«Родители мои, люди почтенные, но простые и воспитанные по-старинному, никогда ничего не читывала, и во всемъ домѣ, кромѣ азбуки, купленной для меня, календарей и Новѣйшаго Письмовника, никакихъ книгъ не находилось. Чтеніе Письмовника долго было любимымъ моимъ упражненіемъ. Я зналъ его наизусть и, несмотря на то, каждый день находилъ въ немъ новыя незамѣченныя красоты. Послѣ генерала ***, у котораго батюшка былъ нѣкогда адъютантомъ, Кургановъ казался мнѣ величайшимъ человѣкомъ. Я разспрашивалъ о немъ у всѣхъ, и, къ сожалѣнію, никто не могъ удовлетворить моему любопытству, никто не зналъ его лично, на всѣ мои вопросы отвѣчали только, что Кургановъ сочинилъ Новѣйшій Письмовникъ, что твердо зналъ я и прежде. Мракъ неизвѣстности окружалъ его, какъ нѣкоего древняго полубога, иногда я сомнѣвался въ истинѣ его существованія. Имя его казалось мнѣ вымышленнымъ, и преданіе о немъ — пустою мифою, ожидавшей изысканій новаго Нибура. Однако же, онъ все преслѣдовалъ мое воображеніе, я старался придать какой- нибудь образъ сему таинственному лицу н наконецъ рѣшилъ, что долженъ онъ былъ походить на земскаго засѣдателя Корючкина, маленькаго старичка, съ краснымъ носомъ и сверкающими глазами»…

Такъ начинаетъ Пушкинъ «Исторію села Горюхина».

Вѣроятно вы, какъ и я, впервые узнали о письмовникѣ Курганова отъ Пушкина, и васъ, какъ и меня, съ отрочества волновала эта таинственная книга и этотъ невѣдомый Кургановъ.

Помню, я еще гимназистомъ рылся въ пыльной рухляди букинистовъ на петербургскомъ Александровскомъ рынкѣ. Отчетливо представлялъ я себѣ синіе, шершавые листы Письмовника, — мнѣ казалось тогда, что долженъ онъ быть отпечатанъ на бумагѣ, подобной той, къ которую оборачивали сахарныя головы.

Но сыскалъ я Письмовникъ только два года назадъ, въ Ригѣ, гдѣ добрый случай открылъ мнѣ Курганова на темномъ чердакѣ старинной рижской книготорговли.

Сіе таинственное лицо, хотя и предстало воображенію Пушкина маленькимъ старичкомъ съ краснымъ носомъ, — въ дѣйствительности, судя по старинному наброску въ одномъ историческомъ журналѣ, было персоной весьма грузной и повадки медвѣжьей, въ распашномъ екатерининскомъ кафтанѣ и съ куцей косицей закорючкой. По имени-отчеству звали сіе лицо Николаемъ Гаврилычемъ, должность оно имѣло учители словесности въ шляхетскомъ корпусѣ, обитало въ Санктпетербургѣ, на Васильевскомъ Острову, и было, по всей видимости, веселымъ и добрымъ человѣкомъ.

«Книга Письмовникъ, въ ней Наука Россійскаго Языка съ седьмью присовокупленіями», или — «всеобщій чертежъ наукъ и художествъ, ключъ писцу, любящему Россійскую пропись, сборъ разныхъ русскихъ пословицъ, краткія замысловатыя повѣсти, различныя шутки, достопамятныя рѣчи, хорошія мнѣнія, опись качествъ знатнѣйшихъ Европейскихъ народовъ, загадки, древнія апофегмы, правила Епиктетова нравоученія, разсужденіе Сенеково, разные поучительные разговоры, — о любомудріи, о навигаціи или кораблеплаваніи, о геральдикѣ, о мифологіи и прочая».

Книга Курганова — чудесная кунсткамера всякой всячины, любопытнѣйшая настольная энциклопедія россіянина пудренаго вѣка и прелестныя сокровища рѣчи россійской, тѣ незамѣченныя красоты ея, которыя тронули Пушкина.

