Мы стояли на Пересыпи. Насъ обстрѣливали каждую ночь.

За вагонами, въ полѣ, бѣлѣлось зданіе новаго вокзала. Тамъ еще не были покрашены двери, но уже завалило мусоромъ залы.

Разбитый вокзалъ казался мнѣ видѣніемъ того отлетѣвшаго міра, когда гармонически лязгая и сверкая, проносились поѣзда, и дачницы подъ розовыми зонтиками ждали у закрытаго шлагбаума, когда въ губернскихъ городахъ дребезжали пролетки и кротко звонили къ вечернѣ, а мимо губернаторскаго дома съ тяжелой колоннадой проходили изъ бани солдаты съ узелками, и было все — небо, люди, крыши — простымъ и грустно-мирнымъ, напоминающимъ чѣмъ-то Пушкина, Чехова и дѣтскіе стихи христоматіи, — когда была Россія, которая теперь оборвалась.

Ночью у насъ подстрѣлили часового. Онъ сидѣлъ на корточкахъ подъ вагономъ, икалъ и кричалъ отѣ боли. У этого бѣлозубаго и смуглаго ставропольскаго парня были бархатные глаза: я еще засталъ солдатскіе русскіе глаза, послушные и дѣвственные, не знающіе ни нашего добра, ни зла, ни одной нашей мысли, — глаза, какихъ уже не будетъ въ Россіи…

Въ ту ночь мы безпорядочно отстрѣливались. Потомъ дальше застрочилъ пулеметъ.

Одесса, темная и разбросанная, едва виднѣлась внизу. Въ домахъ слушали, вѣроятно, ночную стрѣльбу, дерганіе пулемета и чьи-то руки переставали, можетъ быть, взбивать постель, а кто-то прижимался въ простѣнокъ, между черныхъ оконъ, и дрожалъ. Такъ же дрожалъ и я, слушая ночную стрѣльбу въ Петербургѣ…

Въ Одессѣ стоялъ январь, но дни были теплыми, сырыми, какъ у насъ на ранюю Пасху. Иногда въ концѣ улицы воздушно синѣло море.

Я могъ долго смотрѣть, какъ сухощавая дама въ темной шляпкѣ, по виду жена учителя или офицера, переводитъ за руку черезъ улицу дѣвочку, или какъ отставной полковникъ грузно садится въ накренившуюся извозчичью пролетку. Мнѣ, казалось, что они должны исчезнуть съ нами. И это хорошо, что исчезнутъ, потому что все равно имъ не будетъ пощады отъ того, что идетъ…

Ночью, въ потьмахъ, шевелилась и скреблась Дерибасовская улица. Нигдѣ, какъ въ Одессѣ, не видѣлъ я столько проститутокъ съ нарумяненными впалыми щеками. Онѣ двигались тѣсными толпами. Пьяныя, онѣ кричали въ пролеткахъ. Ночью тускло пылали ворота цирка, не помню на какой улицѣ. Въ циркѣ шла французская борьба. На плакатахъ корячили ноги и руки низколобые огромные люди, груды мяса, въ черныхъ и красныхъ трико. Я давно замѣтилъ, что во многихъ городахъ передъ сдачей большевикамъ объявляли чемпіонаты французской борьбы…

Я зналъ, что мы уйдемъ, и что исчезнетъ съ нами все то, что похоже на христоматію и напоминаетъ Пушкина и Чехова — и тогда станетъ вся жизнь какъ Дерибасовская улица, гдѣ шуршатъ въ впотьмахъ полчища проститутокъ….

Въ Одессѣ у меня остановились часы «Павелъ Буре». Я любилъ слушать ихъ звучный и ровный ходъ, какъ бы обѣщающій, что все вернется, что будетъ то же, что было. Часы стали и что-то ушло навсегда.

За немытымъ окномъ часовщика, на стеклянной полкѣ, стояли блюдца съ кораллами, брелоками, обручальными кольцами. Дряхлый еврей въ мохнатой шапкѣ повертѣлъ въ рукахъ «Павла Буре» и посмотрѣлъ на меня съ испугомъ. Я понялъ что онъ боится моей солдатской шинели.

— И что же будетъ теперь, — широко раскрылъ старикъ блѣдно-голубые глаза. — Господинъ ундеръ, что же будетъ?

Я не зналъ, что отвѣтить, и вышелъ молча.

Утромъ, когда я вернулся, синяя вывѣска часовщика была сорвана, двери сбиты съ петель. Въ лавкѣ былъ перевернутъ вверхъ ножками столъ, дыбилась стойка. Дряхлый еврей въ мохнатой шапкѣ ползалъ по полу и подбиралъ не то кусочки серебра, не то свинца, горсти серебряной пыли. Комната рядомъ была полна чернобородыхъ людей въ шапкахъ. Всѣ они тихо выли, жужжали.

