирная гречанка. Къ ней каждый день — заходятъ сенегальцы. А наши не ходятъ, ннкто, только отплевываются. Вы посмотрите, какой бѣлоснѣжной чистоты они рубахи носятъ. Они чистоты ищутъ. У нихъ душа обнажилась, чистая душа… Ну, вы возьмите хотя бы, что у насъ больше россійской матерщины не слышно, богохульствъ и <слово неразборчиво>. Вы посмотрите, какъ они въ церкви молятся, какъ газету устную слушаютъ. Они одной голой думой живутъ: Россія жива и Россія будетъ и ей должны служить, потому что она жива и потому что будетъ. Насъ тридцать тысячъ, ни горсти родной земли — и старыя знамена, и старые командиры. И я все думаю, съ чѣмъ бы сравнить насъ. Военная исторія не знаетъ такой арміи… Развѣ что суровые и тихіе полки Оливера Кромвеля.

Я смотрю въ низкое оконце на ровный пустырь долины, гдѣ бѣлѣютъ легкіе ряды птицъ до синихъ горъ. И чудится мнѣ на мгновенье, что вижу я сонъ. И во снѣ вижу я бѣлые русскіе лагери, можетъ быть Севастопольской обороны, можетъ быть на пустыряхъ Санъ-Стефано, можетъ быть подъ Геокъ-Тепе.

Серебристъ полусвѣтъ и въ палаткѣ генерала Витковскаго. Какъ войдешь — досчатый столъ, гдѣ разложены военныя карты и зеленыя папки дѣлъ, а за бѣлой занавѣской другой досчатый столъ — это генеральская столовая. На полотняной стѣнѣ образъ: сѣдой святитель въ малиновыхъ ризахъ съ голубымъ омофоромъ.

Генералъ Витковскій, невысокій, мягкой поступи человѣкъ, съ маленькими бѣлыми руками въ легкихъ вѣточкахъ голубыхъ жилъ. У него сѣдѣющая, русая голова и выбритъ до синевы его круглый подбородокъ, а глаза свѣтлые и стальные, съ бѣлыми клинками холодныхъ зрачковъ. И отъ его лица, и отъ мягкой поступи, и отъ бѣлыхъ рукъ вѣетъ монашеской чистотой.

Гонералъ Витковскій, о холодномъ безстрашіи и о неспѣшныхъ прогулкахъ котораго подъ прямой наводкой, въ огнѣ, знаетъ вся армія — пьетъ тихими глоточками изъ бѣлой, хрупкой чашки желтый чай. Онъ пьетъ чай съ сушенымъ черносливомъ и мягко говоритъ мнѣ:

— Вы его въ чашку положите. Вкуснѣе. И отъ желудка помогаетъ.

Безстрашный генералъ, холодный храбрецъ, подвигаетъ ко мнѣ бѣлой рукой блюдце съ черносливомъ и мягко поддерживаетъ разговоръ.

— А я въ Константинополѣ такъ и не былъ. И быть тамъ желанія не имѣю.

Въ бѣлой тишинѣ палатки я точно въ бѣлой монастырской кельѣ. И точно, когда-то давно, — въ сѣверномъ нашемъ монастырѣ, вотъ такъ-же мягко угощалъ меня черносливомъ мягкій, тихій монахъ.

Я смотрю на маленькіе, чуть даже женственные пальцы генерала и мнѣ кажется, что въ сумеркахъ, когда поютъ вечернюю зорю, онъ шепчетъ своему святителю въ малиновыхъ ризахъ съ голубымъ омофоромъ сокровенныя молитвы и креститъ быстро грудь пугливыми, легкими крестиками. Я думаю, что такіе же какъ онъ, тихіе, монашеской чистоты, капитаны Долгаго Парламента и лордъ-протектора Оливера Кромвеля ходили въ огонь съ библейскими полками круглоголовыхъ пуританъ, носившихъ псалтири подъ кожаными колетами.

У генеральской палатки, подъ темнымъ сторожемъ-платаномъ, стоитъ часовой, сабля наголо. И когда выходитъ генералъ, часовой дергаетъ плечомъ и сабля мгновенно высверкиваетъ и гаснеть.

Надъ бархатистой синевой горъ догораетъ, въ золотистыхъ дымахъ, багряный океанъ заката. Огненныя копья солнца меркнутъ. Рушатся громады облачныхъ башенъ. Отъ синихъ горъ, въ багряный океанъ, подымается все выше и выше, какъ приливъ, синяя вечерняя тишина.

Трубачъ поетъ вечернюю зорю.

