Розсыпь звѣздъ

Я сплю надъ обрывомъ, у моря.

Завернешься въ одѣяло, ляжешь на нагрѣтую землю, из колючки сѣдой травы и всю ночь шумитъ вѣтеръ съ моря мягкими порывами въ ушахъ и свѣжимъ трепетомъ проносится по лицу. На разсвѣтѣ рубашка и одѣяло влажнѣютъ отъ росы и морской свѣжестью пахнутъ и лицо и руки.

Надъ обрывомъ спятъ вперемежку солдаты и офицеры. Въ деревянныхъ домахъ духота ночью невыносима. Спятъ они, такъ же какъ я, на землѣ, завернувшись въ одѣяла, и только кое-кто моститъ изъ досокъ отъ консервныхъ ящиковъ скрипучія и невѣрныя ложа, чтобы не хватилъ въ одночасье за ногу скалапендръ или скорпіонъ.

По обрыву въ глинистомъ буромъ пескѣ вырыты землянки, куда забираются на корточкахъ. И подъ нами, ниже на площадкѣ, ночью такъ же раскинуты на землѣ спящіе. Застѣнчивымъ дозоромъ ходитъ надъ всѣми нами ночью тоненькій серебристый и очень стыдливый рогъ луны, что мочитъ и волочитъ въ темномъ морѣ свою узенькую играющую цѣпочку.

Нижняя площадка обрывается къ морю. Тамъ сѣрая дорога, сѣрые заборы, наложенные изъ камней добраго размера. Еще ниже бѣлѣетъ круглымъ фронтономъ домъ, гдѣ живетъ генералъ Кутеповъ. А за домомъ гулко ходятъ туманные табуны прибоя.

— Здр… Здр… Вашество!

Рвется и звенитъ рано утромъ ясный воздухъ отъ бодраго привѣтствія Кутеповскихъ конвойцевъ. Генералъ встаетъ по первому солнцу.

Шевелятся и у насъ на обрывѣ. Заспанные, натягиваютъ, посапывая, на подштанники желтые солдатскіе штаны. Присѣвъ на землю, обматываютъ ноги бурыми англійскими обмотками — такими длинными, въ сажень длиной.

Простоволосыя, блѣдныя, носатыя гречанки съ черной гривой нечесаныхъ волосъ стукаютъ ставнями и стоятъ въ квадратахъ оконъ въ однѣхъ сорочкахъ, вытряхивая на огороды свои бебехи.

Бебехи звучно хлопаютъ въ утренней тишинѣ.

Солнце идетъ изъ синей стайки тучъ, только что вздремнувшихъ подъ самый разсвѣтъ. Вотъ было оно багровымъ сумеречнымъ кругомъ, а теперь какъ круглый щитъ, литой изъ яснаго желтаго золота. Ласковый комушекъ золотого котенка лѣзетъ по ниточкѣ въ легкую синь неба.

И на травѣ ясной и желтой, какъ золото, — трепетъ синихъ тѣней. Ясное золото на солдатскихъ лицахъ, капельки мокраго золота въ ихъ сощуренныхъ, заспанныхъ глазахъ. Мой сосѣдъ, высокій, костлявый вольноперъ изъ авіаціоннаго отряда, задираетъ къ небу лицо. Вольноперъ курносъ и одинъ глазъ у него карій, а другой чисто голубой. Разноглазый вольноперъ неисправимый весельчакъ и балагуръ.

— И-го-го-го, — привѣтствуетъ онъ утро радостнымъ ржаніемъ.

А золотой котенокъ уже выпустилъ когти и затылку горячо и надо вставать, надо вытряхиваться со своими бебехами.

Въ синей пустынѣ ходитъ ослепительный золотой тигръ, запускающій въ землю милліоны яростно раскаленныхъ когтей.

Въ нашемъ сѣромъ домѣ, внизу, возня: варятъ утренній чай. Подъ обваленнымъ каменнымъ навѣсомъ очага разложили костеръ и ставятъ, въ очередь, на огонь свои манерки и жестянки, въ мохнатомъ пуху чернаго нагара и копоти.

