Надъ вокзаломъ Версаля свѣтлый сводъ стеколъ.

На каменномъ полу, у дверей, — громадный дубовый кругъ, гдѣ поворачиваютъ паровозы — можетъ быть тотъ самый остертый замочаленый кругъ, что и въ 1871 г., когда тутъ гремѣли приклады о плиты, когда подъ окрики командъ, сверкая зубами, тѣснились въ вагоны смуглые, потные солдаты въ красныхъ шароварахъ и въ синихъ курткахъ, можетъ быть, и бородатые зуавы, въ жаркомъ огнѣ фесокъ, обвѣшенные патронами, — когда грузились тутъ эшелоны Версальцевъ на Парижъ, на пушечный гулъ Парижской Коммуны, окутанной клубами порохового дыма, въ трепетѣ красныхъ знаменъ на дрожащихъ шестахъ…

А передъ синезолотой рѣшеткой Версальскаго Дворца — чуть покатая вкось, огромная площадь, пыльная, немощеная, нога натыкается кое-гдѣ на выщербленный кирпичъ.

За двѣ сотни лѣтъ обратно пыль крутило тутъ вихрями. Красные каблуки версальскихъ кавалеровъ, персиковые и бланжевые ихъ чулки быстро сѣрѣли, а съ жаркихъ, пахнущихъ теплымъ потомъ париковъ, крученыхъ въ шестьдесятъ лошадиныхъ прядей, надобно было тогда стряхивать версальскую пыль, какъ облака сѣрой пудры…

Царь Петръ Московскій шагалъ ко Дворцу пѣшимъ, впереди всѣхъ, безъ шляпы и парика.

Теплый вѣтеръ отбивалъ его жесткіе, черные волосы на впалую щеку. Онъ быстро отбрасывалъ съ лица пряди, кликнулъ два раза сквозь мятеніе пыли Преображенскаго денщика.

— Треуголку, Никита, подай, вѣтритъ знатно…

За Царемъ гремѣли красныя, съ золоченными спицами, колеса версальскихъ каретъ, его денщикъ шагалъ въ толпѣ французскихъ придворныхъ, жарко блистающихъ въ пыли то желтымъ шолкомъ кафтановъ, то серебромъ шитья, — и не слышалъ.

Петра догналъ арапченокъ его Агибукъ, — на бѣгу красныя шальвары раздулись шарами. Негритенокъ запыхался:

— Зачѣмъ кричишь, Питеръ!

— Шляпу, диво, подай: волосъ бьетъ…

***

О Царѣ Петрѣ, денщикѣ его Никитѣ, да арапченкѣ его Агибукѣ и будетъ краткая исторія.

На преогромномъ дворѣ, передъ розоватосѣрыми крыльями дворца, Царь Петръ, заслонясь отъ солнца ладонью и остро прищуривъ глаза, съ четырехъ угловъ обошелъ мѣдную статую въ зеленоватыхъ подтекахъ. По мѣдному копыту онъ постучалъ указательнымъ, смуглымъ перстомъ:

— Подобное мастерство отмѣнно натуру преукрашаетъ…

Московскій Царь въ пыльныхъ шведскихъ башмакахъ съ мѣдными пряжками, въ поношенномъ, зеленомъ кафтанѣ съ красными отворотами, въ штанахъ желтоватой лосины, — на лѣвой колѣнкѣ, надъ самымъ чулкомъ, — сальное темное пятно, — головой выше и денщика Никиты и версальскихъ придворныхъ, которые, впрочемъ, такъ склонились въ молчаливомъ поклонѣ, что пали гривы ихъ париковъ чуть не до самой земли.

Арапченокъ Агибукъ держитъ подъ мышкой камышевую трость Петра, съ обтертымъ набалдашникомъ слоновой кости, а Преображенскій денщикъ несетъ дорожный погребецъ царевъ, сундучекъ, обитый сафьяномъ. Румяный рослый денщикъ выступилъ впередъ, широко улыбнулся:

— Статуй, осударь, точно знатный… Мѣди одной, почитай, пудовъ до ста пошло. Когда бы истукана сего, силу мѣдную, въ наши московскіе пятаки перелить, а то, къ примѣру, въ мортирки — гляди-тко и прибытокъ казнѣ…

Петръ быстро и весело прищурился на алый, съ парчевыми узорами французскій кафтанъ денщика, пошитый въ Парижѣ. Кафтанъ топорщился на спинѣ рослаго преображенца, изъ рукавовъ съ раструбами свисали желтоватые валансьены, Никита шевелилъ въ нихъ пальцами, точно бы красноватыми раками въ сѣтяхъ.

