1. Слово и разумъ

Русскій языкъ въ опасности. Самое духовное изъ наслѣдій нашей Родины, то, которое всякій изъ насъ носить въ себѣ и съ собой, въ опасности. Давно уже неряшливость, пошлость и всевозможные ошибочные обороты стали проникалъ въ нашу рѣчь. Давно, болѣе давно даже, чѣмъ на нашей памяти: Даль, незабвенный составитель удивительнаго «Толковаго Словаря», еще въ 1862 году призывалъ защитить родной языкъ отъ чужерѣчій и отъ опошленія. А съ тѣхъ поръ и то, и другое только умножалось. Такого голоса, который бы осуждалъ, клеймилъ, выправлялъ, у насъ не было. Россійская Академія въ этомъ отношеніи оставалась безразлична и безмолвна. Она выдавала преміи, но она не произносила своего суда. Эстетически-воспитательная цензура въ области языка отсутствовала. Въ школахъ на чистоту языка не обращали вниманія, и сами учителя принадлежали къ числу тѣхъ, кто наиболѣе повинны въ наводненіи родного языка иностранными словами и въ испошленіи его истрепанными словечками и оборотами. Свое безразличіе къ цѣнности языка Академія достойно увѣнчала признаніемъ новаго правописанія.

Извѣстное упрощеніе правописанія было осуществлено въ разныхъ европейскихъ языкахъ за послѣднее время, но ни въ одномъ языкѣ оно не вызвало искаженія грамматики и затемненія логическаго смысла, какъ у насъ. Когда мы въ нѣмецкомъ словѣ «Thür» по требованію упрощеннаго правописанія пропускаемъ букву h, то это есть дѣйствительно упрощеніе и больше ничего. Но когда мы пишемъ — «тамъ были все умные люди», а должны читать «тамъ были всѣ умные люди», то это уже искаженіе, и не только не упрощеніе, но осложненіе; это, можетъ быть, есть упрощеніе правописанія (вѣрнѣе скажемъ, — процесса писанія), но въ умственномъ смыслѣ это есть осложненіе, поскольку оно вызываетъ недоумѣніе и возможность двойного толкованія. Вотъ это проникновеніе правописанія въ нашъ мыслительный процессъ совершенно не принимается во вниманіе тѣми, кто защищаетъ «упрощенное» письмо. Надо же разъ навсегда признать, что правильное правописаніе является результатомъ мышленія, неправильное правописаніе становится причиною мышленія, и — мышленія неправильного. Когда мы пишемъ: «Онъ ее любитъ», нашъ мозгъ настроенъ (не въ психологическомъ смыслѣ настроенія, а въ механическомъ смыслѣ настроенности, какъ сказали бы про музыкальный инструментъ) на винительный падежъ, видитъ въ мѣстоименіи «ее» прямое дополненіе; и когда послѣ этого мы прибавляемъ «но онъ ее чуждается», то мы этимъ письмомъ въ нашемъ мозгу утверждаемъ категорію винительнаго падежа и неминуемо пріучаемъ наше мышленіе къ подобному же согласованію глагола «чуждаться», превращаемъ его понемногу въ дѣйствительный. Вотъ это есть обратное дѣйствіе правописанія на мышленіе. Однообразное письмо такихъ словъ, какъ «ее» и «ея», приводить къ тому, что сглаживается въ насъ сознаніе тѣхъ различныхъ двухъ грамматическихъ категорій, къ которымъ эти слова принадлежать. Происходить своего рода оскудѣніе запаса логическихъ понятій. Умъ бѣднѣетъ, когда пресѣкаются пути его развѣтвленія.

Итакъ, когда пишемъ «стол», это просто некрасиво; когда пишемъ «Медный Всадникъ», это свидѣтельствуетъ о нашей безграмотности; но когда пишемъ «Слезы людскіе», это не только свидѣтельствуетъ о безграмотности, это способствуетъ нашей безграмотности. Это есть ошибка, которая, пріобрѣтая характеръ привычки, превращается въ мыслительный пріемъ, получаетъ уже воспитательную силу (конечно, въ отрицательномъ смыслѣ воспитательную). Мы можемъ, слѣдовательно, раздѣлить проявленія новаго правописанія (кривописаиія) на три категоріи. 1 — Случаи, такъ сказать, безвредные, чисто эстетическаго характера: упраздненіе буквы ъ. 2 — Случаи вредные, какъ искажающіе духъ слова; можно ихъ опредѣлить, какъ зло активное, направленное на объектъ, внѣ человѣка лежащій, а именно — на языкъ: буквы ѣ и і. 3 — Наконецъ, случаи вредные, какъ искажающіе не только духъ языка, но и самое наше мышленіе: ихъ можно опредѣлить, какъ возвратное зло, жало котораго обращено на человѣка же, на его разумъ, на мыслительныя способности: смѣшеніе родовъ (е во множественномъ числѣ прилагательныхъ женскаго рода), смѣшеніе падежей («ее» вмѣсто «ея»), смѣшеніе въ одной ошибкѣ многихъ элементовъ («все» вмѣсто «всѣ»).