На покоробленномъ кожаномъ корешкѣ моего тома уже полустерты буквы «Кургановъ», а желтоватые листы въ легчайшихъ морщинахъ, какъ нѣжная и дряблая кожа старухъ. Широкія буквы, гдѣ «т» такъ похоже на «ш», на поля вѣкъ назадъ кое-гдѣ капнуло чернило съ гусинаго пера, оставивъ коричневыя пятна… А ветхій запахъ страницъ напоминаетъ летучее дыханіе какой-то пряной травы…

Этотъ старинный Письмовникъ, привѣченный Пушкинымъ, — одинъ изъ таинственныхъ ключей къ наукѣ прадѣдовскаго языка: почти на четырехстахъ страницахъ излагаетъ Кургановъ свою замѣчательную «Грамматику Вообще».

Однажды Пушкинъ сказалъ: «Я желалъ бы оставить русскому языку нѣкоторую библейскую откровенность».

И, по-видимому, не о своемъ только языкѣ сказалъ такъ, но о звенящемъ, лѣпномъ и мѣрномъ языковомъ строѣ своихъ предшественниковъ, подобномъ барельефу, кованому изъ червоннаго золота, — объ языкѣ Ломоносова, Державина, Новикова, Чулкова, Майкова, Капниста, Копьева, баккалавра московскаго Ермила Кострова, карманнаго стихотворца Екатерины Петрова, или того же Курганова.

Русскіе люди конца осемнадцатаго вѣка упорно и, можно сказать, изступленно работали надъ чистотой и ладомъ русской рѣчи. Послѣ языковой сумятицы и толчеи, хлынувшей на насъ при Петрѣ, стиль россійскаго языка — высокій, патетическій стиль библейской откровенности — сталъ къ концу осемнадцатаго вѣка утверждаться огромно и великолѣпно.

Солнце Пушкина затмило эту эпоху, и послѣ Пушкина потускнѣли, стали казаться неуклюжими и тяжкими звучащія языковыя гирлянды золотого россійскаго рококо. При Николаѣ І они уже почитались нашимъ «первобытнымъ» литературнымъ языкомъ, хотя Пушкинъ сказалъ и еще: «Я не люблю видѣть въ первобытномъ нашемъ языкѣ слѣды европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота болѣе ему пристали»… И съ какимъ волненіемъ находишь теперь эти первобытные и забытые языковые ключи до-пушкинскихъ прадѣдовъ. Вспомнимъ хотя бы прелестныя строфы Гаврилы Державина къ женѣ:

О, домовитая ласточка,
О, милосизая птичка,
Грудь краснобѣла, касаточка,
Лѣтняя гостья, пѣвичка,

или его же —

Пустъ колчанъ былъ, лукъ изломанъ,
Опущена тетива,
Факелъ хладомъ околдованъ,
Чуть струилась синева.

И теперь ли не оцѣнитъ потомокъ кованную силу старинной новиковской прозы, можетъ быть, не менѣе гармоничной, простой и образной, чѣмъ проза самого Пушкина. Вотъ отрывокъ изъ сатирическаго журнала Николая Ивановича Новикова, изъ знаменитаго «Живописца» 1772 года — полуторастолѣтняя мастерская россійская рѣчь:

«День тогда былъ жаркій, я ѣхалъ въ открытой коляскѣ, пыль и жаръ столько обезпокоивали меня дорогой, что я спѣшилъ войти въ одну изъ сихъ развалившихся хижинъ, чтобы нѣсколько успокоиться.

Мы стучали у воротъ очень долго, но намъ ихъ не отпирали. Собака, на дворѣ привязанная, тихимъ и осиплымь лаяніемъ, казалось, давала знать, что ей оберегать было нечего. Извощикъ, вышедъ изъ терпѣнія, перелѣзъ черезъ ворота и отперъ оныя. Коляска моя взвезена была на грязный дворъ, намощенный соломой, ежели оной намостить можно грязное и болотное мѣсто, а я вошелъ въ избу растворенными настежь дверями. Заразительный духъ отъ всякой нечистоты, чрезвычайный жаръ и жужжаніе безчисленнаго множества мухъ оттуда меня выгоняли, a вопль трехъ оставленныхъ младенцемъ удерживалъ въ оной.

