Облака
Отливъ…
Сѣрыя стада пѣны обгладили песокъ желтоватыми, влажными зеркалами и ушли далеко въ море. Вдоль всего берега раскинулась на пескѣ зеркальная дорога.
Стою я у берега и видны мнѣ во влажныхъ зеркалахъ, у ногъ, отраженія бѣлыхъ, медленно идущихъ въ небѣ облаковъ.
Пронизанные свѣтомъ они клубятъ золотистые дымы. Скоро будетъ заходить солнце и небо посвѣтлѣло и, предвечернее, голубѣетъ чисто и тихо.
Во влажныхъ зеркалахъ клубятъ облака медлительные клубы жемчуга. Проносятъ пушистыя шапки снѣговыхъ горъ. Караваны бѣлыхъ верблюдовъ движутся, сквозя синевой, межъ бѣлыхъ горбовъ. Плывутъ тихія башни. Поднявъ щиты идутъ бѣлыя рыцарскія дружины.
Уходятъ — находятъ облака…
Можетъ быть вижу я на влажномъ пескѣ рыцарскія тѣни крестоносцевъ, что проходятъ высокимъ вечерѣющимъ небомъ надъ Галлиполи и ищутъ стоянокъ рыцарскихъ шатровъ, и ищутъ стойлъ, гдѣ ржали тяжелые кони, и алтарей, гдѣ молились пріоры.
Рыцари — облака, облака — рыцари…
Бѣлые рыцари бываютъ теперь только въ дѣтскихъ сказкахъ. Нѣтъ больше рыцарей въ мірѣ. Почтенный міръ носитъ теперь круглое желтое канотье и ковыряетъ зубочисткой въ золотыхъ пломбахъ. Почтенный міръ, дымяся потнымъ затылкомъ, сотрясаетъ огненные полы кафе лошадинымъ топотомъ фокстрота.
Старые шарманщики еще поютъ о поповскомъ Христѣ, еще роются въ проѣденномъ червями Шекспирѣ, еще затихаютъ у страницъ Гете. Старые шарманщики вертятъ ручку сиплой шарманки и тянутъ ржавый мотивъ, что есть будто бы Богъ, правда и красота, что человѣчество — Сынъ Божій, несущій сіяніе божественнаго свѣта, звѣздный крестъ.
Гораздо убѣдительнѣе старыхъ шарманщиковъ ревъ пушекъ Канэ, Берты и многопудовый цилиндръ 14-дюймовыхъ орудій съ дреднаута. Есть кровь и есть сила и нечего долѣе тянуть заржавленный мотивъ.
— Эй, галопомъ тустепъ, эй, ударьте бѣшенѣй каблуки въ фокстротѣ.
Слишкомъ долго разговаривали господа Канэ съ господами Круппами. Міръ можетъ быть оглохъ и ослѣпъ, но міръ рѣшилъ, что все дозволено, потому что все позволяетъ сила и кровь. И потому, вперевъ багровѣющіе кровью, бритые затылки въ тугіе воротники мундировъ, сѣли за Брестъ-Литовскій столъ нѣмецкіе генералы. И потому, между гольфомъ и ростбифомъ, жизнерадостный Ллойдъ-Джорджъ подписалъ Британскую грамоту о покупкѣ русской мертвечины. И потому въ 1921 году по Рождествѣ Христовѣ парижская газета „Paris-Midi“ послѣ сообщенія о голодной смерти Россіи, почтенно совѣтуя помогать, почтенно совѣтуетъ всему міру не забывать, что жизнь одного француза стоитъ жизни 10.000 русскихъ.
— Эй, галопомъ тустепъ, эй, ударьте бѣшенѣй каблуки въ фокстротѣ.
Сатана завертѣлъ теперь ручку шарманки. И это повеселѣе, чѣмъ завываніе старыхъ нищенокъ на папертяхъ соборовъ, гдѣ сѣрый камень гудитъ подъ сводами вѣковымъ шепотомъ неоправданныхъ молитвъ и несбываемыхъ надеждъ на призрачнаго Мессію.
Настоящій Мессія уже пришелъ. Вотъ онъ, въ желтомъ канотье съ золотыми пломбами на гнилыхъ зубахъ и съ „Paris-Midi“ въ карманѣ разглаженнаго пиджака.
Для него значитъ шли въ Іерусалимъ паладины и подымался на костеръ Джордано Бруно, и пѣлъ милосердіе свободы Камиллъ-де Мулэнъ и маленькій барабанщикъ водилъ въ огонь старую гвардію? Или это только облака, облака, что идутъ высоко надъ землей.
Заломивъ канотье Мессія вертитъ ручку визжащей шарманки. Все позволено и не будетъ больше свѣта и небо въ крови.
Свѣтъ померкъ и небо въ крови потому, что померкла моя родная земля.
Земля родная пала чернымъ пепломъ и уже догораетъ.
Земля родная моя, ледяная пустыня. Земля родная, обглоданная падаль, что кажетъ дымному, красному небу свои обугленныя черныя ребра.