Вопросъ правописанія, собственно, не входитъ въ разрядъ тѣхъ вопросовъ, которымъ мы на этихъ страницахъ удѣляемъ вниманіе, но я остановился на немъ, дабы ясно опредѣлить точку зрѣнія, съ какой хотѣлось бы взглянуть и на вопросъ о русской рѣчи и на тѣ искаженія, которымъ она въ обиходѣ нашемъ и въ печати подвергается. Ясно изъ предыдущаго, что вопросъ не только въ красотѣ языка (которая и сама уже была бы достаточнымъ поводомъ къ заботливости со стороны воспитателей), а въ ясности мышленія, въ точности мыслительнаго аппарата. И когда мы въ первой нашей строкѣ сказали, — «русскій языкъ въ опасности», мы могли бы съ не меньшимъ правомъ, во всякомъ случаѣ съ несомнѣннымъ основаніемъ къ безпокойству, сказать — «русское мышленіе въ опасности». Языкъ — орудіе, коимъ мышленіе высказывается, но оно же и опредѣляетъ правильность и полноту мышленія. Когда орудіе неточно, то неточна и работа. Когда карандашъ чертежника не отточенъ, его рисунокъ грубъ: когда кирпичъ кривой, и зданіе выходить косое. Слѣдовательно, мысль, неясно выраженная, сама неясна. И не оттого она неясна, что не тѣми словами выражена, а оттого не тѣми словами выражена, что самый мозгъ неясенъ: настоящихъ словъ не знаетъ, смѣшалъ слова, покрылъ понятіе не соотвѣтствующимъ словомъ, слилъ два понятія въ одно. Вотъ, мнѣ кажется, настоящая почва, на которую слѣдуетъ поставить вопросъ о воспитаніи правильности и чистоты языка. Мы прикасаемся здѣсь къ одному изъ важнѣйшихъ и интереснѣйшихъ вопросовъ воспитанія, — къ обратному воздѣйствію послѣдствія на причину. Мозгъ есть причина рѣчи, а рѣчь — послѣдствіе мозговой дѣятельности, и неправильная рѣчь (послѣдствіе) искажаетъ мышленіе (свою причину). Мы можемъ опредѣлить это явленіе и какъ обратное вліяніе формы на содержаніе. Распространимъ далѣе и скажемъ: вліяніе внѣшняго человѣка (форма) на внутренняго (содержаніе). Все это сторона воспитанія, которая у насъ, русскихъ, всегда была въ пренебреженіи. У насъ всегда твердили, что содержаніе важнѣе формы, и поэтому всякое воспитаніе формы почиталось ненужной роскошью, барствомъ и даже считалось вреднымъ. Между тѣмъ, несомнѣнно, что, если съ одной стороны наше душевное настроеніе, напримѣръ, вызываетъ извѣстное тѣлоположеніе, то съ другой стороны тѣлоположеніе вызываетъ настроеніе. Такъ, когда человѣкъ печаленъ, его голова никнетъ, онъ весь увядаетъ; но представьте, что человѣкъ три дня подрядъ будетъ ходить, осунувшись, — его настроеніе приметъ характеръ его внѣшности, онъ станетъ и самъ угрюмъ. Вотъ почему мать, говорящая ребенку «сиди прямо», творитъ не только дѣло эстетическое (потому что некрасиво сидѣть криво), не только дѣло гигіеническое (потому что не здорово сидѣть криво), не только дѣло общественное (потому что человѣкъ, криво сидящій, дѣйствуетъ удручающе на другихъ и самъ не можетъ быть въ настояніемъ, непринужденномъ общеніи съ себѣ подобными), но мать, говорящая ребенку «сиди прямо», творить и дѣло воспитательное, потому что постановка вліяетъ на духъ и такимъ образомъ вліяетъ и на характеръ. Повторяю, эта сторона воспитанія у насъ всегда была въ пренебреженіи; она даже противна русскому характеру, и въ этой неспособности оцѣнить воспитательное значеніе формы, какъ опредѣляющей собою ясность, а потому и большую цѣнность содержанія, нужно искать причину той легкости, съ какою наши авторитеты научные пошли на измѣненіе правописанія и съ какой всѣ мы способствуемъ искаженію и опошленію нашего языка.

Съ точки зрѣнія вышеизложенныхъ требованій, неточности рѣчи также распадаются по разнымъ категоріямъ. Мы разсмотримъ ихъ въ порядкѣ ихъ вредности. Прежде всего: —

2. Ошибки противъ ударенія

Часто говорятъ:

Возбу́дить вмѣсто Возбуди́ть
Переве́денъ » Переведе́нъ
Переведе́ны » Переведены́
Переве́дены » Переведены́
Обойденный » Обойденный
Уме́ньшить » Уменьши́ть
Ходата́йство » Хода́тайство

Примѣровъ неправильныхъ удареній можно бы привести много. Вся Москва уже говоритъ «Онъ мнѣ позво́нить» (вмѣсто позвони́ть). И когда на эту ошибку обратишь вниманіе человѣка, онъ отвѣчаетъ: «Ахъ да, это по-одесски». Есть ли это причина, или извиненіе, или оправданіе, — кто знаетъ? Но во всякомъ случаѣ «по-одесски», не по-русски, всѣ говорятъ. Неправильность ударенія не искажаетъ смысла, но она измѣняетъ духъ языка. Она придаетъ нѣкую классовость, извѣстный провинціализмъ, который не совмѣстимъ съ настоящей безотносительной правильностью рѣчи. Въ перемѣщеніи ударенія часто сказывается и профессія. Въ употребленіи слова «приговоръ» напримѣръ, замѣчалъ, что чѣмъ выше судебная инстанція, тѣмъ однообразнѣе распространена норма съ удареніемъ на послѣднемъ слогѣ; въ то время какъ въ примѣненіи къ сельскому сходу почти всѣ говорятъ «при́говоръ». Само по себѣ неправильное удареніе не вліяетъ вреднымъ образомъ на мышленіе; но съ точки зрѣнія воспитательной и оно вредно. Неумѣніе разобраться въ тѣхъ различіяхъ, которыя въ этихъ разницахъ сказываются, неспособность ощущать разнообразіе человѣческой природы и разнообразіе ея культурныхъ ступеней, наконецъ само безразличіе къ эстетической оскорбительности рѣчевыхъ неточностей свидѣтельствуютъ о притупленности чувства, которая уже есть некультурность. Чувство языка (если позволительно такъ выразиться), чувство красоты языка есть очень тонкое чувство, его трудно развить и очень легко потерять; тотъ скачекъ, который за послѣдніе тридцать лѣтъ сдѣлалъ русскій языкъ, та наклонная, по которой увлекаютъ его «изысканность» нѣкоторыхъ молодыхъ писателей и неразборчивость ежедневной печати, лучшее тому подтвержденіе. Достаточно одного примѣра въ сторону неряшливости, чтобы уже эта неряшливость превратилась въ привычку, и въ качествѣ таковой она будетъ процвѣтать, подхваченная другими. Вѣдь это въ природѣ вещей, что хорошія привычки требуютъ упражненія, а дурныя сами развиваются… Вотъ почему и въ области рѣчи мы должны съ раннихъ лѣтъ воспитывать любовь къ красотѣ и внушать отвращеніе къ неправильностямъ, къ уродству.

Неправильность ударенія свидѣтельствуетъ также и о непониманіи корней языка. Одинъ человѣкъ сталъ увѣрять меня, что «возбу́дить» совершенно правильно, разъ говорятъ «прину́дить». Такъ разсуждающій человѣкъ только показываетъ, что онъ не отдаетъ себѣ отчета въ корняхъ. «Принудитъ» происходитъ отъ «ну́дить», а «возбудить» отъ «буди́ть». Врядъ ли въ этомъ вопросѣ есть правила; но и не правилами я задаюсь. Вѣдь есть слова, которыя имѣютъ переносное удареніе и при этомъ испытываютъ измѣненіе смысла: «безобра́зный», «безо́бразный»; есть слова, которыя мѣняютъ удареніе съ приставкой новаго предлога: «восхити́тъ», «предвосхи́тить». Не о правилахъ тутъ говорю, а о воспитаніи тонкости слуха, изощреніи вниманія, о впечатлительности къ болѣзненнымъ прикосновеніямъ. Вѣдь вотъ, напримѣръ, только что указанный примѣръ перемѣннаго ударенія: «похи́тилъ» и «восхити́лъ». Смѣшеніе этихъ двухъ формъ, безразличное ими пользованіе дастъ недопустимое безобразіе: «Онъ похити́лъ у меня платокъ» столь же рѣжетъ ухо, какъ «Онъ восхи́тилъ меня своимъ пѣніемъ».

Удареніе принадлежитъ къ той категоріи рѣчевыхъ явленій, которыя мы обозначаемъ однимъ именемъ — произношеніе. Въ произношеніи сказывается то же самое, что мы отмѣтили въ удареніи: провинціализмъ, классъ, уровень. Произношеніе — культурный барометръ, и ясность и точность его, отсутствіе примѣси — первая культурная ступень, поскольку культура сказывается въ звуковомъ процессѣ рѣчи. Во-вторыхъ скажу, что въ произношеніи проявляется одна изъ важнѣйшихъ сторонъ культуры, — преемственность, то что мы могли бы назвать генеалогичностью культуры.