Пришедъ къ лукошкамъ, прицѣпленнымъ веревками къ шестамъ, увидѣлъ я, что у одного младенца упалъ сосокъ съ молокомъ, другого нашелъ обернувшимся лицомъ къ подушонкѣ изъ самой толстой холстины, набитой соломой; я тотчасъ его оборотилъ и увидѣлъ, что безъ скорой помощи лишился бы онъ жизни, ибо онъ не только что посинѣлъ, но и почернѣвъ, былъ уже въ рукахъ смерти. Подошедъ къ третьему ,увидѣлъ, что онъ былъ распеленанъ, множество мухъ покрывали лицо его и тѣло и немилосердно мучили сего ребенка; солома, на которой онъ лежалъ, также его колола»…

Какая жадность и полнота художественнаго описаніи и какой коренной — пусть и устарѣлый — русскій языкъ!..

Еще будущему историку словесности надлежитъ судить, не палъ ли нашъ языковой стиль со временъ «сантиментализма» — напримѣръ, дворянскій языкъ двѣнадцатаго года уже истоптанъ «слѣдами европейскаго жеманства» и зачастую напоминаетъ слащавые переводы съ французскаго, — не пало ли библейское величество нашего языка именно послѣ Пушкина?

А пудреные наши прадѣды любили и цѣнили живой русскій говоръ и знали тайные ключи къ забытой нынче Наукѣ Россійскаго Языка.

Зналъ ихъ и Николай Гаврилычъ Кургановъ.

«Станется въ семьѣ не безъ урода» — начинаетъ онъ предисловіе къ своему Письмовнику. — «Нѣкоторыя рѣчи въ пословицахъ и поговоркахъ найдутся простоваты и ошибки въ словотолкѣ; причиной тому новое сіе дѣло, могущее исправиться еще въ будущихъ изданіяхъ. Критики избѣжать трудно и всѣмъ управить невозможно. Человѣкъ есть животное, подверженное смѣху и надъ другими издѣваться любящее, легче судить и цѣнить, нежели что-либо сочинять и издавать. Въ книгу сію занятая мѣстами чуждинка — не порокъ».

Такой богатой рѣчью открываетъ онъ свой трудъ и вскорѣ же даетъ образецъ ея тонкаго пониманія:

«Буква «і» произносится такъ же, какъ «и», а употребляется для того, чтобы стеченіе подобныхъ буквъ не мѣшало правильному и скорому чтенію; напр.: Россіи, скиніи и проч., вмѣсто России, скинии, ибо сіе противно зрѣнію».

Коли бы вы знали, Николай Гаврилычъ, какъ сіе противно зрѣнію въ нынѣшней «новой орфографіи»!..

А дальше Кургановъ даетъ поучительный урокъ намъ всѣмъ. Мы теперь часто путаемъ понятія родины и отечества, Въ годы національнаго упадка и помутнѣнія у насъ какъ-то сошло съ языка мужественное слово «отечество». И въ гонорѣ, и въ документахъ войны и революціи очень часто слово «отечество» замѣняется словомъ «родина», а Россія Русью. И уже давно имя россіянинъ, такъ же, какъ и русакъ, превратились въ полунасмѣшливыя прозвища, и забыто нами прекрасное простонародное слово — расеецъ. Есть французъ, германецъ, англичанинъ, но сами мы забыли свое существительное и остались съ однимъ тусклымъ прилагательнымъ — русскій, Перепутали мы понятія отечества и родины. А Кургановъ, полтораста лѣтъ назадъ, отлично понималъ и раздѣлялъ ихъ. Вотъ его краткій примѣръ:

«Отечественныя имена суть, кои происходятъ отъ отечества: какъ Россіянинъ, Пруссакъ.