Я его вижу. Онъ стоитъ далеко синей тѣнью. Полыхаетъ на мѣди трубы золото заката. Трубачъ поетъ вечернюю зорю, высоко подымая трубу на четыре стороны свѣта.

Зоря зоветъ кого-то изъ-за горъ, изъ вечерней дымной дали. Подымается короткими криками. Точно птица бьетъ багряными крыльями, порываясь летѣть на закатъ.

Я ее вижу, четкую, синюю тѣнь трубача. Полыхаетъ на мѣди багрянецъ. И не знаю я, о чемъ поетъ и кого кличетъ со всего свѣта синій трубачъ. Иду тихо къ бѣлымъ палаткамъ Дроздовъ. Передо мной по песку тропы движется моя длинная вечерняя тѣнь.

Въ палаткѣ молодыхъ генераловъ, Манштейна и Туркула, сѣрый полусвѣтъ. Палатка глубоко врыта въ глинистую землю и надо сходить три-четыре земляныхъ ступеньки внизъ. Въ палаткѣ влажный холодокъ погреба.

Досчатый, непокрытый и длинный, какъ гробовая домовина, столъ вдоль палатки. Посреди его, изъ круглаго прорѣза доски, торчитъ коричневый столбъ, что держитъ палаточный шатеръ.

Какъ холодная келья палатка молодыхъ генераловъ, какъ казематъ, гдѣ исписываютъ стѣны короткими и тоскующими строками-криками, гдѣ рѣжутъ и царапаютъ на камнѣ вензеля именъ, молитвы и проклятья… У меня тихая тягостность на душѣ. Мнѣ чудится, что подъ этимъ сѣрымъ холоднымъ шатромъ, низко у земли, бьются связанныя птицы — гордыя и страшныя.

Генералъ Туркулъ сидитъ у стола, закинувъ ногу на ногу. Чуть поблескиваютъ его высокія и мягкія офицерскія голенища. Крутая грудь облита темной гимнастеркой. Генералъ узокъ въ таліи. Его длинные, крѣпкіе пальцы, въ ободкахъ золотыхъ колецъ, мнутъ нервно папиросу и обсыпаютъ на столъ желтый волокнистый табакъ.

Туркулу лѣтъ 25 и похожъ онъ на всѣхъ корниловцевъ и дроздовъ — всегда сухощавыхъ, черноволосыхъ и черноглазыхъ. У Туркула маленькая, причесанная тщательно на проборъ, литая голова, узкій носъ съ горбинкой и черная нитка усовъ надъ молодымъ ртомъ съ обсохлыми губами. Онъ сидитъ закинувъ голову и въ сѣромъ полусвѣтѣ чуть ощеренъ его ротъ и тускло поблескиваетъ золотая пломба зуба.

Я смотрю, какъ онъ смѣется, отчего внизъ отъ раздутыхъ крыльевъ носа пролегаютъ до губъ глубокiя черныя складки. Я смотрю, какъ онъ просто и шумно, по-солдатски, сплевываетъ. Смотрю въ его глаза. Неуловимъ ихъ цвѣтъ. Коричнево-сѣрые съ желѣзнымъ отливомъ. И чувствую я, межъ его и моими глазами, зыбкую стеклянную стѣну.

Генералъ Манштейнъ оперъ подбородокъ о руку. Другой руки у Манштейна нѣтъ до плеча. Генеральскій погонъ виситъ на одной пуговкѣ.

Манштейнъ рыжеватый шатенъ. Ему лѣтъ 28. Лицо его по-актерски выбрито. Страдальчески, какъ у Гаршина, приподняты черныя бровки, и чудится мнѣ, что его молодое лицо, какъ трагическая маска всѣхъ невысказанныхъ страданій бѣлой арміи… Вотъ точно поднялъ онъ усталые глаза отъ ветхой Книги Бытія и горитъ въ страдальческомъ взглядѣ невысказанная печаль.

Туркулъ говоритъ провинціальнымъ говоркомъ. Онъ говоритъ „вы́соко“ вмѣсто „высоко“. Онъ сплевываетъ черезъ зубы на земляной полъ. Плечистый и смѣшливый, онъ похожъ на грубоватаго юнкера. Онъ похожъ на провинціальнаго семинара, вышедшаго въ гвардейскіе прапорщики.

Генералъ Туркулъ и генералъ Манштейнъ — самые страшные солдаты самой страшной гражданской войны. Генералъ Туркулъ и Манштейнъ это дикое безуміе дроздовскихъ атакъ во весь ростъ безъ выстрѣла, зто нѣмое бѣшенство непобѣдимыхъ дроздовскихъ маршей. Генералы Туркулъ и Манштейнъ — это безпощадные массовые разстрѣлы, лохмотья кроваваго мяса и подбородки, раскроенные вороненной рукоятью нагана, и гарь яростныхъ пожарищъ, вихрь безумія, кладбищъ, смерти и побѣдъ.