Вопросы ударенія капризны и не могугь быть подведены подъ какое-либо правило. Однако здѣсь есть извѣстное внутреннее правило, внутреннее чутье, и если одни этого чутья лишены, то тѣ, которые имъ обладаютъ, не должны оправдывать тЬхъ, которые противъ этого внутренняго правила грѣшатъ. Напримѣръ, оть «иду́» причастіе «иду́щій»; будемъ ли оправдывать того, кто оть «пишу́» сдѣлаетъ причастіе «пишу́щій»? 1) Однако къ этому должны привести требованія защитниковъ свободы языка. Языкъ, что обычай; въ немъ есть два стремленія (вѣрнѣе, въ людяхъ, языкомъ пользующихся), двѣ силы, одна сила — центробѣжная, отъ корня въ сторону, отъ закона къ свободѣ; другая сила центростремительная, къ корню, къ стволу. И разрушительно дѣйствуетъ первая, когда предоставлспа себѣ; она должна сдерживаться второй, если хотимъ, чтобы сохранилась внутренняя красота. Большая разница между развитіемъ и уклоненіемъ. Хулиганство не есть развитіе этическаго начала. Скажутъ: «Кому указывать, кому утверждать образецъ? И, наконецъ, — какъ воздѣйствовать, воспитывать?» Тутъ можно дѣйствовать только примѣромъ. Самому чувствовать, другимъ внушать отчужденіе оть уродства, не защищать, но одобрять, не извипять то, что должно быть оскорбительно на здоровый русскій слухъ.

3. Искаженія

У насъ на каждомъ шагу можно слышать: «Я одѣлъ пальто». Можно ли сказать «одѣвать» въ этомъ случаѣ? Одѣвать можно только кого-нибудь во что-нибудь. Напримѣръ, — «Онъ одѣваетъ жену въ бархатъ и шелкъ». Но пальто можно только надѣвать. Это ясно станетъ (для тѣхъ, кому еще не ясно) изъ обращенія въ страдательный залогъ. Если вы считаете правильнымъ «одѣть пальто», то должно быть по-вашему правильно «пальто одѣвается». Но вѣдь ясно всякому (надѣюсь), что этого не можетъ быть: я одѣваюсь, барыня одѣвается, но пальто можетъ ли одѣваться? Что дѣлаетъ мать съ ребенкомъ каждый вечеръ и каждое утро? Она его раздѣваетъ и одѣваетъ. Можетъ она то же самое сдѣлать со своей шубкой? Я даже слышалъ такіе примѣры: мать говоритъ дочери — «Шурочка, раздѣпь пальто»!

Впрочемъ, есть даже пѣсня:

Раздѣвайте шляпки,
Будемте знакомы…

Предпочитаю ту, которая говоритъ:

Скинь-ка шапку
Да пониже поклонись.

Одинаковую ошибку дѣлаютъ въ употребленіи слова «обувать». Говорятъ у насъ — «онъ обулъ сапоги». Нѣтъ, обуваться можетъ только человѣкъ, а сапогъ можетъ только надѣваться. Точно такъ же и разуваться можетъ только человѣкъ, а сапогъ можетъ только сниматься, скидываться (простонародно: скидаваться). Слѣдовательно, —

Не говорите:	Говорите:
Одѣваю пальто	Надѣваю пальто
Раздѣваю пальто	Снимаю пальто
Пальто одѣвается	Пальто надѣвается
Пальто раздѣвается	Пальто снимается
Обуваю сапогъ	Надѣваю сапогъ
Раздѣваю сапогъ	Снимаю сапогъ
Сапогъ обувается	Сапогъ надѣвается
Сапогъ разувается	Сапогъ снимается.

Въ связи съ этимъ и другое реченіе: «Переодѣть платье». Переодѣвается опять-таки только человѣкъ (во что-нибудь), а одежду можно только перемѣнить. Право, даже странно говорить объ этомъ русскимъ людямъ.

До чего доходитъ бѣдность мышленія, — примѣръ. Одинъ преподаватель гимназіи утверждалъ, что «надѣвать» надо говорить о верхнемъ платьѣ, а «одѣвать» — о нижнемъ(!)…

Другое проявленіе той же ошибочности — въ употребленіи слова «ограбить». Это уже въ самое послѣднее время появилось. Такъ, пишутъ: «Бандиты (и почему бандиты, а не грабители) напали на кассира и ограбили пять тысячъ франковъ». Опять-таки «ограбить можно только кого-нибудь» (человѣка или учрежденіе): «они ограбили банкира (или банкъ) на пять тысячъ». Но пять тысячъ можно только награбить, а не ограбить. Опять же, превратите въ страдательный залогъ: развѣ вы скажете «ограбленныя» пять тысячъ? Конечно, скажете «награбленныя пять тысячъ были истрачены»…

Неправильно употребленіе глагола «сожалѣть» съ винительнымъ падежомъ: «Я его сожалѣю». Нѣтъ, — сожалѣю о немъ, а жалѣю кого.

Совсѣмъ принимаетъ право гражданства такой оборотъ, какъ — «Сколько бы онъ не старался, ему это не удастся». «Не» вмѣсто «ни». Это не только говорятъ и пишутъ, но и печатаютъ. Разъ навсегда: «какъ бы ни, сколько бы ни, кто бы ни, когда бы ни и т. д. Человѣкъ говорить: «Какъ бы онъ не былъ силенъ». Пусть же онъ переспросить себя: «Значить, онъ не былъ силенъ?» Нѣть, напротивъ, онъ именно былъ очень силенъ. Тогда какъ же можно говорить — «не былъ»? Въ данномъ случаѣ не отрицаніе, а какъ бы сказать — отметаніе. Не отрицаетъ, говорить о томъ, чего нѣтъ; ни отметаетъ то, что есть. Эта весьма распространенная ошибка многими совсѣмъ не ощущается, и это свидѣтельствуетъ о томъ, что сила мыслительнаго распознаванія уже затуманена ложною привычкой. Ну такъ пусть же вспомнятъ Пушкина:

Кто бъ ни былъ ты, о мой читатель…
Прости. Чего бы ты за мной
Здѣсь ни искалъ въ строфахъ небрежныхъ…

И что ей душу ни смутило,
Какъ сильно ни была она.
Удивлена, поражена…

Въ послѣдніе годы существованія министерскихъ канцелярій вошла въ употребленіе частица «дабы». Хорошее слово, но, какъ всякое слово, — на своемъ мѣстѣ. Слово «дабы» не зависитъ отъ глагола, а само подчиняетъ себѣ послѣдующія слова. Такъ напримѣръ, нельзя сказать — «Я хочу, дабы онъ пришелъ», а надо сказать, «чтобы онъ пришелъ, дабы передать ему то-то и то-то». Отсюда выводимъ: слово «дабы» не можетъ замѣнять слова «чтобы», а замѣняетъ выраженіе «съ тѣмъ, чтобы». Разъ нельзя сказать «Я хочу съ тѣмъ, чтобы ты пришелъ», то пельзя сказать и — «Я хочу, дабы ты пришелъ».