Хлопья гари поднялись отъ земли моей и зарева земли моей шагаютъ по полямъ человѣческимъ.
Земля родная, ты смрадъ кладбищъ и ты ночь, и твои мертвецы ходятъ вѣтромъ по всему міру. Они дергаютъ шершавыя веревки колоколовъ. Они дышатъ морозомъ подъ пудреные, тяжелые парики законодателей. Они садятся за одинъ столъ съ тѣми, кто торгуетъ пылью твоихъ кладбищъ, родная земля.
Ночь ты, земля моя и на всей землѣ ночь. Кладбище ты и по всему міру смердный духъ кладбища. Звѣрь завылъ въ ледяныхъ пустыняхъ твоихъ, земля моя, и по всему міру воетъ звѣрь, оскаливъ клинки золотыхъ пломбъ въ ужасѣ смертной тоски.
Залегла ночь. Сочится, медля, отсчитанный срокъ Апокалипсиса, когда третій ангелъ вылилъ чашу свою и сдѣлалась великая кровь… Но будетъ день. Ты, земля моя, какъ заутріе новаго царства, и ты будешь день, моя земля. Ты, земля моя, будешь какъ жена, облеченная въ солнце.
Облака… Бѣлые дымы во влажныхъ зеркалахъ. Тихо проплываютъ бѣлыя башни.
Высоко надъ синнмъ моремъ бѣлѣютъ монастырскія башни. Тихо въ монастырѣ и гулъ земли едва доноситъ до него море. Живутъ тамъ воины-монахи. Они пришли изъ міра крови. Они взяли за бѣлыя стѣны свою молодежь и своихъ дѣтей. Они принесли сюда вѣру и красоту.
Звѣздный крестъ принесли они съ собой въ бѣлый монастырь. Они замкнулись. Они какъ послѣдній отблескъ свѣта въ черномъ небѣ, послѣдній отблескъ, обѣшающій желанную зорю.
Свѣтлое воинство, призракъ бѣлый, благостно вѣетъ уже надъ Россіей. Нетлѣнныя бѣлыя розы возрастаютъ на черномъ русскомъ крестѣ…
Высоко горитъ въ небѣ ночи звѣздный крестъ.
Тихая заря будетъ. И на зарѣ придутъ призрачные рыцары, бѣлые воины-монахи. И принесутъ міру божественный свѣтъ и спрятанныя звѣзды.
Они родились въ крови, бѣлые воины. Они исчадіе воины. Они дѣти страданій и оскорбленій. Но смыты всѣ гноища войны въ монастырѣ надъ синимъ моремъ и тамъ пріоткрыла война другой свой ликъ, свѣтлый и благостный…
Мнѣ пора идти къ пароходу. Уже длиннѣетъ по-вечернему моя засинѣвшая на желтомъ пескѣ тѣнь. Сонно шуршитъ репей подъ шагами… Вспоминаю я бѣлые лагери, шелестъ соломы надъ шатрами знаменъ, бѣлыхъ солдатъ, похожаго на Сократа Карцева и вольноопредѣляющагося съ каримъ и голубымъ глазомъ, и поручика артиллеріи Мишу.
Почему всѣ они кажутся мнѣ на одно лицо и почему одинъ огонь горитъ въ ихъ усталыхъ глазахъ. Радостный огонь побѣждающаго духа.
Въ бѣломъ монастырѣ нѣжный и чистый мастеръ-монахъ, такой же нѣжный и чистый, какъ братъ ангеловъ Фра Беато Анжелико, намѣтилъ первые контуры божественной фрески. Еще смутные, едва сквозящіе, изумительные и прекрасные контуры Россіи…
Сѣдой Карцевъ, у котораго прадѣды служили компанцами и сержантами въ Императорской гвардіи и разноглазый вольноопредѣляющійся изъ поповичей, дѣды котораго можетъ быть дрожащими голосками пѣли панихиды по болярамъ, убіеннымъ подъ Бородинымъ и на Смоленской дорогѣ, ефрейторы изъ воронежскихъ красноармейцевъ, полковники петербургской гвардіи — всѣ озарены тихимъ заревомъ Россіи.
Россія дышетъ въ Галлиполи. Здѣсь дышутъ московскіе дворики, поросшіе мягкой муравой и утонувшіе въ солнцѣ. Плыветъ здѣсь тихій пожаръ вечерней зари въ окнахъ дворцовъ по Англійской набережной Санктъ-Петербурга, когда Адмиралтейскій шпицъ гаснетъ въ блѣдномъ небѣ желтой стрѣлой. Здѣсь свѣжъ медовый запахъ русской гречихи, когда радостно сквозятъ сѣтки дождей въ сквозящей небесной сини надъ рѣющими русскими полосками и перелѣсками. Россія свѣтитъ и сквозитъ здѣсь.
Галлиполи — отстой Россіи; Россіи, не знающей перерывовъ на чудесной и страшной дорогѣ своей.
Если бы въ 1854 году, подъ Севастополемъ, была бы сброшена въ Черное море русская армія, сюда, въ турецкіе лагери, пришелъ бы съ нею артиллерійскій поручикъ Левъ Толстой.