Генералы Туркулъ и Манштейнъ — нечеловѣческое безстрашіе храбрецовъ, мифъ о дроздахъ, что боевыхъ героевъ ставили подъ разстрѣлъ за украденную мужицкую курицу, что ходили подъ огонь пулеметовъ не сгибаясь, что однимъ ночнымъ переходомъ и мгновенной атакой сметали красныя дивизіи.

Туркулъ и Манштейнъ — героическій и смертельный полетъ бѣлой Арміи. Полетъ израненнаго орла, обреченнаго смерти.

Туркулъ и Манштейнъ — мифическая оборона Крыма, линія огня, линія крови, отступленій въ слѣпую вьюгу, стремительныхъ атакъ, паденій, полетовъ безпощадной борьбы до конца, до последней обоймы, до послѣдняго вздоха, до последней мертвецкой корчи.

Туркулъ и Манштейнъ — мальчики-офицеры. И можетъ быть, Туркулъ не больше, чѣмъ брошенный въ пекло революцій, войнъ провинціальный семинаръ, выросшій до масштабовъ историческаго героя, легендарнаго солдата, живого миѳа бѣлой войны.

Маншгейнъ страдальчески подымаетъ узкія бровки. Манштейнъ — Безрукій Чертъ, холодный, какъ машина, истребитель комиссаровъ. Манштейнъ — героическая легенда бѣлой Арміи. Манштейнъ — страшная выдумка огня, смерти и крови. Манштейнъ — дыханіе, сердце, ритмъ бѣлаго боя.

Манштейнъ худенькій бритый офицерикъ, пѣхотный мальчикъ-поручикъ, какіе погибаютъ безъ крика, безъ имени, безъ слѣда въ первомъ же бою, вдохновенно и радостно усмѣхаясь своей молодой смерти. Погибаютъ среди милліоновъ другихъ такихъ же безслѣдныхъ, для которыхъ исторія не оставляетъ даже буковки петита на своихъ страницахъ.

Манштейнъ, бритый, безрукій пѣхотный поручикъ, случайно не погибъ въ первомъ бою. И потомъ во всѣхъ бояхъ сохранила его для себя исторія, приберегла, выбрала изъ милліоновъ безслѣдныхъ — какъ символъ, какъ отмѣченнаго избранника и любимца.

Еще генералъ Деникинъ произвелъ въ генеральскіе чины отца Манштойна, стараго армейскаго полковника, добряка и добраго собесѣдника за стаканомъ добраго стараго вина. Произвелъ его въ генералы — за героическіе подвиги сына.

Старикъ Манштейнъ ходилъ за сыномъ въ бой и подавалъ подъ огнемъ пулеметныя ленты. Сынъ и отецъ часто сиживали на бивуакахъ за одной бутылкой вина. Въ бои ходилъ и еще одинъ Манштейнъ: маленькій кадетикъ, внукъ Манштейна-старика отъ другого сына.

Въ одномъ бою внукъ былъ раненъ. Упалъ, трепеща отъ боли, а потомъ поползъ къ дѣду и сталъ звать его сквозь стиснутые зубы.

— Дѣдушка, слышишь, я раненъ.

Старикъ Манштейнъ подтянулъ его на свою тачанку, уложилъ на солому, шинелью накрылъ и говоритъ, поглаживая его горячую мальчишескую голову.

— И хорошо, что раненъ. Такъ и надо, что раненъ. И ничего, что больно. Терпи, солдатушко…

Генералъ Манштейнъ приподнялъ тонкія бровки, сжалъ ихъ страдальческой складкой и смотритъ поверхъ моей головы въ высокое окно, вдаль. Онъ точно не слушаетъ, что разсказываетъ Туркулъ.

— Помню я нашу атаку на красный татарскій полкъ, — разсказываетъ Туркулъ. — Мы поднялись, встали и двинулись безъ выстрѣла. Татары залегли у станціи… Наши атаки всегда встрѣчали безпорядочнымъ огнемъ. Хлестали пулеметами, а мы шли и знали, что не выдержать нашего ровнаго шага и нашего молчанія. А здѣсь идемъ, а навстрѣчу намъ тишина. Приближаемся — тишина… Кое-кто началъ замедлять шагъ, кое-кто, волнуясь, заспѣшилъ. Bcѣ волнуются. Тишина… Идемъ безъ звука… И въ ту секунду, когда можетъ быть мы не выдержали бы тишины и бросились назадъ, татары поднялись, машутъ руками, втыкаютъ въ землю штыки. И не кричатъ, а какъ-то повизгиваютъ отъ страха… Тогда мы весь ихъ полкъ цѣликомъ взяли.