Перейдемъ отъ грамматическихъ искаженій къ словечкамъ и выраженіямъ.

4. Ходячія выраженія

Въ томъ, что можно бы назвать опошляющими словами и выраженіями, надо различать двѣ категоріи. Одни слова пошлы и при этомъ неправильно примѣнены; другія пошлы безъ неправильности, а только въ силу того, что набили оскомину и стали тѣмъ, что можно назвать «дежурными словами».

Есть сейчасъ слово въ обиходѣ, которое положительно язва языка. Это слово — «обязательно». «Обязательно» происходить отъ «обязанность». Оно прежде, въ тѣ времена. когда еще хорошо, красиво и осмысленно говорили по-русски, такъ и употреблялось, — только въ тѣхъ случаяхъ, когда съ нимъ сочеталось понятіе обязанности. «Вамъ обязательна явка въ такую-то канцелярію», — сокращенно: «Вамъ обязательно явиться въ такую-то канцелярію». Такъ же точно «прокуроръ обязательно присутствуетъ въ засѣданіи суда». У насъ теперь это слово употребляется вмѣсто «непремѣнно» и въ такихъ случаяхъ, когда совсѣмъ нѣть никакой обязанности. Такъ говорятъ: «Пройдитесь по бульвару, — обязательно вамъ повстрѣчается такой-то». Даже приходится слышать такія сочетанія, какъ — «Мнѣ обязательно хочется» или — «Вамъ обязательно нужно»; вѣдь это послѣднее то же самое, что — «Вамъ позволительно можно». Понятіе обязанности совершенно вывѣтрилось. На судѣ предсѣдатель спрашиваеть: «Вы, что же, свидѣтель, знаете, какъ онъ его? Ножемъ?» «Обязательно ножемъ-съ». Согласитесь, что это странное пониманіе обязанности.

Впрочемъ, зловредность этого слова не въ томъ, что оно неправильно употребляется, не въ томъ, что оно не сходить съ устъ, и не въ томъ, что, наводняя собой рѣчь, оно пошлитъ ее до постылости, а главное то, что, вытѣсняя другія слова изъ рѣчевого обихода, оно тѣмъ самымъ изгоняетъ изъ мозга соотвѣтствующія изгоняемымъ словамъ понятія и тѣмъ вызываетъ обѣднѣніе мышленія. Сами посудите. Разсказываеть внучка про свою бабушку: «Каждое утро неизмѣнно — чаю напьется, къ окну сядетъ, очки надѣнетъ, газету читаетъ». Вѣдь лучше это, чѣмъ «Каждое утро обязательно и т. д.», да еще «очки одѣнетъ»… Чувствуете, что дѣлаетъ это слово? Или какъ, напримѣръ: «Четыре раза воръ ускользалъ, въ пятый разъ неминуемо попадется». Развѣ не лучше, чѣмъ: «Въ пятый разъ обязательно попадется»? Ясна ли пагубная сторона этого слова? Понятія неизмѣнности и неминуемости существуютъ въ сознаніи, но они вытѣсняются изъ него однимъ общимъ словомъ «обязательно», которое не покрываетъ собой ни одного изъ нихъ и, какъ пластырь какой-то, залѣпляетъ разнообразіе мыслительныхъ путей. Вотъ какія прекрасныя русскія слова вытѣсняются этимъ гнуснымъ паразитомъ:

Неизмѣнно	Непреклонно
Непремѣнно	Неотлучно
Неминуемо	Несомнѣнно
Обычно	Неуклонно
Неизбѣжно	Во что бы то ни стало
Неукоснительно	Не иначе какъ.

Затѣмъ, изгоняется такой красивый и въ рѣчи цѣнный оборотъ, какъ двойное отрицаніе: «Да вы ему только скажите, — онъ не можетъ не исполнить». Лучше вѣдь, чѣмъ — «Да вы ему только скажите, — обязательно исполнить». Не буду больше останавливаться на этомъ словѣ, но скажу, что изъ всѣхъ наводнившихъ пашу рѣчь прибаутокъ, трафаретовъ и «дежурныхъ словъ» слово «обязательно» по пагубному своему вліянію на мыслительный аппаратъ, по той легкости, съ какою подвертывается, — самое зловредное.

Еще нѣсколько примѣровъ искаженія смысла.

Слово «опредѣленно» пробралось въ такія сочетанія, гдѣ никакой опредѣленности нѣть. Напримѣръ: «Онъ опредѣленно не знаетъ». Слышалъ даже — «Онъ опредѣленно умеръ». Здѣсь проявляется мыслительная лѣнь: человѣкъ, вмѣсто «Я опредѣленно знаю, что онъ умеръ», перескакиваетъ, сокращаетъ и говорить: «Онъ опредѣленно умеръ». Сюда же относятся выраженія вродѣ «Онъ упорно не хочетъ». Здѣсь соединеніе причины и послѣдствія. Упорство есть слѣдствіе нехотѣнія; говорящій стягиваетъ ихъ въ нѣчто одно, причемъ изъ послѣдствіи дѣлаетъ качественное опредѣленіе причины. Подобныя выраженія свидѣтельствуютъ о вялости мышленія и ведутъ къ оскудѣнію мышленія.

Очень уродливое слово, весьма однако прочно усѣвшееся въ современномъ обиходѣ, — «подвезло»: «Ему въ этомъ дѣлѣ подвезло». Если это правильно, то правильно было бы и настоящее время: «Ему въ этомъ дѣлѣ подвозитъ». Между тѣмъ, всякій скажетъ: «Ему въ этомъ дѣлѣ везетъ». Слѣдовательно, въ прошедшемъ: «Повезло», повезло, не подвезло. Это остатокъ того, что можно назвать юнкерствомъ: подвезло, марка, нуль вниманія … Одинъ юноша такъ сказалъ: «Когда мой батька сыграетъ въ ящикъ», это значило: «Когда мой отецъ умретъ»…

Сюда же надо отнести: «Я васъ проведу до дому» вмѣсто «провожу». «Провести» можно слѣпого или человѣка, незнакомаго съ дорогой: «Проведите его коридоромъ». Но отъ «проводить» будущее время: «провожу», а не «проведу». Тѣмъ болѣе неумѣстна такая форма, что она имѣетъ и переносное, не совсѣмъ почтительное значеніе, то значеніе, въ которомъ подразумѣвается «за носъ». Итакъ: «Провести, провелъ, проведу» — одно значеніе; «проводить, проводилъ, провожу» — другое значеніе.