Маленькій, блѣдный и черноглазый гусарскій корнетъ Лермонтовъ несъ бы здѣсь караулы, у соломенныхъ шатровъ, гдѣ склонены боевыя знамена.
Пушкинъ, теребя и закручивая кольца рыжеватыхъ кудрей на быстрые пальцы, свѣтло и вдохновенно пѣлъ бы свои „Посланія Друзьямъ Галлиполійцамъ“ о радости побѣждающаго духа, о денницѣ, что блеснетъ заутра…
Облака, облака… И мысли мои, какъ облака.
Моя тѣнь, ломаясь на сѣрой грядѣ заборовъ, бѣжитъ вверхъ, по бурьяну. Вотъ и площадь съ грузовиками и сѣрый домъ, гдѣ наверху, подъ черепичной крышей, завѣшенное одѣяломъ окно твоей площадки.
Мы вмѣстѣ идемъ къ пароходу. Мы не говоримъ о долгихъ разстояніяхъ. Мы вспоминаемъ нашъ домъ, нашъ огромный черный рояль въ гостиной и старую няньку Степаниду, у которой зубъ былъ со свистомъ.
И когда вспоминаемъ, она смѣется и вижу я, какъ на ея бѣломъ затылкѣ ветеръ чуть треплетъ каштановыя кудерьки, пронизанный теплой позолотой заката. Я сжимаю крѣпко ея родныя руки. Я хочу сказать, что она русская, что я горжусь ею, женой Галлиполійскаго офицера, но вижу я пронизанные вечерней позолотой каріе глаза и вспоминаю Петербургъ. морозный дымъ января, брата Женю и ея зеленый портфель съ серебрянымъ ключикомъ.
— Ну какъ же ты думаешь, найдемъ мы когда-нибудь твой серебряный ключикъ?
— Найдемъ. Конечно. И тогда все откроемъ; — усмѣхается она тихо.
Мы стоимъ у мола. Легко плеская и скатывая съ веселъ золотыя журчащія змѣйки, скоро подойдетъ отъ парохода шлюпка.
Часъ заката. Сверканья поднятыхъ солнечныхъ копій стынутъ надъ синими призраками горъ. Вечерняя тишина подошла къ бѣлымъ птицамъ.
Трубачъ поетъ вечернюю зорю. Я знаю, полыхаетъ на мѣди багряный закатъ. Трубачъ поетъ, подымая трубу на всѣ четыре стороны свѣта. Вечерняя заря летитъ короткими криками, точно птица бьетъ багряными крыльями.
Кого кличешь ты, вечерній трубачъ?..
По осеннему холоду, когда снимутся бѣлыя птицы, на бурой и мокрой травѣ зачернѣютъ груды обожженыхъ кирпичей отъ разобранныхъ очаговъ и будутъ дымить дождемъ ржавыя кучи консервныхъ банокъ и размоетъ дождями глиняныя ступени русскихъ амфитеатровъ. И долго будетъ носить осенній вѣтеръ бѣлые клочья порванныхъ листковъ.
Когда улетятъ бѣлыя птицы, по долинѣ останутся ихъ птичьи слѣды: черныя прямыя нитки канавъ и тропы, вьющіяся какъ петельки птичьихъ когтей.
На каменистыхъ холмахъ будутъ мочить дожди двуглавыхъ орловъ, сложенныхъ изъ сѣрыхъ морскихъ галекъ и раковинъ. И раковины станутъ шумѣть печальнымъ шумомъ прибоя.
На кирпичныхъ стѣнахъ домовъ и мечетей Галлиполи, когда улетятъ бѣлыя птицы, будутъ долго темнѣть черные орлы и черныя русскія буквы: „Телеграфная рота“, „Артиллерійская школа“, „Гарнизонный театръ“. И коричневыя, маленькія турчанки, слушая вой сырого вѣтра и грохотъ прибоя, будутъ пѣть долгія пѣсни русскихъ гяуровъ.
Когда улетятъ бѣлыя птицы, кто станетъ на почетный караулъ у каменнаго надгробья, гдѣ распласталъ грозныя крылья орелъ, заведя очи въ гнѣвной скорби?
Солнце, выпуская изъ-за синихъ горъ послѣднія стаи своихъ багряныхъ птицъ, будетъ искать по дымной долинѣ трубача, когда улетятъ бѣлыя птицы.
— Гдѣ ты, мой синій трубачъ?
А надъ дымной мглою моря, на зарѣ, будутъ идти огромныя свѣтлыя облака. Башни, снѣговыя горы, караваны и рыцари.
Облака, облака, облака…
Когда уголья будутъ гаснуть, ты тронь ихъ щипцами и ринутся искры и запляшутъ, а ты сядь ближе и слушай шопотъ огня.
Сядь ближе, наклонись такъ, чтобы тихій багрянецъ озарилъ твое лицо, и слушай.
ИВАНЪ ЛУКАШЪ
Галлиполи, августъ-сентябрь 1921 г.
Views: 22