Ходятъ въ однихъ штанахъ, безъ рубахъ. Бронзовыя спины и бронзовыя лица въ сажѣ. Глаза у всѣхъ точно подмазаны. Ходятъ какъ черти у пекла, колдуютъ надъ булькающимъ кипяткомъ, присѣвъ на корточки, вмѣстѣ, и солдаты и офицеры.

Мягко уступаютъ другъ другу. Мягко, чтобы не замѣтили, стараются оказать другъ другу тысячи маленькихъ услугъ, тысячи маленькихъ, маленькихъ человѣческихъ ласкъ.

— Господинъ поручикъ, я вамъ хворостку подкину.

— Ничего, ничего, спасибо… Подкиньте пожалуйста.

— Вы бы чай засыпали, Сапуновъ, а то кипитъ.

— Сею минуту, г-нъ рогмистръ, только наверхъ сигану.

— Да зачѣмъ же сигать, вы у меня щепотку возьмите.

Здѣсь всѣ на вы, здѣсь въ каждомъ жестѣ мягкая предупредительность и мягкая вѣжливость.

Очагъ дымитъ. Дымъ рѣжетъ глаза и всѣ трутъ ихъ, щурятся, отфыркиваются, точно молодые щенята-черти у пекла.

Когтистое солнце уже накалило пыль, повисшую надъ бурой площадью. У грузовыхъ машинъ начались утренія занятія.

Обучаютъ мотору. Стоитъ на пустырѣ у грузовыхъ машинъ кучка бѣлыхъ рубашекъ и одна изъ нихъ поясняетъ баскомъ съ бархатистой хрипцой.

— Ежели теперь цилиндра наклонена, то и происходитъ взрывъ… Вамъ понятно?

— Точно такъ. Ежели цилиндра наклонена…

Балансируя и покачиваясь, движутся гуськомъ по дорогѣ у каменной сѣрой гряды турецкаго кладбища солдаты съ самодѣльными коромыслами черезъ плечо. Это дневальные тащутъ свѣжую воду отъ фонтановъ.

Радостно звенитъ въ жестяныхъ баклагахъ вода. Плескаетъ, и за дневальными, по сѣрой пыли, тянутся влажныя темныя кляксы расплесканной воды.

Идетъ съ баклагами и мой сосѣдъ-вольноперъ. Увидѣлъ меня, сощурилъ сначала карій, а потомъ голубой глазъ и улыбается.

— Берегитесь… Мужи-водоносцы шествуютъ.

За каменной грядой, на пустыряхъ, гдѣ точно циклопами сложены ряды тяжелыхъ плитъ-скамей, сидятъ бѣлыя стаи бѣлыхъ рубахъ. Сумрачно хмурятся подъ солнцемъ, шелестятъ тетрадками, пишутъ; а у маленькаго офицерика-профессора посверкиваютъ на небо огромные очки снопами ослѣпительныхъ лучей.

— Теперь мы проведемъ параболу къ точкѣ Б…

На ржавой желѣзной доскѣ начерчены мѣломъ сегменты и секторы, падающія арки линій, бѣлая путаница алгебраическихъ формулъ.

Къ щелинкамъ въ каменной грядѣ припали дѣвченка-турчанка и турчаненокъ въ красной фескѣ, горящей на солнцѣ, какъ рубинъ. Оба вытянули золотистыя тонкія мордочки и смотрятъ во всѣ коричневые глаза на снопы ослѣпительныхъ лучей отъ страшныхъ очковъ эффенди. Смотрятъ и пугливо щебечутъ.

У лавки земско-городского союза стоятъ гуськомъ военныя жены. У многихъ ребята на рукахъ. Ждутъ въ очереди земскаго хлѣба и земской манной каши.

Къ пляжу, надвинувъ на лобъ фуражки, тянутся купальщики. Ровно и крѣпко хрустя сапогами, протопоталъ бѣлый караулъ. Всѣ отмахиваютъ вразъ руками. Отмахнутъ и хватятъ крѣпкій припѣвъ.

