Смѣло, друзья,, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою…

На Котловской улицѣ, на Петербургской сторонѣ, воздухъ сотрясался отъ пушечныхъ взрывовъ. Громили юнкерское училище.

Въ Петербургѣ, какъ я помню, тогда не было снѣга. Стояла гололедица.

На Ропшинской улицѣ мы подобрали съ обледѣнелой панели студента, раненаго случайной пулей въ пахъ. Когда мы несли его по лѣстницѣ къ сосѣдямъ, изъ его шинели кровь падала черными бляхами. У студента было актерское лицо и очень мягкіе дДлинные волосы. Онъ жмурился отъ боли, но не стоналъ.

По юнкерскому училищу били шрапнелью. Отъ огня воздухъ всегда какъ-бы пустѣетъ. Настаетъ страшная и звонкая пустота.

Подъ нашими окнами прошла толпа солдатъ въ дымящихся шинеляхъ, всѣ были обвѣшаны пулеметными лентами. Солдатащили по гололедицѣ пушку. Я помню ихъ злыя озиранія на наши окна, ихъ откормленныя, красныя отъ холода, морды. Это были гвардейскіе солдаты. Одинъ ѣхалъ на пушкѣ верхомъ, собачье ухо его папахи тряслось.

Въ тотъ день у насъ были имянины, кажется, тети Кати. У насъ былъ пирогъ съ вязигой и орѣховый торгъ. Всѣ сидѣли за столомъ, но никто не могъ ѣсть, и лица у всѣхъ похудѣли и посѣрѣли. Всѣмъ было тошно отъ страха.

Тогда всѣ испугались. Вотъ почему и выпустили все изъ рукъ. Всѣ стали бочяться за свою жизнь. Конечно, она была недурна, наша прежняя жизнь, наше теплое и мирное благодатное житіе.

Въ страхѣ мы только прижимались къ простѣнкамъ, у оконъ вашихъ натопленныхъ еще квартиръ, а солдаты били шрапнелью по юнкерскому училищу, а сапожникъ Тузиковъ, который жилъ на нашемъ дворѣ, сталъ красногвардейцемъ.

Тузиковъ жилъ въ деревянномъ флигелѣ, въ подвалѣ. Его жена всегда ходила беременной, съ большимъ животомъ. Ея щеки были въ коричневыхъ пятнахъ и точно бы втянуты, у нея недоставало спереди черныхъ зубовъ. Опа била пьянаго Гузикова колодкой по головѣ.

Въ подвалѣ Гузикова воняло прѣлыми сапогами и капустой. За грязной занавѣской возились дѣти, а за шіаромъ, полнымъ воды, надъ лампой, свѣтился удивленно и пусто глазъ самого сапожника.

Я встрѣтилъ Гузикова на Колтовской, въ дрянномъ осеннемъ пальтишкѣ, съ винтовкой на потертомъ ремнѣ черезъ плечо. Сапожникъ былъ нетрезвъ и дрожалъ отъ холода. Его посинѣвшія щеки были въ гусиной кожѣ.

— Что же, Тузиковъ, тоже бунтуете? — сказалъ я.

— Конешно.

— И долго будете бунтовать?

— А вотъ до того будемъ бунтовать, покуда японцы усмирять не придутъ…

Я не выдумалъ этихъ словъ. Они запомнились мнѣ, и въ Симферополѣ, пли отступая отъ Кіева, а то подъ Одессой, я думалъ иногда о пьяномъ пророчествѣ сапожника съ Колтовской.

Судьба Гузикова была, вѣдь, заранѣе предопредѣлена: все должно было случиться, по Гоголю или по Достоевскому, — несчастно и безпросвѣтно. Заранѣе была предсказана судьба всѣхъ петербургскихъ и непетербургскихъ бѣдныхъ людей, нищеты и полунищеты, мѣщанъ, чинушъ изъ Галерной Гавани, сторожей изъ подваловъ казенныхъ зданій, усатыхъ слесарей, почему-то часто рыжихъ и съ выпученными мутными глазами, непремѣнно пропахшихъ водкой, которые чинили иногда наши ванныя и уборныя, заслѣживая кухню известкой, всѣхъ этихъ страховыхъ и прочихъ агентовъ, которыхъ такъ любилъ описывать Чеховъ, и того же Гузикова.