Родину значащія имена суть: Сибирякъ, Камчадалъ, Остякъ, Якутъ»…

И съ горечью читаешь теперь его примѣръ на «виватъ», — на этотъ торжественный кличъ побѣдъ и славы старинной имперіи:

«Виватъ требуетъ именительнаго. Виватъ вся Россійская палата и воинство»…

Давно забытъ «виватъ», и давно забыто кургановское ученіе о «ерикахъ и паеркахъ», знакахъ надстрочныхъ, но какой живой языкъ дышитъ въ любовно собранныхъ Кургановымъ примѣрахъ на «умалительныя имена собственныя»:

«Ванька, Ивашко, Ванюшка, Ваня, Ванюша, Иваша, Ванюшко, Ванюшичка, Ванюшинька, Иванушка, Ивушка, Ивашичка, Ванюшутачка, Ванютачка, Иванишька».

Въ кургановскомъ «соборѣ пословицъ» живой языкъ играеть всѣми огнями, хотя, можетъ бытъ, этому собору и пристали больше всего пушкинскія слова о грубости и простотѣ. Вотъ примѣры:

«Брюзжитъ, какъ худое пиво у афендрона. Гдѣ бѣсъ не сможетъ, туда бабу пошлетъ. Даромъ и чирей не сядетъ. Есть чернцы и на Симоновѣ. Жаденъ, какъ воронъ крови. За свой грошъ вездѣ хорошъ. Испужанъ звѣрь далече бѣжитъ. Красная нужда, дворянская служба. Кто вѣтромъ служить, тому дымомъ платятъ. Любо видѣть, какъ дѣвка съ парнемъ идетъ. Либо въ сукъ, либо въ тетерю. Не ремень сапогъ, не муха ворогъ. Не поймавши щиплешь. Плохова князя и телята лижутъ. Самъ семи печей хлѣбы ѣдалъ. Слушай, дуброва, что лѣсъ говоритъ. Съ молоду прорѣшка, подъ старость дира. Терпи голова, въ кости скована. Та не овца, что съ волкомъ пошла. Укравши часовникъ, да услыши Господи правду мою. У гордаго вельможи и туфли чинъ имѣютъ»…

Въ этомъ соборѣ и знаменитая — «шей вдова широки рукава, было бъ куда класть небыльныя слова» и «аминемъ бѣса не избыть» и много другихъ, но я выписалъ только тѣ, которыя казались мнѣ забытыми.

Вспомнимъ же и двѣ-три «замысловатыхъ повѣсти» Курганова:

«Подъячій при допросѣ нѣкоего раскольника говорилъ: будь у тебя совѣсть столь велика, какъ твоя борода, такъ сказывай правду.

Государь мой, — отвѣчали суевѣръ: — ежели вы совѣсти бородами измѣряете, то видно вы безсовѣстны, для того что голобороды».

Или другая:

«Два ученыхъ, одинъ Русакъ, другой Прусакъ, спорились о старомъ и новомъ штилѣ. Прусакъ многими доводами доказывалъ, что Григоріанское счисленіе вѣрное стараго, говоря, что въ 1592 году отъ искусныхъ математиковъ найдено 10 дней излишка въ старомъ календарѣ, считая отъ Іулія Кесаря по сіе время.

— Тѣмъ лучше, отвѣчалъ Русакъ, — что когда новое исчисленіе вѣрно, то послѣдній судъ будетъ у васъ ранѣе нежели у насъ, и когда дойдетъ до насъ, то уже адъ будетъ полонъ».

И третья:

«Школьникъ, принеся чинить сапоги, у коихъ пробились запятки, говорилъ сапожнику: «О, ты, куріезный Транслатеръ, не малымъ трудомъ и потомъ въ наукѣ и искусствѣ такого явнаго совершенства въ починкѣ обветшалыхъ калькументовъ достигшій, приставь мнѣ два семициркуля къ моимъ суппедиторамъ».