— Вырядился, — насмѣшливо сказалъ Царь Петръ. — Въ точь шутъ Педрилло… Тебѣ ли, безстыжая харя, о сихъ искусныхъ затѣяхъ рядить — отойди отъ статуя. Застишь.

Пышущій золотомъ, алый денщикъ отступилъ, стряхнулъ рыжеватой гривой и ловко, вбокъ, сплюнулъ. По его румяному московскому лицу плыла улыбка, оставляя на щекахъ ямки…

А вечеромъ того дня, при свѣчѣ, Царь Петръ Московскій писалъ нѣчто скрипящимъ перомъ, въ дворцовомъ покоѣ.

Черные волосы Петръ подобралъ на лобъ, подъ ремешокъ. Онъ самъ снималъ нагаръ со свѣчи. Изъ глиняной трубки насыпалъ на мраморный столъ горку пепла. Поплевывалъ на гусиное перо.

При свѣчѣ былъ виденъ его покатый, въ крѣпкихъ морщинахъ, смуглый лобъ, исчерна-сивая прядь у впалой щеки…

А писалъ Царь Петръ, выдыхая табашный дымъ изъ ноздрей, — кривыми, какъ острыя царапины, буквами, о затѣяхъ и дивахъ королевскихъ другу сердешному, герру Меншикову, въ Парадизъ свой, въ славный городокъ Санкпитебурхъ.

Агибукъ свернулся по-щенячьи у ногъ Петра, на засаленомъ плоскомъ матрацѣ-блинцѣ, что возятъ за негритенкомъ отъ самой Московіи. Денщикъ Никита, умѣстивъ ноги на пышной, въ точеныхъ гроздьяхъ, спинкѣ постели, — полегъ въ чемъ былъ, — въ аломъ французскомъ кафтанѣ и пыльныхъ башмакахъ.

Сузивъ глаза, денщикъ смотрѣлъ на огонь свѣчи, слушалъ проворный скрипъ государева пера, чесался, зѣвалъ, потомъ, отъ скуки, проковырялъ дырочку въ шелковой шпалерѣ, выбралъ изъ камзольнаго кармана приключившійся тамъ свинцовый карандашъ, долго мусолилъ его и по шпалерѣ, наискось, сталъ писать московской тѣсной вязью:

— Гспди Сусе Христе пмилуй ны…

Тутъ Царь Петръ сильно дунулъ на свѣчу. Денщикъ воспрянулъ и сѣлъ на тюфякахъ.

Его Царское Величество изволитъ молиться у окна. Мѣрно склоняется огромная и тощая Петрова тѣнь, денщикъ слышитъ крѣпкій шопотъ Петра и слышитъ, какъ при поклонахъ сухо отхлестываютъ жесткіе царевы волосы…

— Пошто, Никита, не спишь? — изъ темноты, уже съ постели, сказалъ Петръ, стукая о паркеты отстегнутымъ башмакомъ.

Денщикъ зябко передернулъ плечами и промолчалъ.

— Сымай, сказываю, — дурацкое кафтанье твое, да ложись.

Денщикъ вздохнулъ, повозился.

— Сызнова ты, осударь, забранишься. А токмо кафтана сего — воля твоя — како стянуть не умѣю. Почитай, полный вечеръ съ красной сатаной бился, такъ и легъ въ окаянномъ: потянешь, онъ трескъ въ плечахъ подаетъ, воротъ узкой, на камзолѣ, сзаду, петли понашиты, распутать невѣсть, а брюхо, прости Господи, жерновомъ жметъ…

Петръ хохоталъ, хлопая цѣпкими ладонями о колѣни. Онъ поворачивалъ передъ собой денщика, какъ куклу, онъ перекусилъ на камзолѣ зубами неподатливый шнуръ, что-то рванулъ. Кафтанъ трещалъ, Никита тяжело дышалъ подъ руками царя.

— Не кафтанье парижское — московское охоботье тебѣ таскать, чтобы рукава до полу, да бородой ошерстѣть, — не Преображенскій ты вовсе солдатъ, а сущая баба…

— Бабой, да бородой ты, осударь, не замай… Тоже подъ Нарову ходили… А къ сему тѣсному уряду заморскому не пріобыкши мы точно. И зѣло оно жметъ, а скинуть безъ снаровья не вѣдаешь. Спасибо, Твое Величество пособило…

— Ладно, дурень, поди…

Арапченокъ расчихался во снѣ, — надобно думать, отъ пыли, растрясенной Петромъ съ замысловатаго денщикова наряда.