Неправильное словопроизводство. Отъ слова «большевикъ» произвели прилагательное «большевистскій». Суффиксъ истскій есть прилагательное окончаніе существительныхъ, оканчивающихся на истъ: «роялистъ — роялистскій». «кальвинистъ — кальвинистскій». Суффиксъ иностраннаго происхожденія, который иногда принимаеть и форму ическій: «коммунистъ — коммунистическій». «монархистъ — монархическій». Такія окончанія были бы умѣстны, если бы мы имѣли дѣло съ существительнымъ «большевистъ»: тогда прилагательное было бы «большевистскій» или «большевистическій». Но слово, кончающееся на к, можетъ къ прилагательной формѣ дать только суффиксъ цкій: «мужикъ — мужицкій», «покойникъ — покойницкая», «дуракъ — дурацкій» (можете себѣ представить такія формы, какъ «мужистскій» или «дурастическій»?). Поэтому и «большевикъ — большевицкій».

Мнѣ возражали, что прилагательное «большевистскій» не отъ «большевикъ», а отъ «большевизмъ». Однако много словъ есть, которые имѣютъ обѣ существительныя формы, а прилагательное производится отъ слова, кончающагося на к. Напримѣръ, есть «трагикъ» и есть «трагизмъ», а прилагательное «трагическій» (отъ первой изъ двухъ формъ); то же и «комикъ». Думаю, что при соревнованіи суффикса на букву к съ суффиксомъ измъ лучше давать предпочтеніе первому, — будетъ болѣе по-русски.

5. Дежурныя слова

Поговоримъ теперь о привычкахъ безъ искаженія грамматическаго и лишь съ малымъ искаженіемъ смысловымъ. Разсмотримъ нѣкоторыя изъ числа тѣхъ, которыя я назвалъ «дежурныя слова». Есть среди нихъ и такія даже, которыя никакого искаженія смыслового не представляютъ, а заслуживаютъ презрѣнія только по назойливости своей.

Кому не извѣстна форма большевицкой вѣжливости — «извиняюсь»? Какія прекрасныя русскія слова есть для того же самаго! Напримѣръ «виноватъ»; но развѣ можно признавать себя виноватымъ? «Простите»; да наплевать мнѣ на ваше прощеніе, не все ли мнѣ равно, прощаете вы меня или нѣть. А я самъ «извиняюсь», и будеть съ васъ… Ужаснѣйшее слово, ужаснѣйшее съ нимъ вмѣстѣ поведеніе. Прежде вамъ наступали на ногу и говорили: «Простите»; теперь вамъ говорятъ «Извиняюсь» и — наступаютъ на ногу. Распространенность этого слова можно сравнить только съ нѣкоторыми насѣкомыми, да, пожалуй, съ формулой: «Ничего подобнаго».

Занявъ мѣсто такихъ выраженій, какъ «никогда», «нисколько», «ни въ коемъ случаѣ», «ничуть не бывало», выраженіе это въ концѣ концовъ утвердилось, какъ замѣна простого «нѣть», когда оно произносится съ нѣкоторой силой, съ возмущеніемъ. Трудно объяснить пошлость этого выраженія тому, кто ея не чувствуетъ. И что же сказать о тѣхъ, кто къ нему прибѣгаетъ, какъ къ извѣстной изысканности?.. Это одинъ изъ тѣхъ культурныхъ обмановъ, которыми обольщаются и ублажаются люди, воображающіе, что они всплыли на поверхность послѣдняго слова, потому что говорятъ то. чего еще вчера не говорили…

Плохую услугу языку оказываетъ иногда желанье поостроумничать. Дешевая переимчивость тутъ вводитъ въ оборотъ такія слова и выраженія, какъ «ничего преподобнаго»…

Слово «товарищъ»… Какое прекрасное, священное слово! Товарищъ по школѣ, товарищъ по полку, товарищъ по несчастію … Попомните только, какъ оно звучало въ то время, когда Пушкинъ писалъ свои «Лицейскія Годовщины». Что же сдѣлали изъ него? Незнакомый къ незнакомому на улицѣ подходить: «Товарищъ, позвольте прикурить». Чекистъ обыскиваетъ васъ: «Ну, товарищъ, выворачивайте карманы». Оно превратилось въ совершенно безсодержательное обращеніе, — выдуманное, выпотрошенное слово.

Появилась и благодушная, трамвайная форма обращенія между женщинами: «Мадамочка». О, дивное слово — «Сударыня»!.. Нѣть, не понимаютъ люди, что отъ нихъ не убудетъ, если другому прибавятъ.

Часто приходится слышать «между прочимъ» вмѣсто «между тѣмъ». «Онъ мнѣ обѣщалъ, а между прочимъ не исполнилъ». (Въ этихъ случаяхъ даже «между прочимъ», — съ вульгарнымъ словоупотребленіемъ и вульгарное произношеніе.) Это остатокъ семинарства. «Между прочимъ» можно сказать только, когда оно можетъ быть замѣнено словомъ «въ томъ числѣ». Въ тѣхъ же случаяхъ, когда оно хочетъ замѣнить слово «тѣмъ не менѣе», оно не къ мѣсту, а надо говорить «между тѣмъ». И конечно, не говорить, что я тоже иногда слышалъ (тоже отъ семинаріи): «Между́ прочимъ», съ удареніемъ на у.

Опять-таки семинарство — употребленіе слова «слишкомъ» вмѣсто «очень». Такъ напримѣръ: «Такой-то человѣкъ мнѣ очень нравится: слишкомъ образованный». Это явно невѣрно. «Слишкомъ» можно сказать только о такомъ качествѣ, котораго слѣдуетъ убавить; въ этомъ словѣ всегда есть нѣкоторое осужденіе. Какъ же можетъ человѣкъ нравится тѣмъ, чего ему надо убавить? Обратное было бы вѣрно: «Онъ мнѣ не нравится: онъ слишкомъ образованъ». Кто въ провинціи живалъ, тотъ слышалъ подобныя рѣчи, главнымъ образомъ въ духовной средѣ.

Какъ часто, говоря о женщинѣ, употребляютъ выраженіе «интересная». Я даже слышалъ разъ въ вагонѣ: «Ахъ, не скажите, — она поинтереснила». Слово «интересъ» въ смыслѣ внѣшней привлекательности есть нѣчто произвольное и въ послѣдней степени безвкусное. Знаю, что Левъ Толстой прямо изъ комнаты уходилъ, когда при немъ кто-нибудь такъ выражался. Самъ онъ говорилъ: «Женщина, возвратившаяся изъ поѣздки въ Индію, можетъ быть интересна своими разсказами, но она не можетъ быть интересна въ желтомъ платьѣ».

Много пошлости вливается чрезъ безразборчивое употребленіе слова «роскошный». Оно совершенно утратило свой истинный смыслъ цѣнности, стоимости, вообще такого, что связано съ затратой средствъ. Вполнѣ понятны выраженія — «роскошная квартира», «роскошная обстановка», но прямо отвратительны выраженія вродѣ «роскошная малина», «роскошная селедка». Что сказать про нарѣчіе, какъ напримѣръ — «Онъ роскошно читаетъ лекціи», «Онъ роскошно знаетъ свой предметъ», «Этотъ теноръ роскошно поетъ Ленскаго»… Совершенно выхолощенное слово, ничего не значащая прибаутка.