— А помнишь какъ курсантовъ захватили? — двигаетъ тонкою бровью на Туркула Манштейнъ.

— Еще бы, — говоритъ Туркулъ и откашливается. — Ихъ-то не щадили. Да они и сами не просили пощады.

— Они очень хорошо дрались, — мягко, чуть заикаясь и подбирая слова, вмѣшивается въ разговоръ Манштейнъ. — Тамъ много прежнихъ кадетъ среди курсантовъ. Изъ кадетскихъ корпусовъ пошли въ красные курсанты, какъ пошли бы въ юнкерскія училища. И еще мальчишки—коммунисты. Одного, помню, повели на разстрѣлъ, а онъ смѣется и поетъ „Вставай, проклятьемъ заклейменный“…

Манштейнъ снова задумался и лицо его понѣжнѣло.

— Знаете, вѣдь много приходилось разстрѣливать, — говоритъ Туркулъ… — У меня въ полку есть цѣлыя роты изъ плѣнныхъ красноармейцевъ. Безпощадный отборъ приходилось вести. Выстроишь плѣнныхъ и спрашиваешь: „Коммунисты есть?“ Молчатъ. Подходишь къ первому: „Есть коммунисты?“ Отвѣчаетъ: „Никакъ нѣтъ“. „Разстрѣлять“. Отведутъ и разстрѣляютъ. Спрашиваешь слѣдующаго: „Есть?“ — „Такъ точно, есть“. — „Кто?“ — „Вотъ этотъ“, а другіе покрикиваютъ: „И этотъ. И тотъ сукинъ сынъ“… До десяти коммунистовъ на сотню плѣнныхъ приходилось разстрѣливать. Остальные дѣлались прекрасными, безстрашными, желѣзными солдатами…

Я смотрю на Туркула. Стеклянная зыбкая стѣна между мною и имъ. Невидимая стѣна между нами… Пропасть крови, трупнаго чада, окаряченныхъ мертвецкихъ рукъ, разбрызганнаго желтоватымъ студнемъ мозга. Этотъ черноволосый, съ узкой таліей юноша исчадіе войны, какова она есть, какой она будетъ всегда. Войны безъ розовыхъ словъ и безъ бѣлыхъ перчатокъ. Видно, что не поцѣлуи надушенныхъ аркадскихъ пастушковъ и не игра въ оловянные солдатики — человѣческая война, звѣрь бряцающій. Исчадие лязгающей смерти, рева пожаровъ, вопля разстрѣловъ и ярости бряцающаго шага атакъ, этотъ черноволосый мальчикъ. Это человѣкъ другого радіуса, другого измѣренія жизни. Говоритъ онъ спокойно, не торопясь, и чуть ощеренъ его ротъ и тяготитъ меня почему-то его тускло поблескивающая въ сѣромъ полумракѣ золотая пломба.

Манштейнъ легко поводитъ на меня страдальчески приподнятой бровью и вдругъ улыбается мягко и робко.

— Да, много смерти. Очень много смерти… И знаете, всѣ умираютъ молча. Поставятъ подъ дуло винтовокъ и они жмутся, безъ звука. Блѣдные и понурые. И не крестятся.

— Только, какъ бы сказать, — интеллигенты что ли, — тѣ пощады просили, — прибавляетъ Туркулъ. — Разные красные командиры и разные политкомы. Омерзительно унижались. Сапоги цѣловали. Называли вашимъ высокопревосходительствомъ.

— Да, — мягко соглашается Манштейнъ. — А такъ, всѣ умирьютъ молча, понуро. И я не знаю, почему они такъ умираютъ. Привыкли они за нѣсколько лѣтъ къ смерти.

Генералы вспоминаютъ… Вспоминаютъ, какъ едва не захватили легендарнаго командира красной конницы Гая, вахмистра изъ калмыцкихъ казаковъ. Гай бѣжалъ, а автомобиль его вмѣстѣ съ шофферомъ достался Дроздамъ. Шофферъ, — кто его знаетъ, можетъ быть и коммунистъ, — сталъ генеральскимъ шофферомъ и часто ночью возилъ ихъ въ одиночку, неизвѣстными полевыми дорогами. Въ Севастополѣ, когда уходили, шофферъ просилъ разрѣшенія остаться и ему разрѣшили…

Генералъ Туркулъ закуриваетъ папиросу и откашливается.