А Гузиковъ, чортъ его знаетъ, спьяна, вѣроятно, повѣрилъ большевикамъ и взялся за винтовку…

— Ну и что же?

— Постойте. Я вспоминаю еще Ваничку Щеголева, моего товарища по гимназіи. Его отецъ, портной Щеголевъ, взялъ его изъ четвертаго класса, и Ваничка поступилъ въ почтамтъ писцомъ. Мы были съ нимъ истинными друзьями, какими могутъ быть только дѣти. Мы вмѣстѣ путешествовали на луну, восемьдесятъ тысячъ верстъ подъ водой, и воевали съ турками.
Ваничка сталъ избѣгать меня, да и я началъ чуждаться почтамтскаго писца, жившаго гдѣ-то въ гавани. Уже студентомъ, я встрѣтилъ Ваничку въ ресторанѣ «Яръ», на Петербургской. Стояла оттепель, я помню; все было смутно, кишѣло, дышало паромъ. Я помню совершенно блѣдное лицо Ванички, прелестное и тонкое, какъ у отрока изъ Четьи-Миней, и его зеленые злобные глаза.

— Что же, вы образованные, — сказалъ онъ мнѣ, помню, по какому-то поводу съ презрительной ненавистью. Помню еще, и это тоже мною не выдумано, какъ Ваничка съ совершенно бѣлымъ лицомъ, стуча костяшками пальцевъ по столу, залитому пивомъ, говорилъ о Россіи:

— Россія, Россія… А, можетъ, я всю эту Россію подъ ногтемъ могу раздавить…
Не выдумано мною и то, что Ваничка Щеголевъ былъ товарищемъ предсѣдателя реввоентрибунала.

— Ну, и что же… Почему вы, собственно, объ этой… О гололедицѣ, Ваничкѣ, сапожникѣ?..

— Потому что, — какъ вы хотите, — но у нихъ могла быть невѣроятная жажда перемѣны своей судьбы. Они могли мечтать, что вся жизнь перемѣнится съ большевиками… И, напримѣръ, можете вы представить себѣ все сумасшествіе и отчаяніе, злобу, жадность, ненависть ночныхъ мечтаній того самаго телеграфиста, котораго не разъ описывалъ Чеховъ, гдѣ- нибудь въ чертовой степи, на проклятой станціи, дѣйствительно, забытой Богомъ и міромъ, мимо которой только проносят-ся поѣзда, сыпля искрами, — эти мечтанія зимою, въ пургу, при ночникѣ, воняющемъ керосиномъ, когда безсонный телеграфный аппаратъ все выстукиваетъ клапъ-клапъ-клапъ…

— Предположимъ, не могу… Но не понимаю, къ чему вы это?

— А вотъ на такой ненависти и жадности — на русской пургѣ — и держатся большевики… А главное, къ тому, что у насъ-то съ вами — начинаетъ мнѣ казаться иногда — не достаетъ такой жажды перемѣны своей судьбы, такой жаж-ды, при которой и своя, и чужая жизнь не стоятъ гроша. Мечтанія намъ недостаетъ. Именно мечтателей, дерзкихъ, страшныхъ, намъ не хватаетъ… Вотъ мы оба съ вами армейскіе поручики. Замѣтьте, мы всегда съ вами были только исполнители. Мы честно служили и, когда выпадала судьба, умирали, какъ могли. Мы и теперь ждемъ чьего-то приказа. Но не пора ли понять, что некому и нечего намъ приказывать? Мы сами, каждый изъ насъ, какъ можетъ и какъ умѣетъ, долженъ теперь приказать себѣ свое будущее, всю свою жизнь, выдумать свою біографію.

— Чудакъ вы… Да кому же нужна наша біографія ?