Утромъ раннимъ, по первому птичьему щебету, когда прохладное солнце еще низко ходило по стриженымъ стѣнамъ деревъ, Царь Петръ Московскій шагалъ Версальскимъ паркомъ одинъ.

Облокотись на сѣрый край фонтана онъ долго смотрѣлъ на мѣднаго, длинногриваго и мокраго отъ росы Нептуна. Онъ постучалъ указательнымъ перстомъ по мѣднымъ, мохнатымъ ногамъ смѣющихся малютокъ-фавновъ, что веселой толпой держатъ на рожкахъ мраморные омофоры, еще розоватые и дымные отъ росы…

Петръ стремительно шагалъ, опираясь на камышевую трость. На крутомъ смугломъ лбу Московскаго Царя билось прохладное солнце…

Его Христіаннѣйшее Величество, Короля Франціи, маленькаго Людовика будили очень рано.

Въ парчевомъ кафтанчикѣ, прыскающимъ снопомъ золотыхъ лучей, Людовикъ въ то утро сбѣжалъ съ террасы въ паркъ, вприпрыжку, посвистывая, опередивъ толпу придворныхъ, что сѣменили за нимъ, придерживая шлаги и оперенныя шляпы. По загнутымъ тульямъ стучали сивыя пряди париковъ…

И у бассейна Марны и Сены столкнулся Король Французскій Людовикъ съ Московскимъ Царемъ Петромъ. По правдѣ сказать, Людовикъ, съ разбѣга, пребольно стукнулся о колѣно московита.

Блѣдное королевское личико сморщилось отъ боли, Его Христіаннѣйшее Величество готово было заплакать, но тутъ Царь Московскій проворно сѣлъ на корточки передъ Французскимъ Королемъ, забавно хлопнувъ о гравій ладонями. Черная прядь, лоснясь, косо пала Московскому Царю на глаза. Людовикъ близко увидѣлъ жесткіе, стриженые усы, выпуклые Петровы глаза съ желтыми искрами, свѣтлыя капельки пота на носу.

— Никакъ зашибъ, Ваше Величество, — Петръ смѣялся, обдавая мальчика запахомъ пота, табаку и солдатскаго сукна.

— Сохрани Боже, сохрани Боже…

Огромнымъ московскимъ крестомъ перекрестилъ вдругъ маленькаго короля отъ головы до ногъ, звучно поцѣловалъ въ лобъ, высоко поднялъ на руки.

Людовикъ довѣрчиво охватилъ блѣдной, узкой, какъ у дѣвочки, ладонью красноватую, жилистую шею московита и прижался нѣжной щекой къ его жесткой щекѣ.

Огромными прыжками Петръ вбѣжалъ съ нимъ по мраморной лѣстницѣ.

Мальчикъ весело визжалъ, глотая свѣжій вѣтеръ. Толпа придворныхъ спѣшила за ними: кто поручится, не уронитъ ли короля московскій гигантъ, не окунетъ ли его въ бассейнъ, да и возможно ли, чтобы Царь Татаріи поднялъ въ охапку и понесъ на рукахъ всѣ лиліи Франціи?

Въ Зеркальной Галлереѣ, гдѣ тогда стояли на узкихъ столахъ, вдоль стѣны, стеклянныя округлыя вазы съ вареньемъ — это было любимымъ развлеченіемъ покойнаго Короля-Солнца пробовать въ часъ прогулки по Галлереѣ золотой маленькой ложечкой изъ многихъ вазъ многіе, душистые и прелестные, вымыслы придворныхъ кондитеровъ — Царь Петръ внезапно и довольно небрежно поставилъ на паркеты маленькаго короля, поднялъ палецъ и, вдругъ, въ два прыжка, кинулся въ другой конецъ залы. Отъ его бѣга зазвенѣли стеклянныя вазы.

Надобно сказать, что арапченокъ Агибукъ съ утра забрался въ Зеркальную Галлерею. Онъ уже успѣлъ окунуть подъ многія стеклянныя крышки свою черную горсть. Его каштановая мордочка, тонкія бровки, кончикъ плоскаго носа блестѣли отъ варенья. Онъ ѣлъ его горстями.