— Вотъ, а теперь стоимъ здѣсь. Но я знаю, что какъ только услышать команду въ походъ — всѣ встанутъ и пойдутъ. Всѣ ждутъ напряженно, чтобы встать. Есть и такіе, что не выдерживаютъ. У меня въ полку восемь офицеровъ застрѣлилось. Хорошіе все офицеры. И не оттого, что жить плохо, что жить скудно или скучно, а оттого, что тоска по родной землѣ. Тоски не выдержали.

Стрѣлялись потому что напряженія не выдерживали. Души лопались. Армія — это дѣйствіе, это движеніе и борьба, а не замкнутая стоянка. Люди изъ арміи, воины, офицеры — годами, ото дня на день, бросали смерти свою жизнь, какъ ставку. И за такую ставку требовали всей жизни до-полна, брали жизнь лихорадочно и стремительно. И если могъ бы еще терпѣть замкнутую недвижность ожиданія бездейственный штатскій, — какую силу души надо собрать, до какой высоты напряженнаго духа надо подняться этимъ дѣйственнымъ людямъ, этимъ люлямъ, мѣнявшимъ каждый день свою жизнь на смерть, этимъ замкнувшимся теперь въ Галлиполи людямъ изъ Арміи?

Туркулъ разсказываетъ о самоубійствахъ, а я вспоминаю почему-то того молодого гвардейскаго офицера, съ которымъ вчера познакомился въ Галлиполійской кофейнѣ. Гвардеецъ говорилъ мнѣ, позвякивая длиннымъ точенымъ ногтемъ мизинца о край стакана.

— Часто о Петербургѣ думаю. Внезапно, безъ всякаго повода. Вдругъ поплывутъ въ глазахъ набережныя, какая-нибудь улица на Петербургской сторонѣ, у которой и названіе забылъ. И до острой боли хочешь вдругъ бокалъ хорошего стараго вина, горькаго запаха духовъ. Это — страшно. Это все незамѣтныя испытанія. Это прошлое. И надо много силъ, чтобы не думать, очень много силъ… Но мы вышли изъ прошлаго. Въ Галлиполи съ насъ смылся нагаръ гражданской войны, умерло прошлое. Мы какіе-то голые здѣсь. Мы не старая царская армія и не армія гражданской войны. Мы новое. Мы живемъ одной обнаженной болью, что нѣтъ нашей милой Россіи, но что она будеть; какая не знаемъ, только не та мертвецкая, что сегодня…

— Напряжены всѣ, — говорить и Туркулъ, дѣлая глубокую затяжку папиросой, — такъ напряжены, что хоть походомъ идти на Константинополь. Вѣдь мы его могли бы взять и, захвативъ суда какія ни попало, обратно въ Россію… Мы ждемъ мирнаго дома, мы ждемъ Россіи.

Легко и страдальчески поднимаетъ узкія брови генералъ Манштейнъ и смотритъ далеко-далеко, мимо насъ, въ просторы.

— Да, Россію ждутъ…

Ждутъ. И добѣла накалены души недвижнымъ ожиданіемъ. И у нѣкоторыхъ лопаются, а у другихъ твердѣютъ, какъ несгибаемая сталь… Разсказываютъ, что совсѣмъ недавно, когда уже всѣ знали, что Галлиполійскому сидѣнію конецъ, когда знали, что армію продвинутъ на Балканы, — юнкера одного изъ училищъ, эти безусые, наподборъ здоровые, крѣпкіе, загорѣлые кутепчата, — стали вдругъ рыть себѣ землянки для зимней стоянки, да Кутеповъ запретилъ особымъ приказомъ.

Загорѣлая бѣлозубая молодежь, эти русскіе гимназисты, реалисты, студенты, вышедшіе изъ доменной печи боевъ, — не боятся ни зимы, ни голода, ни тоски, ни тифа. Они будутъ стоять, они землянки выроютъ, они на дождѣ будутъ спать, они будутъ стоять пока нѣтъ приказа идти. Ожиданіе Россін… Трепетъ ожиданія въ дыханіи бѣлыхъ птицъ, въ шелестѣ знаменныхъ кистей, свисающихъ съ древковъ. Ожиданіе Россіи въ зовущемъ полетѣ вечерней зари, что поетъ на всѣ четыре стороны свѣта синій трубачъ. Оно въ каждомъ тихомъ взглядѣ. Оно въ снахъ, въ неслышныхъ молитвахъ, о которыхъ знаютъ только бѣлыя птицы, что пали, свернувъ крылья, легкими рядами по синей долинѣ.