Я посмотрѣлъ на часовщика и вспомнилъ вѣтреный день въ Петербургѣ, набережную, сквозящія голыя деревья, еще что-то, тотъ отлетѣвшій міръ, изъ котораго мы оба: я, деникинскій солдатъ, и онъ, старый часовщикъ, захватывающій непослушными пальцами серебряную пыль исчезнувшаго міра.

На грузовикахъ съ винтовками мы скоро понеслись въ портъ. На улицахъ лежалъ грязный снѣгъ, мелькали тѣ же отблески солнца въ окнахъ, тѣ же прохожіе, какъ будто та же сухощавая дама переходила улицу съ дѣвочкой въ капорѣ и въ плюшевомъ красномъ пальто. Въ рукахъ у дѣвочки были лопатка и совокъ. Я замахалъ имъ фуражкой. Слезы нестерпимо сдавили мнѣ горло…

Транспортъ грузили. Я оралъ, суетился со всѣми. По сходнямъ осторожно входили на пароходъ лошади. Палубу завалило навозомъ.

За пакгаузами тягостно шумѣла толпа. Тамъ грузили штатскихъ, ихъ, кажется, не пускали на воинскій транспортъ, но я помню, какъ мимо меня, прошелъ, тяжело дыша, лысый человѣкъ безъ шапки и въ шубѣ, подбитой коричневымъ мѣхомъ, а съ нимъ подростокъ, дѣвочка въ синей институтской накидкѣ, съ корзинкой.

Пушки англійскихъ кораблей загремѣли по Одессѣ. Сѣрое небо стало огромнымъ и гулкимъ.

Транспортъ отваливалъ. Вдругъ заскрежеталъ пулеметъ: били изъ краснаго пакгауза, у самой набережной. Лошади шарахнулись, одна опрокинулась. что-то посыпалось со звономъ. Завыли раненые.

— Пулеметъ по борту! — Полоснулъ по сердцу рѣзкій, ясный голосъ командира, — какъ молнія, трубный гласъ. Я побѣжалъ за другими.

— Выше благородіе, по часамъ бей! — отчаянно кричалъ пожилой казакъ въ выцвѣтшихъ синихъ штанахъ.

Бѣлые часы на красной стѣнѣ стали черной дыркой. Транспортъ шелъ вдоль пустой набережной.

Транспортъ шелъ, и тряслись желѣзныя, черныя стѣны трюма, мокрыя отъ пара. Въ трюмѣ всѣ кричали и пѣли, какъ пьяные. Тамъ ярко пылала раскаленная желѣзная печь. Безъ толку, какъ пьяный, я ходилъ по чьимъ-то ногамъ, винтовкамъ, мѣшкамъ, и тоже пѣлъ не своимъ голосомъ.

На доскѣ, у печки, лежалъ человѣкъ въ кожухѣ, въ кубанкѣ, надвинутой на лобъ. Его худые пальцы были сцѣплены на кожухѣ. У его сѣраго рта были такія морщины, точно онъ усмѣхался слабо и горько.

Это былъ кубанскій урядникъ. Ему наступали на ноги, черезъ него ходили, на его кожухъ проливали кипятокъ изъ манерокъ.

— Папа, но онъ умираетъ, — услышалъ я за собою дѣтскій голосъ.

У стѣны сидѣлъ тотъ лысый человѣкъ безъ шапки и въ шубѣ, а съ нимъ подростокъ съ гладко зачесанными волосами, съ острыми локтями, въ лакированной черной шляпкѣ, на бѣлой резинкѣ. Близко поставленные глаза подростка смотрѣли не мигая на урядника…

— Не бойтесь, — сказалъ я, — Что же дѣлать… Отступленіе.

— Я ничего не боюсь, — строго и холодно отвѣтила дѣвочка — Только онъ умираетъ…

Я перешагнулъ черезъ спящихъ солдатъ и сѣлъ на корточки передъ урядникомъ:

— Дядя, ты что… Эй, дядя.

Теперь я близко увидѣлъ заострившійся бѣлый носъ, лобъ, обритый, какъ у абрека, и жесткую пыльную бороду въ соломинкахъ. Урядникъ пробормоталъ горячо и невнятно:

— Негодую, — послышалось мнѣ, а можетъ быть «недугую».

Я желалъ его понять, но слышалъ только быстрые, сиплые вздохи. Урядникъ смотрѣлъ мимо меня на черный потолокъ съ желѣзными ребрами переборокъ. Его сѣрыя губы дрожали.

По лѣстницѣ сбѣжалъ чужой вольноопредѣляющійся:

— Господа, идите же… только что застрѣлился офицеръ… Не знаютъ чей, какъ имя… Ей-Богу.

Многіе побѣжали по желѣзной лѣстницѣ вверхъ. Я сѣлъ рядомъ съ человѣкомъ въ шубѣ, — я рѣшилъ, что онъ профессоръ и почему-то консерваторіи. У стѣнки, съ поджатыми ногами, сидѣла за нимъ дѣвочка въ лакированной шляпкѣ.