Положимъ, Пушкинъ говорить:

Цвѣты осенніе милѣй
Роскошныхъ первенцовъ полей.

Но вѣдь это метафорическое примѣненіе слова, примѣненіе, такъ сказать, въ чрезмѣрномъ расширеніи смысла. Онъ же, Пушкинъ, въ извѣстной строфѣ о ножкахъ въ «Онѣгинѣ» говорить:

Взлелѣяны въ восточной нѣгѣ,
На сѣверномъ, печальномъ снѣгѣ
Вы не оставили слѣдовъ:
Любили мягкихъ вы ковровъ
Роскошное прикосновенье.

Уже одно сочетаніе съ отвлеченнымъ понятіемъ — «прикосновеніе» — поднимаетъ эпитетъ на степень крайней метафоричности. И въ самомъ дѣлѣ, какая восхитительная перестановка: вмѣсто «мягкое прикосновенье роскошныхъ ковровъ» — «роскошное прикосновенье мягкихъ ковровъ». Итакъ, метафоричность, аллегорія, вотъ что оправдываетъ несоотвѣтственное примѣненіе какого-либо эпитета. Именно аллегорія есть то новое содержаніе, тотъ духъ, тотъ ароматъ, которые превращаютъ ошибку произвольнаго примѣненія слова въ находку высшей художественной цѣнности. Но вѣдь ясно, что когда человѣкъ говоритъ — «роскошная селедка», то туть нѣть никакой метафоричности, никакой аллегоріи. Это просто невѣрное примѣненіе слова; и — еще полные восхитительныхъ пушкинскихъ образовъ, — мы не колеблясь, скажемъ: кощунственное примѣненіе.

Доискиваясь причины того гнуснаго впечатлѣнія, которое производить неразборчивое примѣненіе нѣкоторыхъ словъ, приходится признать, что одна изъ причинъ пошлости есть — неощущеніе аллегоріи. Тотъ новый, слову не принадлежащій, но поэтомъ въ него вкладываемый духъ, не ощущается, не сознаваемъ нѣкоторыми людьми, и въ ихъ употребленіи слово, утративъ духовность своего метафорическаго содержанія, даже не снабжается извиняющими кавычками — сими постоянными спутницами развѣнчанной аллегоріи. Кавычки въ подобномъ случаѣ это есть признаніе своего опошляющаго акта; въ нашемъ же обиходномъ употребленіи слова «роскошный» не ощущается необходимость въ признаніи, потому что не ощущается и само опошленіе.

Здѣсь два слова о кавычкахъ. Снабженное этимъ «пропускнымъ билетомъ», собственно, всякое слово можетъ проникнуть въ рѣчь. Но тогда за нимъ остается характеръ, какъ бы сказать, «нелегальности», оно «подъ надзоромъ»; слово является въ качествѣ цитаты. Кавычки являются свидѣтельствомъ, что говорящій — (вѣдь не только въ печати, но и въ рѣчи слово можетъ быть «поставлено въ кавычки» путемъ интонаціи, особаго ударенія или остановки) — итакъ, кавычки свидѣтельствуютъ, что говорящій сохраняетъ свое критическое отношеніе къ явленію рѣчевому или умственному, которому не дарить своего полнаго сочувствія или по отношенію къ которому высказываетъ насмѣшку, снисходительность, наконецъ, — явленію, отвѣтственность за которое онъ отъ себя отклоняетъ. Кавычки, какъ подчеркивающія неодинаковость умственныхъ уровней, несомнѣнно, одно изъ проявленіи культурности. Это признакъ неугасшаго въ человѣкѣ чутья критики и самокритики. И не удивительно принесенное газетами извѣстіе, что новымъ декретомъ большевицкоѳ правительство упразднило кавычки, — не удивительно потому, что его дѣятельность въ области языка противокультурна. Но намъ бы не слѣдовало утрачивать чутье къ разнообразію рѣчевыхъ уровней. А между тѣмъ у насъ вводятся въ обиходъ слова, которымъ не слѣдовало бы предоставлять право освобождаться отъ кавычекъ. Вѣдь снять кавычки это значитъ заговорить своими словами. Неужели же такія слова, какъ «дискуссія», «информація», и столько иныхъ нерусскихъ выдумокъ проникнутъ въ ту русскую рѣчь, гдѣ мѣста и права гражданства принадлежать по праву рожденія? Объ иностранныхъ словахъ рѣчь будетъ впереди, но и неиностранныя, доморощенныя пошлости не слѣдовало бы освобождать оть «поднадзорности» кавычекъ…

Упомянемъ въ числѣ пошлостей маленькое (тоже большевицкое) словечко «пока». Вы, конечно, всегда думали, что «пока» значить «въ то время какъ», «между тѣмъ какъ», чтд оно подчиняетъ одно дѣйствіе другому въ порядкѣ одновременности? Совсѣмъ нѣтъ. «Пока» значить теперь въ чертѣ совѣтской осѣдлости: «До свиданія, будьте здоровы, не сомнѣвайтесь въ моемъ обѣщаніи и пр. и пр.» Это какъ бы маленькая пилюля совѣтской обходительности…

Есть и другая пилюля, — сгущеннаго благожелательства: «Всего!» На этомъ обыкновенно прекращается телефонный разговоръ; послѣ этого — отбой.

6. Безразличіе къ родному языку

Скажутъ, что и въ другихъ языкахъ не все благополучно, что и тамъ въ разговоръ втираются пошлости, и тамъ люди говорятъ не «академично». Совершенно вѣрно. Во французскомъ очень много входить въ обиходъ словъ «бульварныхъ»; есть даже словарь парижскаго «арго». Но не только въ печати, а и въ разговорѣ вы всегда услышите, что слово ставится въ кавычки. Тамъ проникновеніе недозволеннаго слова въ печать всегда сохраняетъ характеръ «цитаты»; оно является сознательно, какъ окраска того человѣка, которому влагается въ уста, или окраска той среды, которая описывается; вы никогда не заподозрите автора въ томъ, что онъ раздѣляетъ тотъ духъ пошловатости, съ какимъ данный оборотъ примѣняется, — авторъ умѣетъ себя отмежевать. У насъ этого ощущенія пошлости не ощущается.

Въ нашъ языкъ втираются слова и выраженія съ новымъ, неприсущимъ имъ, насильственнымъ значеніемъ, въ такихъ сочетаніяхъ, которыя не только коробятъ слухъ, но оскорбляютъ здравый смыслъ. Выраженія пошлыя легко распространяются: людская переимчивость чеканить однообразную лживую монету, которая вытѣсняетъ драгоцѣнное разнообразіе нашего языка. Штампы, трафареты подхватываются налету, и готовые ярлыки своимъ безличіемъ обезцвѣчиваютъ яркость родной рѣчи; готовые обороты замѣняютъ самодѣятельность мыслительную, легкость заимствованія замѣняетъ трудъ исканія; неправильное пользованіе словомъ искажаетъ мыслительный аппаратъ, вызываетъ неясность мышленія, вызываетъ умственнную лѣнь; легкая удовлетворяемость приблизительнымъ словомъ ведетъ къ неминуемой расплывчатости мысли. Таковы опасности, на которыя хочется обратить вниманіе. Не то важно, то есть не то самое важное, что неточное, ошибочное мышленіе искажаетъ рѣчь, а то важно и опасно и страшно, что неточная рѣчь искажаетъ мышленіе.