Туркулъ и Манштейнъ провожаютъ меня… Я понимаю теперь, почему мнѣ казалась ихъ генеральская палатка холоднымъ казематомъ, гдѣ стѣны исписаны нѣмыми криками вензелей и проклятій, гдѣ нетерпѣливо бъютъ крыльями гордыя и страшныя плѣнныя птицы. Я понимаю теперь, почему въ лагеряхъ были сплетни о попыткѣ этихъ генераловъ учинить походъ на Константинополь. Понимаю, и то, какъ разъ ночью зимой вдвоемъ бросились они въ ледяную воду въ атаку на французскій миноносецъ. Сидѣли въ кофейнѣ у мола. И внезапно рѣшили взять атакой миноноску, маячущую у мола въ туманѣ сторожевыми огнями. Выхватили наганы, оба прыгнули, поплыли… Ихъ поднялъ на бортъ русскій баркасъ, а они недовольно ворчали.

Они идутъ рядомъ. Проносятся у меня ихъ разсказы изъ-за стеклянной зыбкой стѣны, проносятся ихъ короткія, спокойныя слова о великой крови. Я пожимаю руку Манштейну и, замѣтивъ ободокъ обручальнаго кольца на сухомъ пальцѣ, спрашиваю:

— Простите, вы женаты?

— Да. Жена со мною, а дѣвочка моя умерла…

Бѣлыя птицы замерли въ долинѣ. Синяя ночь опускается съ горъ и уже разстилаетъ надъ птицами свои синія нѣжныя ризы, унизанныя звѣздной пылью.

Я знаю, что стоятъ часовые у соломенныхъ шатровъ, гдѣ дремлютъ свернутыя знамена. О прекрасной родной землѣ шепчутъ звѣздамъ клочья вѣковой знаменной парчи.

И слушаютъ часовые ночь, звѣзды и шопотъ парчи.

Мы идемъ къ городу съ артиллерійскимъ поручикомъ Мишей, застѣнчивымъ и тихимъ, какимъ могъ бы быть поручикъ Ромашевъ изъ Купринскаго „Поединка“. Миша бросилъ университетъ и пошелъ добровольцемъ подъ Ростовъ. Онъ много знаетъ разсказовъ изъ-за стеклянной стѣны, много медленныхъ стиснутыхъ словъ о великой крови. Онъ до дна глотнулъ изъ прорвы войны — этотъ русоголовый большеглазый мальчикъ съ чуткими нервными ноздрями. Когда онъ говоритъ, его лицо блѣднѣетъ, а ноздри расширяются и тревожно трепещутъ.

— Я пошелъ, потому что вѣрилъ въ наше дѣло, — говоритъ Миша. — И въ арміи вся молодежь такая какъ я — вѣрующая. Мы пошли потому, что вѣра наша была — какъ обреченье. И можетъ быть всѣ мы были обречены смерти за Россію… Вы думаете въ душѣ мы не знали, что насъ трагически мало; что большевикамъ помогаетъ историческая удача, а мы обречены умереть. Пусть исторія безжалостна, но она справедлива, и дѣло не въ насъ, а въ исторической справедливости, дѣло въ нашей вѣрѣ, что Россія тихая, а не бѣшеная. Что Россія будетъ построена миромъ, а не войною. Мы вѣрили, обреченные, — вы понимаете?

— Да.

— Ну вотъ. Мы воевали и намъ казалось, что за насъ думаютъ. Намъ бы только побѣдить, а за насъ построятъ… Только теперь мы увидѣли, что кругомъ насъ пустота. Мы одни. А за Галлиполи, за нашей монастырской стѣной, пустота и опустошенныя души. Вы понимаете меня?

— Да, да. Говорите, — отвѣтилъ я на его нервный, страдальческій вопросъ.

— Тамъ говорятъ, что мы мертвецы. Но мы не мертвецы, пока жива та, за которую мы пошли умирать. Не генераловъ и не царей мы хотѣли, мы не пушечное мясо генеральскихъ авантюръ, а мы живое мясо самой Россіи… Вотъ насъ вырвали съ кровью. Мы не могли устоять. И вотъ мы здѣсь. Можетъ быть мы и мертвецы, если мертвецъ сама Россія. Можетъ быть мы и не нужны, если не нужна Россія. Но она жива и развѣ вы не понимаете, что живы и мы, какъ она?