— Намъ самимъ… Мы сами должны ее выдумать, вымечтать… Вы понимаете?.. Это ужасно сказать, но дерзости мечтаній намъ недостаетъ… На свѣтѣ же все, что мѣняетъ свѣтъ, сбывается отъ мечтателей. Весь міръ человѣческій — сбывшееся мечтаніе.

Наша жизнь точно остановилась на Харьковѣ, на Орлѣ, на Новороссійской эвакуаціи, наконецъ, на Галлиполи. Тамъ какъ будто поставили надъ нами послѣднюю точку.

Константинополь, свѣтлый и рѣющій, съ синими чашами куполовъ, со стрѣлами минаретовъ, голубями, воркующими у стеклянныхъ фонариковъ Стамбула, звѣздами въ Босфорѣ, мимозами на Халкахъ… Тамъ мы еще жили.

Помните, какъ мы мечтали итти изъ Галлиполи походомъ на Константинополь. Братцы, да вѣдь теперь не только такой жажды перемѣны своей судьбы, а и такихъ надеждъ, а даже и словъ такихъ ни у кого больше не найдется. И куда дѣвалась наша молодежь? Всѣ осѣли, по-старѣли, отяжелѣли. Лихорадка духа, трепетъ внутри насъ, — вотъ что исчезло. Не знаю, какъ это сказать, но у меня та-кое чувство, точно всѣ мы подъ землю уходимъ…

Какъ будто бы все и хорошо, и покойно, у большинства даже благополучно. Все-таки почти у всѣхъ есть заработокъ, народъ подобрался дѣльный. У каждаго «барыня» въ домѣ, и ребята пошли… Но когда я видѣлъ вчера одного нашего боевого генерала, везущаго дѣтскую колясочку, почему-то смутнымъ страхомъ защемило сердце,и я вспомнилъ брата трехъ чеховскихъ сестеръ — Андрея, которыіі, помните, и на скрипкѣ игралъ, и профессоромъ долженъ былъ стать, и въ Москву долженъ былъ попасть, — въ Москву, въ Москву, — а кончилъ дѣтской коляской и тѣмъ, что «все толстѣетъ»…

Мы тоже должны были попасть въ Москву…

Каждый вечеръ я возвращаюсь домой съ шофферами. Ихъ лица въ парижской копоти, точно съ подведенными глазами. Всѣ они въ коричневыхъ балахонахъ, похожихъ на больничные халаты. Они идутъ тяжело и медлительно, какъ волы. И каждый вечеръ я слышу — аксиданъ, пассажиръ, ажанъ. Такъ вчера, такъ и завтра.

Что же, неужели такъ будетъ всегда? Это — полужизнь, это — канитель. Такъ нельзя жить. Братцы, вѣдь пропадаетъ наша жизнь молодая…

— Ну, заладили… Живемъ же.

— Нѣтъ, не живемъ. Каждому жизнь дана для того одного, чтобы свершить свое призванье. Наше призванье началось подъ Ростовомъ, но мы еще не свершили его… Я понимаю, — не наша вина. Но я понимаю и то. что, можетъ быть, мы потому не свершили его, что Богъ еще не даровалъ ни намъ, ни міру новаго мечтателя. Одинъ онъ можетъ перемѣнить все… Міръ движется словомъ мечтателей. Развѣ не толпою мечтателей, авантюристовъ и конквистадоровъ создана Европа? А Магометъ, Лойола, Наполеонъ, нашъ Петръ: они всѣ мѣняли міръ, вещи, людей и создавали новые міры… Всего страшнѣе, что Ленину еще не противосталъ новый мечтатель. Страшнѣе всего, если Европа, если люди разучились мечтать… Подумайте, что бы было, если бы, напримѣръ, Папа Римскій захотѣлъ стать мечтателемъ, если бы онъ позвалъ католическій міръ возстать за имя Христово… Тогда появились бы новые Петры-Пустынники, босые, во вретищахъ и власяницахъ, на площадяхъ старой Европы. Тогда бы… Стойте, слушайте, — если даже въ техникѣ одни изобрѣтатели ткацкаго ли тамъ станка или автомобиля, выводятъ хозяйство міра изъ кризисовъ, то не мечтателямъ ли вывести теперь міръ изъ его страшнаго духовнаго кризиса, всеобщей катастрофы…

Русскій мечтатель, явись! Весь міръ, всѣ люди ждутъ какой-то перемѣны. Это уже носится въ воздухѣ.