Хочется здѣсь отвѣтить на весьма распространенное мнѣніе, которымъ часто вооружаются люди для того, чтобы, когда имъ указываютъ на опасность искаженій, оправдать ихъ. «Языкъ есть нѣчто живое, — говорятъ они, — это есть развивающійся организмъ; нельзя его въ рамки укладывать, нельзя его связывать правилами; это насиліе. Языкъ свободенъ». И во имя свободы эти люди даруютъ право гражданства худшимъ искаженіямъ и ошибкамъ. Какая-то филологическая «амнистія». Здѣсь явно неправильное толкованіе понятія свободы. Свобода вовсе не значить предоставленіе себя своимъ наклонностямъ; свобода не значитъ потаканіе. Какъ въ мірѣ искусства и всякаго нематеріальнаго творчества, такъ и въ языкѣ, только та свобода имѣетъ цѣнность, которая зиждется на подчиненіи. Свобода до подчиненія есть хаосъ: изъ хаоса человѣкъ входить въ подчиненіе, благодаря подчиненію изъ хаоса выходить и въ немъ, въ подчиненіи, обрѣтаетъ новую, уже цѣнную свободу. Вѣдь какъ бы люди ни превозносили прелести и преимущества пресловутаго «свободнаго воспитанія», а признать же они должны, что красть нельзя, стричь полосы надо, лгать не подобаетъ и въ носу ковырять непристойно. Разъ они это признаютъ, какъ же они отнесутся къ тому, кто во имя свободы будетъ возставать противъ воспитательныхъ мѣръ, направленныхъ къ искорененію этихъ дурныхъ привычекъ? Но отношенію къ чисткѣ языка они именно такъ и поступаютъ. Поднимая голосъ за свободу, они упускаютъ воспитаніе; поднимая голосъ за творчество (на самомъ дѣлѣ за произволъ), упускаютъ изъ виду дѣйствующую въ людяхъ переимчивость и падкость на все готовое. Они дѣлаютъ такимъ образомъ какъ разъ обратное тому, что хотятъ: поощряютъ несвободу — и заступаются за ярлыкъ. Движимые желаніемъ не препятствовать процвѣтанію злаковъ, они слѣпы передъ надвиженіемъ плевелъ. Здѣсь дѣйствуетъ какой-то духъ умильной слащавости, который совершенно непонятенъ въ вопросахъ научныхъ и вопросахъ воспитательныхъ. Одинъ критикъ мнѣ однажды, по поводу моего выступленія противъ иностранныхъ словъ, возразилъ, что я насилую человѣческую природу, требуя изгнанія такого слова, какъ «мерси»; что если человѣкъ говорить «мерси», то потому, что это ему естественнѣе, и если его заставить говорить «спасибо», то выраженіе его благодарности будетъ неискренно! Вѣдь такъ можно дойти до того, что, если гость за столомъ не будетъ по восточному обычаю рыгать, то благодарность его къ хозяйкѣ будетъ неискрення…

Грустно, но приходится отмѣтить, что, по-видимому, любовь къ своему языку не сидитъ въ русскомъ человѣкѣ. Когда я въ Москвѣ передъ своими многочисленными слушателями-студійцами говорилъ о губительномъ пристрастіи къ иностраннымъ словамъ, ни одинъ не нашелся, который бы сказалъ: «Да, правда, это гадко, обидно; русскому уху и русскому духу противно, русскому сердцу больно. Давайте, дадимте другъ другу слово изгонять иноземныя слова, будемте говорить чистымъ, настоящимъ русскимъ языкомъ». Нѣть. Ни одного не нашлось, который бы сказалъ такъ, а всѣ только съ задоромъ, съ тѣмъ душкомъ, съ какимъ ставятся словесныя ловушки, спрашивали: «Да чѣмъ все это плохо? Да почему нельзя? А какъ же сказать иначе? А кто же сказалъ, что это нельзя?..» и т. д. Очевидно, отсутствуетъ въ русскомъ человѣкѣ любовь къ своему языку, если онъ не страдаетъ отъ искаженій его. И очень примѣчательно, что когда этотъ вопросъ поднимается въ печати, то скорѣе выступаютъ люди въ защиту иностраннаго слова, — защищаютъ то, что все равно торжествуетъ!

Перейдемъ же къ вопросу о «нашествіи иноплеменниковъ».

7. Иностранныя слова

«Товарищи! Прежде всего я долженъ васъ информировать, что, хотя мы съ ними состоимъ въ контактѣ, однако оріентироваться во всѣхъ инкриминируемыхъ дефектахъ очень трудно, несмотря на анкету, и что-нибудь опредѣленное зафиксировать въ этой плоскости не представляется никакой возможности. Можно лишь констатировать факты, не задаваясь коррективами; да и то, при доминирующемъ настроеніи коллектива, врядъ ли можно ожидать продуктивности отъ нашей дискуссіи…» и т. д. и т. д.

Такъ говорятъ за рубежомъ совѣтскимъ. Этотъ примѣръ я самъ составилъ, и думалось мнѣ, что, какъ все выдуманное, онъ грѣшитъ преувеличеніемъ. Однако на самомъ дѣлѣ онъ далеко отстаетъ отъ дѣйствительности. Послушайте лучше, какъ Мейерхольдъ объясняетъ пріемы повой постановки «Горя отъ Ума»:

«Конструктивная установка Виктора Шестакова является трансформирующимъ станкомъ, дающимъ возможность подавать отдѣльные эпизоды, какъ кадры». Или вотъ напримѣръ резолюція «мѣсткома» желѣзнодорожниковъ:

«Главнымъ моментомъ непроведенія работы въ неплановомъ порядкѣ отразилось за счетъ распоряженій но линіи правленія и выявленія состоянія производства по спеціальному опроснику, на каковомъ и было заострено вниманіе работы. Фиксированіе протоколовъ не дастъ ясности сути его намѣчанія и практическихъ соображеній на этотъ счетъ». Поняли?..

Вопросъ о большевицкомъ вліяніи на русскій языкъ — вопросъ большой и сложный и не только филологическій. Для того, чтобы о немъ говорить, нужны документы, да и ихъ не достаточно для вывода всѣхъ принциповъ мыслительныхъ, которые оказываютъ воздѣйствіе на языкъ: тутъ уже вопросъ не филологическій, тутъ явная отрава мыслительныхъ путей, это предметъ тяжелаго, сложнаго и скорбнаго изученія. Поэтому лишь вскользь его касаюсь и перехожу къ иностраннымъ словамъ вообще.