— Эй, да, горе не бѣда…

А когтистое солнце стелетъ уже золотую мглу зноя. Духота давитъ къ полдню какъ жерновъ. Въ полдень по обгорѣлымъ пустырямъ сонно бродитъ бѣлая пыль.

Глянцевитые отъ пота Сережки полузасыпаютъ на часахъ и пошатываются, разставивъ циркулемъ черныя, худыя ноги. Лавки кое-гдѣ запираютъ ставнями. Шершавыя, лохматыя собаки забираются въ мраморныя раковины изсякшихъ финтановъ, ищутъ холодка и тѣни на прохладномъ камнѣ.

Въ кофейняхъ къ полдню тянутъ изъ бѣлыхъ чашечекъ горьковатый кофе, запивая каждый горячій глотокъ холодной прозрачной водой изъ запотѣлыхъ звонкихъ стакановъ. Въ лавкахъ у стоекъ русскіе солдаты подолгу, не спѣша, торгуютъ пухлощекіе помидоры и дѣлятъ межъ собою дыню, нарѣзавъ ее влажными оранжевыми ломтями. На стойкѣ — горки зеленыхъ корокъ и мокрая каша волокнистыхъ дынныхъ зеренъ.

Пыльная пустота.

Въ золотистой мглѣ зноя умолкаетъ море. Море глохнетъ и заволакивается сиреневымъ туманомъ.

И до вечера зной и бѣлая пыльная пустота.

До вечера, когда солнце будетъ желтѣть и остывать и синія стайки тучъ начнутъ искать подлѣ него легкаго ночлега. До вечера, когда надъ синей линіей горъ подымутся и станутъ недвижно сверканья солнечныхъ копій. И застынутъ поднятыя копья солнечной стражи и будутъ гаснуть въ вечернемъ океанѣ. А потомъ и багряный океанъ отольетъ, отхлынетъ за горы, безъ звука.

И синій и нѣжный вечеръ зазвучитъ надъ Галлиполи.

Одинокимъ звукомъ, воркуя, запѣлъ гдѣ-то корнетъ-а-пистонь. Гдѣ-то звучатъ два женскихъ голоса: стройно и ласково. Поютъ изъ „Пиковой дамы“.

— Ужъ вечеръ, облаковъ померкнули края…

Вѣроятно ученицы художественной студіи разучиваютъ дуэтъ для вечернаго концерта.

Въ грузовомъ автомобилѣ, у котораго утромъ поучалъ кто-то кучку бѣлыхъ рубашекъ взрывамъ въ наклоненномъ цилиндрѣ, — засѣли теперь на протертое кожаное сидѣнье двое солдатъ. Поставили ноги на круглый руль, перегнулись до подбородка. На колѣняхъ у одного раскрыта книга. Оба наклонились къ бѣлымъ страницамъ и слышу, какъ одинъ твердитъ:

— Der Garten ist grün, der Garten ist grün…

A другой отвертывается отъ сосѣда въ сторону и повторяетъ скороговоркой:

— Ich bin, du bist, er, sie ist…

Учатъ чужой языкъ. Учатся здѣсь на курсахъ иностранныхъ языковъ, въ народномъ университетѣ, въ школахъ, въ гимназіи, въ библіотекѣ. Учатся, переписывая учебники, по одной тетрадкѣ. Учатся запоемъ. Былъ уже выпускъ молодыхъ офицеровъ; въ гимназіи экзаменуютъ старшіе классы, тысячи прослушали народный университетъ, сотни съ отчаяннымъ россійскимъ „аканьемъ“ и „оканьемъ“, но очень увѣренно и живо, болтаютъ теперь въ лагеряхъ по-французски и по-англійски.

Въ Галлиполи до шести тысячъ русскихъ студентовъ. Въ Галлиполи до двадцати тысячъ молодыхъ крестьянскихъ ребятъ, вчерашнихъ русскихъ фабричныхъ парней, вчерашнихъ гимназистовъ и конторщиковъ.

