По мокропогодицѣ, въ самую осень 1792 года, когда улицы Шклова шумятъ подъ колесами, какъ одна унылая лужа, а еврейки даже не выгоняютъ хворостиной подъ дождь гусынь своихъ, — у пышнаго въѣзда Шкловскаго дворца Зорича остановилась еврейская таратайка.
Изъ таратайки, при помощи тощаго и мокраго возницы, откинувъ сырую эпанчу, выбрался неизвѣстный путешественникъ. Онъ сталъ прямо въ лужу, хотя на ногахъ его, не по осени, были тонкіе шелковые чулки персиковаго цвѣта и парижскіе башмаки съ пряжками, на красныхъ каблукахъ.. Путешественникъ быль въ голубомъ, потертомъ кафтанѣ, на которомъ замѣтны были слѣды недавно споротыхъ парчевыхъ галуновъ и плоскихъ золотыхъ пуговицъ съ королевскими лиліями.
Зоричъ тогда уже «выбылъ изъ случая», провождалъ дни свои въ Шкловскомъ отдохновеніи, за многодневными пирами, за многонощными карточными играми, и на его открытый столъ въ Шкловь не мало прибывало тогда искателей приключеній, приживаловъ, проѣзжихъ дворянъ, скромныхъ просителей, иностранцевъ и бѣдныхъ офицеровъ.
Путешественникъ въ свѣтлоголубомъ потертомъ кафтанѣ, скинувъ подъ дождемъ сырую треуголку, приглаживалъ къ впалымъ щекамъ пряди мокрыхъ волосъ, стриженыхъ по французской новой модѣ à la Tite, и озирался съ недоумѣніемъ.
Наконецъ зашагалъ онъ по лужамъ къ тяжелой рѣшеткѣ дворца.
Прибытіе его было примѣчено только Шкловскимъ почтмейстеромъ, кривымъ на лѣвое око, извѣстнымъ ябедникомъ и собачникомъ. Почтмейстеръ какъ разъ отомкнулъ окно, чтобы посмотрѣть, не прояснѣло ли и нельзя ли выгнать на дворъ щенячью ватагу, заблошившую всѣ покойчики.
Со спины иностранецъ, идущій подъ дождемъ безъ шляпы, былъ сутуловатъ и показался почтмейстеру подозрительнымъ. Надобно сказать, что за дворцомъ выбылаго изъ фавора Зорича, послѣ того, какъ среди толпы его гостей были открыты дѣлатели фальшивыхъ ассигнацій, — хотя бы и негласно и весьма вѣжливо, безъ особливыхъ господамъ путешественникамъ безпокойствъ, но Сама Augustissima повелѣла учинить секретное наблюденіе.
Иностранецъ подалъ во дворѣ бумаги и подорожную на имя бывшаго капитана королевской службы французскаго флота, эмигранта графа де Монтегю, покинувшаго мятежническій Парижъ и принятаго нынѣ въ службу ея величества въ россійскій черноморскій флотъ, съ чиномъ капитанъ-лейтенанта. Наслышанный о великодушномъ гостепріимствѣ господина Зорича, капитанъ-лейтенантъ почелъ долгомъ, по дорогѣ изъ Польши, побывать въ Шкловѣ.
Зоричъ радушно принялъ новаго гостя и въ тотъ же вечеръ, при многихъ свѣчахъ, господинъ Монтегю, помигивая рѣсницами, отмѣнно металъ банкъ, ставилъ на тройку, загибалъ пароли и сетелева, и молча подгребалъ къ себѣ со стола тощей горстью синіе ассигнаціонные билеты и ясные рубли.
Впрочемъ, иностранный капитанъ казался грустнымъ и какъ бы растеряннымъ.
Съ примѣтной тревогой оглядывалъ онъ блестящее собраніе заѣзжихъ господъ и не вступалъ въ любезныя бесѣды. Однако пожаловался на нездоровье, приключившееся ему отъ долгой дороги. Дворецкій отвелъ прибылому графу покои во флигелѣ, на заднемъ дворѣ. На другой день иностранецъ не былъ на людяхъ, наказавъ слугамъ доставить ему почту, которую ждалъ онъ изъ Риги.
