«Никто не зналъ Римъ такъ хорошо, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. О. Смирнова, какъ Гоголь. Не было италь­янскаго историка или хроники, которую онъ не прочелъ. Все. что относится до историческаго развитія искусства, даже современности итальянской, все было ему извѣстно. Какъ-то особенно оживалъ для него весь быть этой страны, кото­рая тревожила его молодое воображеніе. Онъ ее нѣжно любилъ. Въ ней его душѣ легче видѣлась Россія, Россія грустныхъ героевъ перваго тома («Мертвыхъ душъ»), и отечество озарялось для него радостно и утѣшительно. Онъ самъ мнѣ говорилъ, что въ Римѣ, въ одномъ Римѣ онъ могъ глядѣть въ глаза всему груст­ному и безотрадному и не испытывать тоски и томленія».

Въ концѣ сороковыхъ годовъ Гоголь нѣсколько разъ посѣтилъ Римъ. Въ кафэ «Греко», что около «Піацца ди Спанія» среди медальоновъ-изображеній посѣтителей, украшающихъ стѣны, имѣется также портретъ Гоголя.

Гоголь былъ связанъ съ Римомъ, съ уходящей римской жизнью, запечатлѣнной на офортахъ Пиранези, съ папскимъ Римомъ, полузапущеннымъ, поражающиимъ путешественниковъ XѴIII вѣка, въ томъ числѣ и Гете, своимъ торжественымъ запустѣніемъ. Русскій писатель зналъ его, какъ мало кто. Сэнъ-Бэвъ говорилъ, что ни одинъ путешественникъ не дѣлалъ такихъ точныхъ и вмѣстѣ оригинальныхъ наблюденій. Особенно поразили Сэнъ-Бэва знанія Гоголя о трансъ-тиверинцахъ (жителей предмѣстья Рима по правому берегу Тибра). «Едва ли сами жители города, вспоминаетъ А. О. Смирнова, знаютъ, что трансъ-тиверинцы никогда не сливались съ ними, что у нихъ свой языкъ». Замѣтивъ, что Гоголь хорошо зналъ все то, что относилось къ языче­ской древности. Смирнова заставила его быть ея гидомъ.

«Однажды, гуляя въ Колизеѣ, пишетъ Смирнова, я ему сказала. — А какъ вы думаете, гдѣ сидѣлъ Неронъ? Вы должны это знать, и какъ онъ сюда являлся: пѣшій или въ колесницѣ, или на носил­кахъ? — Гоголь разсердился и сказалъ. — Да вы зачѣмъ пристаете ко мнѣ съ этимъ подлецомъ! Вы, кажется, воображаете, что я жилъ въ то время, вообра­жаете, что я хорошо знаю исторію, совсѣмъ нѣтъ. Исторію еще не писали такъ, чтобы живо обрисовывались на­родъ или личности. Вотъ одинъ Муратори понялъ, какъ описать народъ. У одного него слышится связь съ землею, на которой онъ живетъ… (между прочимъ я скажу вамъ, что мерзавецъ Неронъ являлся въ Колизей въ свою ложу въ зо­лотомъ вѣнкѣ, въ красной хламидѣ и золоченыхъ сандаліяхъ. Онъ былъ высокаго роста, очень красивъ и талантливъ, пѣлъ и аккомпанировалъ себѣ на лирѣ. Вы видѣли его статую въ Ватиканѣ? Она изваяна съ натуры». Обыкновенно, во время прогулокъ по Риму, Гоголь былъ не словоохотливъ. Среди римскихъ раз­валинъ онъ шелъ поодаль отъ своихъ спутниковъ, поднималъ камушки, сры­валъ травки, размахивалъ руками, попа­далъ на кусты, деревья, ложился навз­ничь и говорилъ: “Забудемъ все, посмотрите на это небо». И долго задумчиво, но какъ-то вяло глазѣлъ на голубой сводъ безоблачный и ласкающій[*]).