Въ Галлиполи несетъ монашескій подвигъ русская молодежь. Гдѣ осталась еще такая сіяющая духомъ русская молодежь, обрекшая себя крови и подвигу, ушедшая на замкнутый чистый послухъ въ бѣлый монастырь Галлиполи?.. Зеленый нашъ садъ, милая наша надежда, россійская, русская молодежь, послушникъ нашъ Алеша, третій изъ братьевъ, молодшій, который придетъ на смѣну всѣмъ намъ, и русскимъ холоднымъ безумцамъ Иванамъ, что сродни чорту, и Донъ-Кихотамъ Митямъ, прокутившимъ душу, и мерзостнымъ Смердяковымъ. Третій братъ, милый Алеша, за которымъ, обѣленная въ великой крови и на гноищахъ, третья Россія.

Уже синій вечерь. Едва бѣлѣетъ раскрытая книга, а на грузовикѣ все твердятъ нѣмецкія слова. Довольно бы, господа, — слышите, какъ звучитъ вечеръ и звѣзды, высокія и туманныя, выступили робкими, мерцающими толпами… Довольно бы, господа!

Dor Garten ist grün, der Garten ist grün… доносится мнѣ вслѣдъ.

Люблю я вечеромъ идти синѣющими улицами.

Красными точками горятъ навстрѣчу папиросы. Голоса звучатъ утихающимъ рокотомъ. Развалины стѣнъ тихо свѣтятъ — синія, слушающія.

Синій вечеръ прислушивается и всѣ слышатъ его чуткое и осторожное дыханіе. Слышитъ и засыпающая пыль и мраморные тюрбаны въ бурьянѣ и сѣрые, поскрипывающіе, какъ ветхіе старики, греческіе дома и люди.

Музыка синяго вечера пуглива и отлетаетъ отъ громкаго говора, отъ топота, отъ тряской дроби телѣгъ. Музыка вечера пуглива и потому такъ осторожно и такъ чутко звучатъ голоса и люди проходятъ такъ тихо, безъ топота, и потому такъ мягко тлѣютъ огни папиросъ.

На каменныхъ ступенькахъ у сѣрыхъ домовъ и по откосамъ у турецкаго кладбища сидятъ чуть бѣлѣющими стайками солдаты. Они слушаютъ вечеръ и ихъ вечерній говоръ мягокъ и тихъ. Кто-нибудь разсмѣется, но и смѣхъ негромокъ. Смѣхъ, какъ тихій плескъ на темной заводи, когда расходится серебристыми кругами вода отъ играющей серебристой плотвы.

Все призрачно и все нѣжно въ засинѣвшемъ воздухѣ. Я слушаю обрывки мягкаго русскаго говора и слагаются они въ какую-то вечернюю пѣсню. Иду и хочу найти, подобрать весь трепетъ аккордовъ этой пѣсни и не могу, и больно мнѣ, что не могу.

— Завтра намъ по наряду идти, — слышится изъ синѣющей мглы.

— И была она вся бѣленькая и мерси по-французски говорила и все какъ слѣдоватъ. Познакомился я съ ней въ Одестѣ Ну, хорошо…

— Да его шашками красные зарубили. Буденовцы наскочили. Крошили насъ — страсть. А онъ остался подъ конями.

— Я въ дозорѣ лежу, а она идетъ на меня, такъ на меня и загибаетъ полемъ. Старушка. По лунѣ мнѣ видно. „Солдатикъ, говоритъ, не стрѣляй, дай напиться“. Я далъ, а самъ ее ругать: „Какъ ты сюда попала?“— „Изъ-за Днѣпра, по плавнямъ. Къ сыну. Сынъ у васъ въ бѣлыхъ служить“. Я тогда ей и говорю: „Иди ты, баба, въ штабъ дивизіи“…

— Стояли мы подъ Каховкой. Пѣхоту трепали…

— А что я вамъ скажу: говорятъ всѢ государства пойдутъ въ Рассею порядокъ ставить…

— Говоришь ты, овсы. Овсы можетъ у васъ и хороши, а у насъ въ Мелитопольскомъ ты видѣлъ — пшеница какая…

Слушаю я вечерній говоръ солдатъ и кажется мнѣ, что такъ же, по синему вечеру мягкимъ говоркомъ гуторили о стоянкахъ, о штабахъ дивизіи, о походахъ и Скобелевскіе солдаты въ лагеряхъ подъ Ташкентомъ, и пудреные гвардейцы императрицы Елисаветъ у походныхъ шатровъ подъ Берлиномъ, и усатые карабинеры Александра I, кругомъ костровъ, на мостовыхъ Парижскихъ предмѣстій…

Я иду къ морю, на камни. Шершавый камень уже прохладенъ. Повыше меня, по откосу, чуть бѣлѣютъ четыре рубахи. Не видно лицъ въ синѣющемъ сумракѣ. Тлѣетъ одинокій огонь папиросы. Я слушаю.