Пропустимъ чудесную повѣсть «о простомъ шотландскомъ солдатѣ, служивомъ рядовомъ именемъ Ричардъ Медилтонъ, коій, пришедъ въ воскресный день въ кирку, принесъ съ собой вмѣсто молитвенника игру картъ», — пропустимъ апофегмы, епиктетовы нравоученія, всеобщій чертежъ наукъ и художествъ, всю причудливую кургановскую кунсткамеру, но вспомнимъ его замѣчательныя «Разномысленныя Предложенія».

Онѣ притаились на дальней страницѣ Письмовника, точно бы скрывая прелесть свою. Поразительная гибкость, мастерское, полное пріятной улыбки, владѣніе рѣчью россійской, по-моему, доведено въ нихъ Кургановымъ до совершенства. И словно смотрится въ нихъ таинственная прелесть осемнадцатаго вѣка и словно свѣжо звенитъ въ нихъ забытый ключъ забытой Науки Россійскаго Языка. Вотъ эти «Разномысленныя Предложенія» Курганова:

«Ученое: Планеты суть твердые и темные шары, кои по принятіи на себя солнечныхъ лучей становятся свѣтлыми.

Ученозабавное: Планеты суть небесныя зеркала, кои хотя и мрачны, но когда солнце въ нихъ заглядываетъ, то они кажутся солнцами нощными.

Забавноважное: Звѣзды суть священныя вѣчнаго храма Божія лампады.

Красивое: Звѣзды суть убранный драгоцѣнными каменьями свѣта шатеръ.

Веселое: Звѣзды суть блистательные въ саду блаженныхъ цвѣты.

Ученоуподобительное: Звѣзды суть небеснаго Арга очи, неусыпно во всю ночь на смертныхъ взирающія.

Свирѣпое: Звѣзды суть небесныя Мегеры, имѣющія свои косы сіяющими змѣями извиты, для недопусканія злыхъ людей до неба.

Печальное: Звѣзды суть плачевныя горящаго храма свѣтила при погребеніи солнца.

Смѣшное: Звѣзды суть летающія по синимъ небеснымъ лугамъ ракеты.

Баснословное: Звѣзды суть фонари боговъ, при которыхъ они ночью шествуютъ.

Послѣ такого языкового шедевра понятна благородная гордость кургановскнхъ словъ, что «Россійскій языкъ кратче и словами изобильнѣе всѣхъ прочихъ Европейскихъ діалектовъ», понятны и такіе заключительные «Вопросы и Отвѣты» Письмовника :

Вопросъ: Какой діалектъ есть самолучшій?

Отвѣтъ: Карлъ Ѵ, Римскій Императоръ, говаривалъ, что Испанскимъ языкомъ говорить съ Богомъ, Французскимъ съ друзьями, Нѣмецкимъ съ непріятелемъ, Италіанскимъ съ женскимъ поломъ, но Русскимъ языкомъ, по мнѣнію г. Ломоносова, со всѣми оными бесѣдовать пристойно: ибо ежели кто простретъ въ него разумъ и съ прилежаніемъ вникнетъ, тотъ найдетъ въ немъ великолѣпіе Испанскаго, живость Французскаго, крѣпость Нѣмецкаго, нѣжность Италіанскаго, сверхъ того богатства и сильную во изображеніяхъ краткость Греческаго и Латинскаго языка. Славное краснорѣчіе Цицероново, великолѣпная Виргиліева важность, Овидіево пріятное витійство не теряютъ своего достоинства на Русскомъ языкѣ. Тончайшія философическія разсужденія, многоразличныя естественныя свойства и перемѣны, бывающія въ семъ видимомъ строеніи міра и въ человѣческихъ обращеніяхъ, имѣютъ у насъ достойныя и вещь выражающія рѣчи. И ежели чего точно изобразить не можемъ, то не языку нашему, но недовольному въ немъ искусству приписывать долженствуемъ»…

Таковы, по слову Пушкина, незамѣченныя красоты стариннаго россійскаго Письмовника.

Иванъ Лукашъ
Возрожденіе, №1191, 5 сентября 1928

Views: 51