— У насъ въ Галлиполи произошелъ какой-то отборъ, — добавилъ Миша помолчавъ. — Кто не выдержалъ испытаній — ушелъ. Ушли тѣ, кто не хотѣлъ нашихъ консервовъ, ушли тѣ, кто не могъ тосковать въ бездѣйствіи, кто задыхался и не перешагнулъ черезъ желѣзную дисциплину. Можетъ быть и сейчасъ еще есть консервники и подавленные, но большинство, я это знаю, готово на новыя испытанія. Мы всѣ здѣсь испытуемые за Россію. Здѣсь испытаніе, здѣсь, въ Галлиполи, — исторія ставитъ свою пробу, будетъ ли Россія или ея не будетъ. Мы очистились отъ всѣхъ гноищъ войны, мы обѣлились, мы стали живой идеей Россіи и, если она жива, не мертвецы и мы, потому что мы несемъ въ себѣ Россію какъ солнце. И потому-то такъ здѣсь у всѣхъ горитъ душа.

Миша закинулъ свое поблѣднѣлое лицо къ небу и неровно дернулъ чуткими ноздрями.

— Душа у насъ горитъ вотъ какъ звѣзда.

Молчу я, но я понимаю. Миша — обращенный. Поручикъ Миша навѣки принялъ причастіе бѣлаго ордена Россіи, поручикъ Миша живетъ для того, чтобы умереть за свою Прекрасную Госпожу.

Мы идемъ голубоватой лунной дорогой. Далеко, въ лунной мглѣ, влажнымъ длиннымъ воемъ перекликаются шакалы. Шакалы ночью выходятъ изъ гибкихъ зарослей и сѣвъ на заднія ноги воютъ кругомъ бѣлыхъ лагерей, поднявъ сѣдыя морды къ лунѣ.

— Вы слышите, — говоритъ Миша. — Шакалы воють. Они воютъ каждую ночь. И чудится иногда, что весь міръ кругомъ насъ какъ ночь и воетъ какъ шакалъ.

— Здѣсь, въ Галлиполи мы провѣряемъ себя до глубины, — наклоняется ко мнѣ Миша. — Засматриваемъ во всѣ закоулки душъ нашихь. Вѣдь Галлиполи это прежде всего, это какъ бы сказать — самовоспитаніе, закалъ воли и духа Здѣсь мы дѣлаемъ все, чтобы придти въ Россію сильными, выкованными, желѣзными людьми, чистыми духомъ. И вся наша армія, все наше терпѣніе — это великій русскій закалъ…

— Я не знаю, конечно, — говоритъ Миша, легко трогая меня за рукавъ. — Вѣдь всѣ мы въ армій такіе обыкновенные, плохіе и хорошіе, но рядовые и незамѣтные люди… Но кажется иногда, что наша армія — это націокальная воля Россіи. Понимаете, — всѣ удары, вся буря смерти и разрушенія дѣла, брошена большевиками противъ воли, противъ силы и мысли русскаго народа. Имъ надо было задушить національную волю, смять, растоптать въ крови чрезвычаекъ, чтобы на опустошенномъ мѣстѣ, вытравивъ Россію, производить свою вивисекцію коммуны и интернациіонала…

Рука Миши легко вздрагиваетъ на моемъ локтѣ:

— Имъ почти удалось. Внѣшне, національную волю они раздавили штыками. Палъ Корниловъ, Деникинъ, Колчакъ, Врангель. Истреблена подлинная русская демократія — казачество… Имъ удалось и не удалось совершенно. Русская Армія въ Галлиполи стоитъ подъ Корниловскими знаменами.

— Это та армія, которую повелъ мятежникъ Корниловъ. Не забывайте, онъ повелъ ее противъ россійскаго безволія, противъ смуты словъ и смуты душъ, противъ бунта. Есть русскіе мятежники за бунтъ противъ Россіи. И есть мятежники противъ русскаго бунта за Россію. Мы — мятежники противъ бунта. Вся исторія нашей бѣлой борьбы — національный мятежъ и національное возстаніе противъ безвольнаго, безпощаднаго и подлаго русского бунта…

Мы — національная воля. Потому мы и живы, потому и безсмертны. Мы одни, насъ мало, но слышимъ мы оттуда, изъ Россіи, многомилліонное, живое наше дыханіе. Россія будетъ, — мы знаемъ, и если будетъ Россія, будемъ и мы, потому что мы ея безсмертная воля къ жизни. Мы — безсмертные…

Голубоватой лунной мглой свѣтитъ закинутое лицо поручика.

Миша, поручикъ, господинъ поручикъ, полковникъ, капитанъ, канониръ, рядовой, — не все ли равно кто, чьихъ именъ я не знаю… Миша, господинъ поручикъ, но васъ же матросы прикололи штыкомъ еще за Нарвской заставой въ Петербургѣ, когда мятежные полки Корнилова хлынули назалъ отъ революціонной столицы.