— Ты былъ номернымъ у орудія и гдѣ тебѣ коренныхъ знать. А я на нашемъ коренникѣ четыре года ѣздовымъ. Я ихъ обѣихъ знаю, коренныхъ. Лѣвая рыжая, молодая, Ледой звать, а правая тоже рыжая, но съ прогнѣдинкой, задастая, у той еще бабка сбита была и она на заднія ноги присѣдала, а звали Мечтательная. Я тебѣ про нихъ все разскажу. Лучше моей рыжей Леды во всемъ уносѣ не было. Выносила орудіе прямымъ духомъ, грудью, какъ вѣтеръ, а Мечтательная, конечно, кобыла старательная, но гдѣ ей угнать за Ледой, когда задомъ тянетъ, а не грудью… Ты помнишь, какъ подъ Новороссійскомъ нашу батарею сбили. Мечтательную снарядомъ по брюху садануло, кишки вывалились. Мы уходимъ, а она, братъ ты мой, головой дергаетъ, подымается. И поднялась. И пошла, а кишки подъ брюхомъ волочатся. Отстала вскорѣ… А Леда до Новороссійска дошла. Тамъ ее и бросили, когда грузились. Кони у мола ходили по гололедицѣ, непоеннные, некормленные. Табунками уходили и все къ водѣ ближе. Сыростью отъ воды тянетъ, а имъ бы только попить, конямъ. Подошелъ такой табунокъ къ молу, а мы ужъ на корабляхъ сидимъ. У меня глазъ настрѣлянный на лошадей. Вижу, въ табункѣ моя рыжая. Тянетъ голову къ водѣ, ржетъ, а ноздри трепещутъ. Пить хочетъ. Эхъ, думаю, Леда. И вижу, братъ ты мой, вдругъ какъ рванетъ Леда со всѣхъ четырехъ ногъ и въ воду. Не выдержала жажды лошадиной… Рухнула, коснулась губами соли морской и задернула голову. Задернула она голову, а ее относить стало, Леду. Я, братъ, ушелъ, не смотрѣлъ, но потопла, конечно…

На откосѣ замолчали. И слушаетъ человѣческое молчаніе туманная звѣздная розсыпь…

— Да, здѣсь Россія, — мягко выкативъ на меня мутные сѣрые глаза, говоритъ генералъ Карцевъ въ кафе, куда я пришелъ съ моря выпить стаканъ вина.

Генералъ Карцевъ предсѣдатель суда чести. Генералъ Карцевъ старый военный педагогъ, теоретикъ войны, знатокъ русской арміи, путешественникъ и воинъ.

Генералъ Карцевъ по крови солдатъ, еще его прадѣды служили въ Лейбъ-Гвардіи. Не было, кажется, ни одной войны, ни одного русскаго похода, начиная съ восъмидесятыхъ годовъ, гдѣ бы не участвовалъ генералъ Карцевъ. На его потертой курткѣ только одинъ орденокъ: стальной мечъ въ стальномъ терновомъ вѣнкѣ на георгіевской лентѣ, знакъ Корниловскаго ледяного похода. И съ серебряной чеканки казацкой шашки свисаетъ потертый закрученный въ тесемку лоскутъ ленты георгіевскаго оружія, что даруютъ храбрымъ.

Тяжелъ на подъемъ и лысъ генералъ Карцевъ. Онъ курносъ, глаза навыкатъ, и сѣдая бороденка ростетъ изъ шеи. Похожъ на Сократа генералъ Карцевъ, предсѣдатель суда чести, богъ войны, какъ зовутъ его въ Галлиполи молодые офицеры.