Во время этихъ прогулокъ, Гоголь былъ одѣть просто и скромно. Лишь одинъ разъ онъ явился въ праздничномъ костюмѣ къ Смирновымъ. «Я хочу сдѣлать вамъ сюрпризъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Осиповнѣ. Мы сегодня пойдемъ въ куполъ Петра». На Гоголѣ была сѣ­рая шляпа, свѣтло-голубой жилетъ и ма­линовые панталоны. Костюмъ его напо­миналъ, по замѣчанію А. О. Смирновой, малину со сливками. Они поднялись подъ самый куполъ, гдѣ нашли надпись импе­ратора Николая Павловича: «Я здѣсь молился о дорогой Россіи». Гоголь разска­зывалъ, что онъ вмѣстѣ съ Жуковскимъ обошли весь карнизъ собора. «Теперь у меня потъ выступаетъ, когда я вспомню наше пѣшее хожденіе», — признался онъ Смирновой. Кромѣ Св. Петра, его особенно привлекала статуя Моисея Микель-Анджело. Они посѣтили также виллу Фарнезину, гдѣ фрески: Галатея Ра­фаэля и очаровательная исторія Психеи. Въ Сикстинской капеллѣ Ватикана Гоголь простаивалъ долго передъ картиной Страшнаго Суда: «Тутъ исторія тайнъ души, говорилъ онъ. Всякій изъ насъ сто разъ на день то подлецъ, то ангелъ». Послѣ поѣздокъ русскіе граждане Рима по­купали макароны, масло и пармезанъ. Гоголь самъ варилъ макароны, соперничая въ кулинарномъ искусствѣ съ итальян­скими мастерами. Впослѣдствіи, въ Петербургѣ, вмѣстѣ съ Віельгорскимъ и Жуковскимъ, Гоголь предавался «макарон­нымъ утѣхамъ» — въ память объ Италіи готовилъ макароны, какъ въ ресторанѣ «Лепри».

Въ окрестностяхъ Рима, около Тиво­ли, Гоголь бывалъ у Ханыковыхъ вмѣстѣ со Смирновыми. Однажды вечеромъ хо­зяинъ дома читалъ вслухъ «Письма пу­тешественника» Жоржъ Занда. Гоголь не выдержалъ этого испытанія и разстроенный ушелъ. На другой день, Александра Осиповна спросила его, почему онъ не­жданно покинулъ ихъ общество. Онъ от­вѣтилъ: «А вы развѣ любите, когда играютъ фальшиво на скрипкѣ? У этой жен­щины (Жоржъ Зандъ) нѣтъ искры прав­ды, даже нѣтъ чутья истины. Она можетъ нравиться только французамъ». Гоголь отдавалъ должное Франціи, но не любилъ ее. Онъ внутренне всегда противопола­гаетъ Римъ Парижу. Въ Парижѣ онъ былъ въ 1837 году зимой. Въ это время тамъ были и Смирновы. А. О. Смирнова жила на рю дю Монбланъ № 21 во дворѣ. Гоголь называлъ ея отель трущобой (трущоба эта была довольно комфорта­бельна). Съ Александрой Осиповной онъ любилъ вспоминать Украину, ихъ общую родину. Заводилась рѣчь о галушкахъ, вареникахъ, пампушкахъ, коржикахъ, вспоминали хохлацкое пѣніе. По свидѣтельству Смирновой любимой пѣснью Гоголя была:

«Ходы козакъ по улицы
Въ свитлой, билой котулицѣ»…

Парижъ казался автору «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки» химерическимъ чудовищемъ, притягательнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отталкивающимъ. Герой его от­рывка «Римъ»[†]) молодой римскій князь воспринимаетъ Парижъ какъ нѣкое на­важденіе. «И вотъ онъ въ Парижѣ, — пишетъ Гоголь, — безсвязно обнятый его чудовищною наружностью, пораженный движеніемъ, блескомъ улицъ, безпоряд­комъ крышъ, гущиной трубъ, безархитектурными, сплоченными массами домовъ, облѣпленныхъ тѣсной лоскутностыо магазиновъ, безобразіемъ нагихъ, неприслоненныхъ боковыхъ стѣнъ, безчисленной и смѣшанной толпой золотыхъ буквъ, которыя лѣзли на стѣны, на окна, на кры­ши и даже на трубы, свѣтлой прозрачно­стью нижнихъ этажей, состоящихъ только изъ однихъ зеркальныхъ стеколъ. Вотъ онъ, Парижъ, это вѣчное, волнующееся жерло, водометъ, мечущій искры ново­стей, просвѣщенія, модъ, изысканнаго вкуса и мелкихъ, но сильныхъ законовъ, отъ которыхъ невластны отказаться и сами порицатели ихъ; великая выставка всего, что производитъ мастерство, худо­жество и всякій талантъ, скрытый въ не­видныхъ углахъ Европы, трепетъ и лю­бимая мечта двадцатилѣтняго человѣка, размѣнъ и ярмарка Европы».