Почта и открыла, кто таковъ былъ этотъ скромный капитанъ королевскаго флота съ горящими глазами и съ концами плоскихъ волосъ, падающихъ а là Tite на впалыя щеки.
Кривой почтмейстеръ, «изъ подозрѣнія», какъ отмѣчаетъ старинный документъ, — вскрылъ пачку иностранныхъ газетъ, прибывшихъ вскорѣ изъ Риги на имя графа де Монтегю.
«Почтмейстеръ распечаталъ ихъ и, разсматривая съ прилежаніемъ, замѣтилъ, что на одномъ листѣ, между строкъ, — шероховато. А когда поднесъ листокъ сей къ огню, тамъ нѣчто оказалось написаннымъ секретными литерами».
Секретныя литеры были разобраны вскорости и въ нихъ открылось, что капитану Монтегю была прислана отъ Конвента Французскаго не больше, не меньше, чѣмъ инструкція «сжечь весь черноморскій россійскій флотъ».
Монтегю оказался якобинцемъ. Ночью «сего Монтегю подъ крѣпкимъ карауломъ отправили въ Санктпетербургъ».
Тамъ военный судъ приговорилъ его «быть продернуту на желѣзномъ канатѣ подъ корабль, по морскому уставу, но материнскимъ милосердіемъ Ея Величества приговоръ сей былъ отмѣненъ и злобствующій якубитъ, бывъ токмо ошельмованъ на эшафотѣ публичнымъ преломленіемъ на головѣ его шпаги, — сосланъ въ Сибирь въ вѣчную каторжную работу».
Неизвѣстно, что сталось съ Монтегю въ Сибири. Но этотъ якобинецъ былъ тогда не одинъ въ Россіи.
Французская революція вовсе не ограничивала себя «національными предѣлами», — ея замахъ, ея замыслы и происки были такими же всеобщими, «планетарными», какъ и варварскія попытки ея нынѣшнихъ московскихъ подражателей.
Достаточно вспомнить хотя бы возстанія италійскія или одинъ изъ девизовъ французской революціи у Костюшко, — его переводъ хорошо знакомъ намъ теперь:
— «Guerre aux châteaux, paix aux campagne». [1]
Якобитскіе эмиссары не оставляли тогда своимъ вниманіемъ и Россіи.
Князь Бѣлосельскій-Бѣлозерскій пишетъ 26 августа 1792 года изъ Парижа, что тамъ 1.200 якубитскихъ тираноубійцъ торжественно «поклялись убивать королей». Отъ того же года сохранилась такая любопытная записка Суворова:
«Анжело отъ Жакобитскаго Клуба съ сыномъ и пятью человѣками отправленъ будетъ въ Россію, ради произведенія у насъ французской революціи».
Тогда же отправился въ Россію якобинецъ Бассевиль, «чтобы убить Екатерину».
Въ дневникѣ своемъ, апрѣля 8 числа 1792 года, Храповицкій записываетъ въ Царскомъ Селѣ:
«По утру данъ секретный приказъ здѣшнему губернатору, чтобы искать француза Бассевиля, проѣхавшаго черезъ Кенигсбергъ 22 марта со злымъ умысломъ на здравіе Ея Величества».
Во дворцѣ были усилены гвардейскіе караулы, на площади выставлены рогатки. А 24 апрѣля, какъ записываетъ Храповицкій, императрица «шутила на щетъ француза и показывая въ окно на идущихъ солдатъ, сказала:
— Ils n’ont pas des piques patriotiques. [2]
— Ni des bonnets rouges, [3] — отвѣтилъ Храповицкій.
Этотъ красный колпакъ былъ вбитъ на голову русскаго солдата только черезъ 115 лѣтъ…
А въ тѣ дни было получено изъ Москвы, отъ князя Прозоровскаго, секретное донесеніе о взятіи подъ караулъ московскаго мартиниста и вольнаго каменщика Новикова. Старая императрица, вооружись своими знаменитыми очками въ роговой оправѣ, сама разсматривала тогда мартинистскія бумаги, доставленныя изъ Москвы во дворецъ, и есть указаніе, что среди новиковскихь бумагъ была, якобы, найдена ею шифрованная переписка съ главой нѣмецкихъ иллюминатовъ Вейсгауптомъ, который, въ свой чередъ, сносился съ французскими якубитами на предметъ учиненія въ Россіи переворота, вольности, равенства и республиканскаго правленія.