Господинъ поручикъ, капитанъ, унтеръ-офицеръ безъ фамиліи, но вы же, стиснувъ зубы, пали подъ огнемъ пулеметовъ въ Москвѣ. Васъ бросили на гнилой соломѣ въ казачьей хатѣ, потому что были вы въ агоніи. Вы задыхались и сгорали на лазаретныхъ койкахъ въ сыпнякѣ. Замерзшимъ васъ сняли съ коня. Подъ Манычемъ и Орломъ, и у Курска — вы пали на дорогѣ, судорожно раскинувъ руки, отбросивъ и нагрѣтую выстрѣлами, почернѣлую винтовку, и зеленый вещевой мѣшокъ…

Господинъ поручикъ, капитанъ, ефрейторъ, бомбардиръ, пулеметчикъ безъ фамиліи — вы же были забыты, брошены въ дрожащей и животной сумятицѣ Новороссійска и Одессы. Васъ заѣли вши въ холодныхъ, кишащихъ трюмахъ трапспортовъ. Въ Константинополѣ, за колючей проволокой лагерей, васъ спихнулъ въ ямицу братской могилы подкованный сапогъ голубого французскаго сержанта…

Господинъ поручикъ, блѣдный мальчикъ съ тихо пылающими темными глазами, идетъ со мной рядомъ и свѣтится въ лунной мглѣ его закинутое, тонкое лицо.

Дорога намъ мимо русскаго братскаго кладбища. Высоко на горномъ откосѣ, межъ легкихъ тѣней крестовъ, сѣрѣетъ тяжелый каменный колоколъ русскаго надгробья, памяти запорожцевъ, почившихъ въ турецкой неволѣ, памяти плѣнныхъ 1854 года, памяти русскихъ воиновъ 1920 — 1921 года.

Есть бронзовая доска на надгробіи, слова приказа генерала Кутепова: „Пусть каждый отъ генерала до солдата принесетъ по камню на сооруженіе этого памятника…“ И сюда изъ города и лагерей много дней шло тихое паломничество русскихъ полковъ, сѣдыхъ генераловъ, ребятъ, священниковъ, солдатъ, милосердныхъ сестеръ, юнкеровъ, больныхъ изъ лазаретовъ…

Терновые вѣнки изъ ржавой колючей проволоки, скрещенныя пушки и мечи, вырѣзанные изъ жести. Бурые могильные холмы застилаютъ георгіевскія ленты. Легкіе желѣзные кресты сквозятъ лунной мглою. Ночь ходитъ межъ могилъ, тихая ночь…

Вотъ онѣ, безымянныя, братскія.

Вотъ могилы дѣтей. Вотъ жестянная дощечка „Бомбардиръ артиллерійской батареи Симонъ Кругловъ“, надписи чернильнымъ карандашемъ „Милому брату“, „Спи мирно, другъ мой“. Вотъ могила ранняго поэта Рутковскаго, юнкера, сгорѣвшаго отъ лихорадки весной. Могильныя, посвѣжѣлыя отъ дыханія ночи травы, можетъ быть, шепчутъ недосказаннымъ смутнымъ шопотомъ его раннихъ стиховъ… о туманныхъ и чужихъ огняхъ родныхъ городовъ, откуда уходятъ ночнымъ походомъ, отступая. О сѣрой сказкѣ осенняго дождя, когда дремлется въ сѣдлѣ на долгихъ кавалерійскихъ маршахъ, объ утреннемъ пѣньѣ серебряной сигнальной трубы, поднятой къ зарѣ и къ солнцу…

Русское бѣлое кладбище у бѣлаго призрачнаго русскаго монастыря. Кладбище павшихъ у незримыхъ стѣнъ Іерусалима. И тѣхъ, кто стрѣлялся сгорая въ огнѣ медленнаго ожиданія и тоски, и тѣхъ, кто молча истаивалъ въ лихорадкахъ, отъ голода, подъ огненной лапой сыпняка.

У сѣраго надгробья стынетъ тѣнь часового. Надъ его головой, на желтоватомъ мраморѣ, распласталъ грозныя крылья двуглавый орелъ, впилъ узловатыя когти и рветъ мраморъ, а орлиныя очи заведены гнѣвной скорбью.

Часовой пристально смотритъ вдаль, сквозь лунную мглу, туда, гдѣ спятъ бѣлыя птицы, застланныя нѣжнымъ покровомъ звѣздныхъ ризъ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 17