Негритенокъ только что сунулъ носъ въ вазу, полную какъ бы влажнаго золота, — съ абрикосами въ розахъ, — когда Петръ поймалъ его за ухо, поднялъ на воздухъ и тутъ же, на глазахъ Королевскаго Величества, многократно и звонко отхлопалъ арапченка по краснымъ шальварамъ. Агибукъ вертѣлся, царапался, визжалъ, — Агибукъ вырвался, проворно понесся по узкимъ столамъ, опрокидывая вазы, печатая на зеркалахъ всю крошечную пятерню….

О точныхъ событіяхъ пребыванія Царя Петра въ Версали хорошо освѣдомлены историки, но надобно сказать, что арапченокъ Московскаго Царя забрался тогда въ самый дальній уголъ Галлереи, подъ столъ и что туда же забрался, не слушая уговоровъ, и Его Величество, маленькій Король Франціи.

Арапченокъ плакалъ въ голосъ, растирая кофейными кулачками варенье и слезы. Красные его шальвары прилипли къ паркетамъ. Маленькій Людовикъ обставилъ арапченка стеклянными вазами. И вскорѣ они вмѣстѣ пробовали горстями подъ столомъ варенье покойнаго Короля, а когда Его Величество пытались вывести изъ столь внезапнаго убѣжища, онъ даже отбивался ногами…

И былъ вечеръ, когда Преображенскій денщикъ Никита вошелъ въ царевъ покой. Лицо денщика ярко горѣло. Онъ сѣлъ на тюфяки, сталъ заплетать на ночь въ плетушокъ свои рыжеватыя пряди, не доплелъ, поднялся, шатаясь, смахнулъ со стола глиняную цареву трубку — трубка разбилась…

Никита усмѣхнулся, невѣрно пошарилъ осколки и сунулъ ихъ подъ королевскую подушку, уже измятую, въ сальныхъ пятнахъ. Легъ, шумно вздыхая. Вдругъ запѣлъ дикимъ голосомъ. Послушалъ себя, съ укоризной покачалъ головой.

— Пьянъ ты, пьяница, захмѣлѣлъ… Осударю что скажешь. Скажу осударю — зѣло крутитъ вино королевское…

Отвернулся къ стѣнѣ, сплюнулъ вбокъ, на шпалеры.

— Вино и вино, а вить когда скушно мнѣ въ ихнихъ земляхъ, когда таскаешься, прости Господи, ровно витютень, чтобы ихъ вихоръ пробралъ — папежство, фонтанеи, мальвазіи, — державы заморскія…

Онъ провертѣлъ новую дырку въ шпалерѣ, поискалъ свинцовый свой карандашь и подъ косой вязью, что писалъ отъ скуки вечоръ, сталъ писать теперь малотребныя московскія слова…

На сѣромъ мраморѣ Версальскихъ ступеней есть розоватыя пятна, какъ бы отсвѣтъ дремлющей, уже потускнѣвшей зари.

Заря догарала надъ стройной, засинѣвшей стѣной стриженныхъ деревъ. Померкъ Большой Каналъ, дорога стройныхъ водъ, округлые бассейны спятъ розоватосѣрыми зеркалами. Мѣдныя изваянія, отдыхающія у сѣрыхъ окаймленій фонтановъ, вычеканены въ воздухѣ вечера и румяныя капли зари на покатыхъ, мощныхъ плечахъ, на самыхъ кончикахъ мѣдныхъ пальцевъ…

Царь Петръ Московскій стоялъ одинъ, у оконъ Дворца, уже прикрытыхъ изнутри бѣлыми, съ позолотой, ставнями. Петръ стоялъ на террасѣ, надъ просторной и гармонической далью Версаля.

И тогда Агибукъ подползъ и припалъ къ ногѣ Царя, молча обнявъ ее каштановыми ладошками… Такъ ли все это было или не такъ, но Петръ опустилъ руку и пальцы его запутались на жесткой, курчавой головѣ арапченка. Онъ и не видѣлъ, что арапченокъ сидитъ у его ногъ по-турецки, грустно скосивъ бѣлки на зарю.

Царь Московскій слушалъ гармоническую тишину отдыхающаго Версаля. Его ноздри расширились, онъ поблѣднѣлъ.

Царь Московскій въ этотъ вечеръ, на дворцовой террасѣ, думалъ о томъ, какъ изъ сосновыхъ срубовъ, изъ тѣсноты и грязей московскихъ, со ржавыхъ болотинъ, изъ дремучихъ лѣсинъ, изъ охабней медвѣжьихъ, сваленной шерсти бородъ — плавно воздвигнется, въ пресвѣтломъ преображеніи, прекрасная и просторная, осѣненная лаврами, новая россійская земля, его великая держава, Россія…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 725, 28 мая 1927.

Views: 42