Къ концу мая Новикова уже привезли въ Шлиссельбургскую крѣпость и заключили въ томъ самомъ казематѣ, гдѣ содержался и былъ забить полѣньями и приколотъ шпагою печальнѣйшій царевичъ россійскій Іоаннъ.
Тѣни революціи, хотя бы этотъ капитанъ Монтегю, готовившій пожаръ россійскаго черноморскаго флота, эти невѣдомыя никому иллюминатскія бумаги Новикова, или Радищевъ, который по мнѣнію Екатерины, «хуже Пугачева», или этотъ неуловимый убійца Бассевиль, — тѣни революціи близко прошли тогда у дворца Августѣйшей.
Но такъ и канулъ въ неизвѣстность Бассевиль, и не прибылъ «Анжело изъ Жакобитскаго Клуба», и все это «произведеніе у насъ французской революціи» кончилось ничѣмъ… И все же сохранилось странное, волнующее и зловѣщее, сочетаніе нашей старинной и благородной Имперіи съ самыми зловѣщими и самыми грозными именами французской революціи — съ именами Марата и Робеспьера.
Мало кому извѣстно, что и братъ Марата и братъ Робеспьера, бѣжавшіе изъ Франціи, нашли тогда пріютъ въ Россіи.
О нихъ мы знаемъ очень мало, — развѣ только то, что они были эмигрантами. Ни одной живой черты, ни одной памятки. Но и для брата Марата, и для брата Робеспьера наша старинная Россія стала вторымъ отечествомъ, въ которомъ они мирно жили и мирно скончались.
Въ «Русскомъ Архивѣ» за 1865 годъ Юрій Толстой даетъ о нихъ такую краткую справку: «Братъ Марата, подъ именемъ де Будри, былъ гувернеромъ въ Царскосельскомъ Лицеѣ, а братъ Робеспьера, подъ именемъ де Мельянъ, жилъ въ Кіевѣ».
Такъ, по волѣ таинственной судьбы, братъ Марата сталъ однимъ изъ воспитателей Пушкина.
Царскосельскій Маратъ нашивалъ, кажется, нечистый, весьма закиданный табакомъ камзолъ, чулокъ его почасту былъ полуспущенъ, былъ онъ неряшливъ, вспыльчивъ и съ трогательностью почиталъ память старшаго брата — страшнаго Марата Парижскаго, этого «зловоннаго исчадія ада, костоправа Сатаны и двуногой гіены съ гноящимися глазами».
И ничего мы не знаемъ о жизни въ Кіевѣ брата Робеспьера. Сохранилось только преданіе, что имя де Мельянъ, выправляя его бумаги, далъ ему тамошній губернаторъ, вспомнивъ, можетъ быть, «Робеспьера Яицкаго» — Емельяна Пугачова.
Извѣстно также, что кромѣ братьевъ Марата и Робеспьера, пріютъ въ нашемъ отечествѣ, среди сотенъ эмигрантовъ, нашелъ тогда и еще одинъ любопытный эмигрантъ — секретарь самого Робеспьера, гражданинъ Дюгюръ.
И любопытнѣе всего, что этотъ Дюгюръ, этотъ бывшій якубитъ и бывшій ближайшій помощникъ Воркующаго Голубя Революціи и Вдохновителя Гильотины — на зарѣ «дней Александровыхъ прекраснаго начала» сталъ у насъ ректоромъ Императорскаго Сапктпетербургскаго Университета…
[1] «Война дворцамъ, миръ хижинамъ» (фр.)
[2] У нихъ нѣтъ революціонныхъ пикъ (фр.)
[3] И красныхъ колпаковъ тоже.
Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1104, 10 іюня 1928.
Views: 25