Онъ потерялъ недавно послѣдняго на землѣ родного человѣка. И всегда влажны его выкаченные глаза и, по правдѣ сказать, не отказывается онъ теперь отъ лишняго стакана терпкаго краснаго вина и отъ коричневаго, съ запахомъ корицы, коньяку.

Бесѣда его мудра и прекрасна. Много видѣли его старческіе выкаченные глаза. Индія, степи Тибета, Парижъ, Японія, походы и тихія книги, огни бивуаковъ и зеленыя лампы библіотекъ. Его цѣнные архивы, переписка его отцовъ и дѣдовъ съ царями, его дневники — погибли.

Я разсказываю ему о томъ, что видѣлъ въ Галлиполи, о солдатахъ, о поручикѣ Мишѣ, объ селитряныхъ язвахъ, о вольнопредѣляющемся съ каримъ и голубымъ глазомь. Я говорю ему, что услышалъ, какъ бьется здѣсь, подъ свернутыми знаменами, живое сердце Россіи.

— Здѣсь дышитъ Россія, — говоритъ Карцевъ. — Не знаю какъ у васъ тамъ, у эмигрантовъ, а здѣсь Россія жива. Россія прекрасная, чистая, рыцарская. Вотъ ѣду въ Константинополь. Вы знаете, русскій офицеръ вызвалъ на дуэль французскаго лейтенанта Буше. Буше былъ грубъ съ русской женщиной, съ женой русскаго офицера. Послали вызовъ. Буше отвѣтилъ какимъ-то смутнымъ письмомъ, не то отказомъ, не то извиненіемъ, а представитель Франціи отвѣтилъ примѣрно такъ, что ежели мы ѣдимъ ихъ консервы, то какая же можетъ быть у насъ честь. Мы отвѣтили, что честь солдата и консервы вещи разныя. Мы сказали, что сообщимъ сосѣднимъ арміямъ, — какъ французскій офицеръ отказался выйти къ барьеру. И вотъ теперь меня вызываетъ Командиръ Французскаго Корпуса въ Константинополь.

Богъ войны усмѣхается, выкативъ на меня чуть сверкнувшіе глаза.

— А что Россія здѣсь жива, это вѣрно. Вы послушайте армію и вы услышите, что жива Россія. Видите ли, голубчнкъ, вы думали о прежней Арміи по Купринскому „Поединку“, по Ромашевымъ, капитанамъ Сливамъ и Шурочкамъ въ чулкахъ со стрѣлками, а о нашей арміи, о Галлиполи, ничего вы не знали. Видите ли, если тамъ у васъ не услышать, что здѣсь происходитъ, — тамъ будетъ сдѣлана непоправимая ошибка. Здѣсь не отрыжка гражданской войны, не черный сбродъ и не грабители. Здѣсь новая армія, чистый кадръ Россіи, прошедшій черезъ всѣ испытанія, какихъ и не выдумаешь.

Генералъ медленными глотками пьетъ вино, мочитъ усы и на сѣдыхъ концахъ усовъ висятъ капельки вина, точно рубины.

— Мы понимаемъ здѣсь не по-газетному. Развѣ у красныхъ нѣтъ арміи и арміи очень сильной. У красныхъ есть хорошіе, талантливые командиры. Подлецовъ въ свѣтѣ много, но съ подлецами за одинъ столъ мы никогда не сядемъ, пусть вотъ голову мнѣ обрубятъ, по шеѣ… Мы не политики, но есть у насъ своя солдатская религія: Сатана и Богъ борятся въ мірѣ. Сегодня побѣдилъ Сатана. Но побѣдимъ мы, потому что Богъ съ нами. Мы такъ вѣруемъ. И потому мы идемъ на всѣ испытанія и на все человѣческое терпѣніе.

Старикъ грузно опустилъ голову на руку. Задумался у стола, какъ старый рыцарь изъ давно читанной сказки, какъ сѣдой и грузный мастеръ рыцарскаго ордена.