Лѣтомъ, того же года, Гоголь побы­валъ въ Германіи, въ Баденѣ онъ лечился отъ многихъ недуговъ, которыми онъ страдалъ, но германскія воды слабо ему помогли. Причины его недуга были ско­рѣе психическія чѣмъ физическія. О нѣмецкихъ эскулапахъ онъ отзывался насмѣшливо. Въ 1816 году, онъ писалъ А. О. Смирновой о ея братѣ: «Хотите ли вы знать, какъ Аркадій Осиповичъ лечится въ Греффенбергѣ ? Въ пять часовъ утра его будятъ, тотчасъ обливаютъ холодной, какъ только можно водой, завертываютъ его въ мокрыя простыни и приказываютъ ему потѣть. Но онъ не слушается, тира­ны доктора его раскутываютъ, когда онъ совсѣмъ посинѣетъ и кричитъ благимъ матомъ, послѣ чего его сажаютъ брига­диршей въ холодную воду и онъ съ отмо­роженной бригадиршей бѣжитъ въ рубашкѣ и въ кальсонахъ къ себѣ. Дамы, всѣ съ отмороженными же бригадиршами, гуляютъ въ лѣсу въ длинныхъ мантильяхъ, такъ что приличія соблюдаются строго. Изъ лѣса всѣ бѣгутъ домой, гдѣ поѣдаютъ множество булокъ и запиваютъ синим снятымъ молокомъ. Сливки идутъ докто­ру въ кофе или сбиваются въ масло. — Обѣдъ самый гадкій, супъ, разварная корова и черносливный компотъ. Насладившись два мѣсяца такой жизнью, мы простились съ гидротерапіей навѣкъ».

Гоголь изъ Бадена бѣжалъ въ Римъ. Въ Германіи ему надоѣло все — и анекдоты Жуковскаго (Смирнова увѣряетъ, что до неприличныхъ анекдотовъ Жуковскій былъ большой охотникъ) и свѣтъ, вра­щавшійся около вел. кн. Маріи Павлов­ны (ей онъ подарилъ одинъ изъ рисунковъ своего друга Александра Иванова).

Въ Римѣ онъ оживалъ и физически и душевно. Тамъ все соотвѣтствовало внутреннему строю его души. Тамъ забывалъ онъ о вѣчномъ разладѣ добра и красоты, который мучилъ его, какъ почти всѣхъ русскихъ писателей. Герой его неоконченной повѣсти о Римѣ, итальянскій князь, вернувшійся изъ Парижа къ отеческимъ пенатамъ, видитъ по-новому Римъ и останавливается пораженнымъ открывшейся ему панорамой: «Передъ нимъ въ чудной сіяющей панорамѣ предсталъ Вѣчный Городъ. Вся свѣтлая груда домовъ, цер­квей, куполовъ, остроконечій, сильно ос­вѣщена была блескомъ понизившагося солнца. Группами и поодиночкѣ одинъ изъ за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушныя террасы и галлереи, тамъ нестрѣла и разыгрывалась масса тонкими вершками колокольныхъ ку­половъ съ узорною капризностью фонарей; тамъ выходилъ цѣликомъ темный дворецъ; тамъ плоскій куполъ Пантеона; тамъ убранная верхушка Антониновской колонны съ капителью и статуей апосто­ла Павла; еще правѣе возносили верхи капитолійскія зданія съ конями, статуями; еще правѣе надъ блещущей толпой домовъ и крышъ величественно и строго подымалась темная ширина колизейской громады; тамъ опять играющая толпа стѣнъ, террасъ и куполовъ, покрытая ослѣпительнымъ блескомъ солнца. И надъ всей свежащй массой темнѣли вдалй своею черною зеленью верхушки камен­ныхъ дубовъ изъ виллъ Людовизи, Медичисъ, и цѣлымъ стадомъ стояли надъ ни­ми въ воздухѣ куполообразныя верхуш­ки римскихъ пиннъ, поднятыя тонкими стволами. И потомъ, во всю длину всей картины возносились и голубѣли прозрачныя горы, легкія какъ воздухъ, объятыя какимъ-то фосфорическимъ свѣтомъ».

Въ этой непроходящей красотѣ, Гоголь чувствуетъ то освобожденіе, то сліяніе съ міровой гармоніей, которое онъ мучительно искалъ всю свою жизнь. Римскій періодъ былъ, повидимому, самымъ счастливымъ періодомъ его жизни.

Донынѣ воспоминанія о немъ и о другѣ его художникѣ Александрѣ Ивановѣ связаны съ Вѣчнымъ Городомъ; современому поэту чудится образъ Гоголя среди садовъ и дворовъ Рима, которые онъ такъ люблъ, среди фонтановъ и памятниковъ Бернини. Одинъ изъ неизданныхъ сонетовъ Вячеслава Иванова, написанный нѣсколько лѣтъ тому назадъ, кончается слѣдующими стихами:

Бернини, — снова нашъ — твоей игрой
Я веселюсь, отъ Четырехъ Фонтановъ
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Гдѣ въ келью Гоголя входилъ Ивановъ,
Гдѣ Пиранези огненной иглой
Пѣлъ Рима грусть и зодчество Титановъ.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2496, 2 апрѣля 1932.

---

[*] А. О. Смирнова-Россеть. «Автобіо­графія». Москва, 1931.

[†] С. Т. Аксаковъ, слышавшій этотъ разсказъ въ чтеніи Гоголя въ концѣ 1839 г. называетъ его «итальянской по­вѣстью». Написанъ въ Римѣ въ томъ же году; впервые появился въ «Москвитяни­нѣ» въ 1842 г. (№ 8).

Views: 21