— Ну вотъ, добрались, кажется, и до пророчествъ. Вотъ оно безтолковое русское словоизліяніе… Чего вы, наконецъ, хотите?

— Я хочу, чтобы мы всѣ сошли съ ума, вотъ чего.

— Здорово. Впрочемъ, всѣ русскіе и такъ полусумасшедшіе. Хорошо, предположимъ, мы всѣ помѣшаемся, но представляете, что будетъ когда мы всѣ вообразимъ себя королями Фуадами или алжирскими беями съ шишками?..

— Нѣтъ, я не о такомъ сумасшествіи… А вотъ о такомъ, когда корниловцы во весь ростъ, безъ одного выстрѣла, ходили въ атаки… Когда-то все бѣлое движеніе началось съ того, что къ старику Алексѣеву прибѣжало двѣнадцать мальчишекъ-кадетъ. Развѣ это не было сумасшествіемъ?.. Тургеневъ, кажется, назвалъ Перовскую святой дурой. Мы всѣ должны стать святыми дураками, — вотъ я о чемъ. И та же Перовская, маленькая, худенькая, съ безумными глазами, съ тонкими пальцами, изъѣденными до язвъ взрывчатыми составами, съ землистымъ лицомъ отъ подкоповъ — вотъ нашъ мистическій вѣтеръ. Теперь намъ сталъ близокъ гимнъ народовольцевъ:

Смѣло, друзья, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою,
Родину-мать вы спасайте ,
Честь и свободу свою…

— Да что же, наконецъ, вы хотите: чтобы мы стали сумасшедшими?

— Да.

— Зарапортовался… Болтать-то мы всѣ горазды, а вотъ что дѣлать, никто не знаетъ… Ну, намъ съ вами что дѣлать?

— Слушайте… Намъ… А вотъ… Пойдемъ на набережную, къ старьевщику, выберемъ двѣ кавалерійскія сабли еще временъ Наполеона III, со смѣшными ржавыми кольцами, наймемъ двухъ коней, — хотя бы ломовыхъ старыхъ клячъ — и выѣдемъ оба на пласъ де ла Конкордъ и объявимъ походъ на Москву…

— Какая чепуха. Ажанъ васъ на мѣстѣ арестуетъ.

— Все равно… Выпустятъ… И мы снова на Конкордъ или на другую площадь.

— Вздоръ… Мнѣ слушалъ и времени нѣтъ: на машину пора… Гарсонъ, адисьонъ… Ну, до свиданія, господинъ мечтатель !

— До свиданья…

Задребезжала стеклянная дверь, и въ пустомъ кафэ наступило молчанье.

Здѣсь и можно было бы кончитъ этотъ вымышленный разговоръ, тѣмъ болѣе, что его дѣйствующее лицо (господинъ мечтатель), молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ поношенномъ пальто, зажмурилъ глаза и, кажется, задремалъ, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ по-звалъ тихо:

— Тсс… Синичка… Послушайте!

— Вы кого? — отвѣтилъ господинъ мечтатель, открывая глаза.

— Я васъ… Это вы синичка?

— Вы хотите меня задѣть…

— Зачѣмъ же задѣть?.. Я сидѣлъ въ углу и слушалъ… Настоящая синица.

— Послушайте…

— Да нѣтъ, нѣтъ… Я не въ насмѣшку… А мнѣ жаль, ужасно жаль… Жаль, что синицЬ, какъ видно, никогда не зажечь моря.

Въ ночномъ кафэ снова наступило молчаніе. Потомъ голосъ мечтателя тихо сказалъ:

— Да зачѣмъ же его зажигать? Море уже горитъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2523, 29 апрѣля 1932

Views: 22