— Вы армію поймите… Вотъ эти выпушки, кантики, вы, поди, смѣялись, какъ всѣ, надъ этакой тупостью. А знаете ли вы, что самыя сильныя арміи это тѣ, гдѣ каждый полкъ, каждая часть отлична, цвѣтетъ по-своему, бережно носитъ свои историческія воспоминанія, свои завѣты крови и подвига. Примѣръ — германская армія. Гибель арміи въ нивеллировкѣ, въ номерныхъ полкахъ, въ сѣромъ ранжирѣ, когда всѣ цвѣта гаснутъ, когда цвѣтущая душа арміи увядаетъ. И вспомните вы, какъ бѣжала французская номерная армія пода Шарлеруа подъ ударами, кажется, померанскихъ гренадеръ. Наша армія цвѣла при Елизаветѣ и Суворовѣ. Наши армія стала гаснуть отъ Милютинской нивеллировки, cъ Ванновскихъ номерныхъ полковь. Пошли офицеры-чиновники, номера, милліоны бородатаго мяса, сплошная сѣрая пѣшка… Армія держалась тѣми, кого вы никогда и не видѣли. Армія держалась отшельниками-офицерами, монахами-офицерами, что кромѣ своихъ полковъ и солдатни ничего и не знали. Такіе же пришли и сюда, такіе, для которыхъ полкъ, родная рота, взводъ ближе всего на свѣтѣ, ближе возлюбленной.

Я слушаю парадоксы генерала и приходитъ мнѣ на память насмѣшливый обрывокъ „Журавля“ и по-иному я начинаю догадываться объ его смыслѣ…

Кто раскрашенъ какъ плакать,
То Корниловскій солдатъ…

Вѣроятно такъ и нужно, чтобы былъ раскрашенъ, чтобы цвѣлъ своимъ цвѣтомъ, чтобы пѣлъ своимъ тономь. Молодые полки въ Галлиполи ревниво берегутъ всѣ свои новые, вынесенные изъ гражданской войны, отличительные знаки: нашивки на рукавахъ, черепа на скрещенныхъ мечахъ, черно-красные погоны Корниловцевъ, малиновый бархатъ погоновъ дроздовъ, а въ старой гвардіи бережно передается, по старшинству, желтый наплечный шнуръ аксельбантовъ съ серебрянымъ вензелемъ Екатерины II…

На улицѣ ночь…

Звѣздная розсыпь светящимся туманомъ мерцаетъ надъ Галлиполи. Лучъ маяка золотистою тѣнью пролетаетъ сквозь звѣздный туманъ, падаетъ на темное море золотистыми трепетными крыльями. Далеко бѣлѣетъ башня маяка, Фенэра, какъ зовутъ его турки. Вчера я былъ тамъ съ друзьями… Я и не ждалъ встрѣтить здѣсь артистку Астрову, легкую, радостную комедійную артистку нашего Юга. Она ушла въ Галллиполи вслѣдъ за мужемъ, артиллерійскимъ капитаномъ. Здѣсь и Плевицкая и молодая Коваленская съ Александринской сцены.

Я иду ночной улицей и вспоминаю, какъ и насмѣшливо и свѣтло смотрѣла на меня Астрова.

— Итакъ вы уѣзжаете отъ насъ? Жаль, жаль… Жаль васъ, что уѣзжаете… Въ вашихъ Парижахъ и Константинополяхъ, у васъ тамъ нигдѣ Россіи нѣтъ. А здѣсь Россія. Жаль васъ, что вы уѣзжаете.

Иду подъ звѣзднымъ мерцаніемъ. Вздохи мѣдныхъ трубъ далеко поютъ старый вальсъ. Въ черной водѣ у мола качаются, какъ стыдливые свѣтляки, синіе огни звѣздъ и зыбятся отсвѣты оконъ кафе. Отсвѣты точно длинныя и нѣжныя рѣсницы.

На поплавкѣ, за узкимъ столикомъ, встрѣчаю командира гвардейской пѣхоты Лукошкова. У темныхъ перильцъ веранды вода дышетъ холодной свѣжестью, по-ночному. Звѣзды свѣтлыя, чуткія, близкія стоятъ тихой толпой.