— Это ничего, — сказалъ я. — Они узнаютъ, какой офицеръ застрѣлился, ничего…

— Папа, посмотри, — онъ умеръ.

Урядникъ вытянулся на доскѣ во весь ростъ. На его обритомъ лбу шевелилась багровая тѣнь отъ раскаленной печки. Меня вызвали въ смѣну, подбрасывать уголь. До утра мы жарились у топокъ и ходили съ желѣзными лопатами по черной водѣ.

На кого-то была похожа дѣвочка въ лакированной шляпкѣ. Въ кочегаркѣ я рѣшилъ, что она похожа на сестру Ирину. Я вспомнилъ давнишній лѣтній день — еще до войны, — когда отпѣвали Ирину на Смоленскомъ кладбищѣ, вспомнилъ старухъ-богомолокъ у желтой стѣны, извозчиковъ, дремлющихъ на козлахъ, и какъ шумѣлъ въ березахъ теплый вѣтеръ…

Я подумалъ о чужомъ подросткѣ съ острыми локтями, что это сестра Ирина вернулась и смотритъ немигающими глазами на все, что случилось съ нами.

Ея не было въ трюмѣ. Доска, на которой умеръ урядникъ, была незанята, на доскѣ лежалъ его узелокъ и жестяная банка.

Въ грязномъ узелкѣ была крупная соль. Никто не трогалъ ни банки, ни узелка.

Я искалъ Ирину и профессора на палубѣ. Въ уборную стояла очередь и по палубѣ текла коричневая жижа. Притихшія лошади сбились головами другъ къ другу, ихъ гривы были въ инеѣ.

На верхней палубѣ, у капитанскаго мостика, было пусто и чисто. Тамъ торжественно гудѣлъ вѣтеръ, несло въ лицо мокрый снѣгъ. Вдоль шлюпокъ тамъ ходилъ офицеръ-летчикъ. Въ деникинской арміи летчики носили черныя плоскія фуражки, какъ шкипера. Шкиперская фуражка была надѣта у офицера козырькомъ вбокъ. На его рукахъ спалъ ребенокъ, завернутый въ коричневый френчъ и въ облѣзлое дамское буа. Офицеръ похлопывалъ ребенка по задку и что-то припѣвалъ тихо.

Я отдалъ летчику честь. Онъ улыбнулся мнѣ простыми сѣрыми глазами. Его немытое лицо было въ угольной копоти.

Я сталъ осматривать шлюпки, полузакрытыя брезентами, жесткими отъ изморози. Ходило темное море за бортомъ. Гудѣлъ студеный январскій вѣтеръ.

Ирина и профессоръ сидѣли въ шлюпкѣ рядышкомъ, какъ зайцы. Они ничего не ѣли и у нихъ ничего не было. Я подѣлился съ ними крупой изъ манерки. Такъ я остался съ ними наверху.

Ночью я подгибался въ три погибели и трясся. Къ утру моя шинель была сѣдой отъ инея…

Свѣтало и въ румяной изморози были брезенты, когда я услышалъ тоненькую скрипку. Холодные и чистые звуки лились сверху.

Ирина, обвязанная пуховымъ платкомъ, сидѣла надо мной въ шлюпкѣ. Она играла на скрипкѣ. Ея заинѣвшіе волосы у висковъ казались серебряными.

— Какое хорошее утро, — сказала дѣвочка строго, не отнимая отъ скрипки подбородка.

Небо и море были холодно-зеленоватыми, въ румяномъ пару.

— Да, правда, — сказалъ я, осматриваясь. — Правда, какъ хорошо… Какъ неожиданно, что вы играете…

Подъ другой шлюпкой съ ребенкомъ на рукахъ сидѣлъ офицеръ. Онъ слушалъ скрипку и его молодое лицо румяно свѣтилось…

Вотъ и все. Все, что я помню о нашей Одиссеѣ. Въ Крыму подростокъ и лысый человѣкъ безъ шапки сошли на берегъ. Я больше ихъ не встрѣчалъ. Не видѣлъ я никогда и того офицера.

Теперь понимаю, что Россія, разсыпавшись въ пыль, исчезла, съ ея кроткимъ звономъ къ вечернѣ, извозчичьими пролетками, солдатами съ узелками, грузными губернскими колоннадами, — я понимаю, что такой Россіи больше не будетъ, — но почему же мнѣ теперь не жаль ее и кажется она померкшей передъ тѣмъ офицеромъ, похлопывающимъ по задку ребенка, и той дѣвочкой въ лакированной шляпкѣ, съ глазами полными холоднаго синяго свѣта, которая играла на скрипкѣ такъ высоко надъ всѣми нами, — разбитыми и побѣжденными?

Вѣроятно бываютъ такія мгновенія — мгновенія вѣчности, — предъ которыми кажется ничтожнымъ все. И вся наша борьба, и вся наша жизнь.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2190, 1 іюня 1931.

Views: 35