Легкая фелюга спитъ поднявъ косую мачту, а въ черной паутинѣ снастей едва дрожитъ звѣздная розсыпь. Фелюга можетъ быть и не спитъ, а мечтаетъ и слушаетъ.

Строенъ и блѣденъ гвардеецъ Лукошковъ. На бѣломъ плечѣ чуть звякаетъ концами желтый шнуръ аксельбанта съ Екатерининскнмъ вензелемъ. Лукошковъ выдержанный до отточенныхъ ногтей петербургскій гвардеецъ, мягкій, привѣтливый, но такой замкнутый. А теперь звѣзды подошли близко къ намъ и вижу я въ его глазахъ тихое и синее, звѣздное мерцаніе. И можетъ быть потому такъ страненъ нашъ мерцающій разговоръ.

— Міръ потерялъ красоту, — говоритъ Лукошковъ, поглаживая длинными пальцами подбородокъ. — Красота отошла отъ міра. Всѣ живутъ мясомъ. Душа міра волочится въ грязи. У міра вдохновенья нѣтъ. Крыльевъ нѣтъ у теперешняго міра, послѣ войны.

Звякнувъ перстнемъ о стекло онъ наливаетъ себѣ стаканъ вина. Онъ оглядывается на звѣздную розсыпь, онъ разсказываетъ мнѣ странную исторію странной рыцарской любви… Его другъ потерялъ любимую. Его другъ одинъ подъ звѣздами, а любимая умерла. И нечѣмъ забыться и никогда не забыть. Но Любимая придетъ, потому что Любовь безсмертна, неумираема Любовь и не осыпается никогда ея бѣлый цвѣтъ. Любимая придетъ, какъ звѣзда падетъ на землю, и его другъ, можетъ быть здѣсь еще, на землѣ, встрѣтитъ ее, а можетъ быть тамъ, гдѣ свѣтятъ звѣздные туманы.

Иду одинъ въ туманѣ звѣздъ. Иду на мой обрывъ и думаю, что такія исторіи уже забыты у насъ. Такія рыцарскія исторіи о Неумирающей Любви и о Прекрасной Дамѣ.

Когда буду я проходить у завѣшеннаго окна той площадки, гдѣ живешь ты, моя родная, ты будешь уже спать. Также какъ въ дѣтствѣ, давно, въ Петербургѣ, прижавъ дѣтскую ало-горящую щеку къ согнутой бѣлой рукѣ. И твоя каштановая коса распушится и будетъ легко щекотать тебѣ чуткія рѣсницы.

Ты будешь уже спать, родная. А если бы ты не спала, я сѣлъ бы на корточки на полъ, у твоего матраца, и сталъ бы разсказывать тебѣ чудесныя и странныя исторіи о взрывахъ въ наклоненныхъ цилнндрахъ, о траэкторіяхъ и параболахъ на пустыряхъ, о нѣмецкихъ вокабулахъ на автомобилѣ, о рыжей кобылѣ Ледѣ, о рыцаряхъ и рыцарской любви.

Помнишь ты, какъ давно, когда мы были ребятами, братъ Женя увѣрялъ насъ, что по ночамъ, въ кухнѣ, садится онъ на табуретъ, беретъ большой чайникъ въ дорогу, чтобы было что испить по пути, и улетаетъ на табуретѣ путешествовать по звѣздному небу.

Помнишь онъ разсказывалъ, какъ встрѣчали его звѣзды, гдѣ живутъ ангелы. Есть скорбные ангелы и свернуты ихъ темныя, какъ печаль, крылья и скорбно смотрятъ они ночью внизъ на землю. Есть веселые ангелы. Они поютъ вечеромъ и ихъ пѣніемъ звучитъ земля… Помнишь, братъ Женя увѣрялъ, что ангелы, какъ и ты, разучиваютъ экзерсисы на піанино и что есть у нихъ, какъ у нашей бабушки, клѣтки со старыми ворчливыми добряками попугаями…

Ты спишь? Я пришелъ тебѣ разсказать странныя сказки о разсыпанныхъ на землѣ звѣздахъ, сказки о людяхъ, у которыхъ души горятъ, точно звѣзды.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 22