Иностранное слово не потому плохо (не только потому), что засоряетъ языкъ, но и потому (главнымъ образомъ потому), что, замѣняя ясное, опредѣленное слово новымъ, малопонятнымъ и потому неяснымъ, вліяетъ и на запасъ умственныхъ понятій затмевающимъ образомъ. Поясню на примѣрѣ. Во время одного изъ уроковъ въ Москвѣ передъ рабочей аудиторіей я спросилъ:

— Вотъ сейчасъ кто-то изъ васъ сказалъ слово «продуктивный». А что значитъ «продуктивный»?

Послѣдовалъ поспѣшный отвѣтъ:

— Продуктивный? — полезный.

— Вотъ какъ? Молоко полезно?

— Полезно.

— Продуктивно?

— Нѣтъ.

— Такъ что же значитъ «продуктивный»?

И замѣнилъ я имъ это иностранное слово русскими словами: «плодотворный», «производительный».

— Понимаете?

— Понимаемъ.

Что же происходитъ? Понятія полезности и плодотворности, столь ясно разграниченныя въ русскомъ языкѣ, въ умахъ этихъ людей уже слились въ одно понятіе подъ общимъ неяснымъ обозначеніемъ иностраннаго слова. Подъ покровомъ этого малопонятнаго слова разница понятій стерта, утрачивается сознаніе ихъ неодинаковости. Вотъ наиболѣе погубная сторона того наплыва иностранныхъ словъ, которымъ заливается наша рѣчь. Но есть, кромѣ этой логической стороны, и психологическая. Люди почему-то думаютъ, что они умнѣютъ, когда произносятъ слова, которыхъ не понимаютъ. Создается у человѣка какое-то подобіе культуры, которая на самомъ дѣлѣ ниже той, какая у него есть. Это я ясно ощущалъ, когда во время революціи въ деревнѣ слушалъ тамошнихъ говоруновъ. Они сыпали «умными словами», но были положительно глупѣе своихъ отцовъ, которые, глядя на разглагольствующихъ сынковъ, не то умилялись. не то конфузились, даже стыдились. Вліяніе иностраннаго слова несомнѣнно разслабляюще, когда падаетъ на умственную почву, не подготовленную къ его воспріятію, — когда говорящій не отдаетъ себѣ отчета въ корняхъ этого слова. Какъ всякое полузнаніе, оно хуже незнанія, все равно какъ полуистина есть уже заблужденіе. Все, что было сказано выше относительно обратнаго дѣйствія слова на разумъ, въ наибольшей степени приложимо къ иностраннымъ словамъ.

Думаю, что общее положеніе достаточно ясно послѣ сказаннаго. Хочу дать небольшой списокъ «дефективныхъ» выраженій и къ нимъ соотвѣтствующихъ «коррективовъ».

Зачѣмъ:	Когда есть:
Оріентироваться	Разобраться, осмотрѣться, опознаться 2)
Фиктивный	Вымышленный, мнимый.
Иниціаторъ	Зачинщикъ (во всякомъ случаѣ въ отрицательномъ смыслѣ).
Доминировать, превалировать	Преобладать, господствовать
Информировать	Оповѣстить, поставить въ извѣстность, освѣдомить.
Варіироватъ	Разнообразить.
Нюансировать	Оттѣнять.
Фиксировать	Закрѣпить, установить, записать, внести.
Оперировать	Дѣйствовать.
Инкриминировать	Ставить въ вину.
Анкета	Опросный листъ, опросъ.
Коррективъ	Поправка, возмѣщеніе.
Дефектъ	Изъянъ, недочетъ.
Симуляція	Притворство.
Базировать	Строить, утверждать, основывать.
Детальный	Подробный.
Индифферентный	Безразличный.
Пресса	Печать.
Колье	Ожерелье.

Нельзя продолжать списокъ до безконечности, остановимся и здѣсь. Но скажемъ, что представители тѣхъ профессій, которыя должны бы подавать примѣръ уваженія къ языку, даютъ примѣръ обратнаго. Я слышалъ профессора университета, который говорилъ, что на сторожа можно возложить обязанность отапливать помѣщеніе, что «въ крайнемъ случаѣ можно его и гонорировать»… Такія обиходныя слова, какъ «пардонъ», «мерси», кромѣ вульгарности своей, свидѣтельствуютъ и о томъ еще, что люди какъ будто не имѣютъ природныхъ инстинктовъ вѣжливости, если должны выраженіи ихъ заимствовать отъ другихъ. Газеты не отстаютъ въ этомъ дѣлѣ разрушенія. Во всѣхъ областяхъ знанія, отношеній общественныхъ, государственныхъ слова иноземныя множатся съ ужасающей быстротой. Уже вошло въ обиходъ такое слово какъ «коммюнике» («сообщеніе»). Одинъ критикъ сказалъ, что такой-то очень «модерный писатель». Всякая такая «новизна» съ каждымъ разомъ, конечно, проникаетъ въ обиходъ все шире и засоряетъ сознаніе все глубже. Уже утрачивается представленіе объ «нностранности» слова. Одинъ врачъ записалъ въ книгу санитарнаго поѣзда: «Всѣмъ сестрицамъ большое русское мерси». (Конечно «курсивъ нашъ»). А одинъ критикъ, похваливъ меня за выступленіе противъ иностранныхъ словъ, прибавлялъ: «И въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ много въ русскомъ языкѣ циркулируетъ нерусскихъ словъ».

Есть слова, которыя перекочевываютъ къ намъ съ искаженіемъ того смысла, который имъ принадлежитъ въ ихъ отечественномъ языкѣ. Слово «будировать» значитъ по-французски «дуться» (на кого-нибудь). У насъ (вѣроятно, по созвучію со словомъ «будить»?) оно употребляется въ смыслѣ «расталкивать», «подстрекать». Имъ замѣняютъ другое иностранное слово — «агитировать»: «по деревнямъ разъѣзжали люди, которые будировали населеніе».

Вопросъ объ иностранныхъ словахъ въ своемъ родѣ бездонный вопросъ, потому что творчество въ этой области такъ богато, что прямо не угонишься. Не такъ давно читалъ о «недискутабельныхъ сужденіяхъ»; о томъ, что человѣкъ сидѣлъ въ автомобилѣ и сквозь окно слѣдилъ, какъ шоферъ «производитъ свои артикуляціи». Онъ, вѣроятно, хотѣлъ сказать (прибѣгнувъ къ другому иностранному же слову) — «эволюціи». Вышло нѣчто странное: «артикуляція» по-французски значить «сочлененіе» (у человѣка, страдающаго ревматизмомъ, болитъ въ «артикуляціяхъ»); далѣе, уже распространенно, «артикуляція» значитъ «членораздѣльность», — цѣнное условіе хорошей сценической рѣчи… Еще читалъ недавно, что члены какой-то партіи «сконспирировались» въ особую группу.

Упомяну еще объ одномъ распространенномъ галлицизмѣ. Люди говорятъ: «Я не знаю, если онъ пришелъ». «Посмотри, если онъ дома». Здѣсь условное «если» употреблено вмѣсто вопросительнаго «ли». Развѣ не больно, что тѣ самые, кто такъ говорить по-русски, отличію почувствовали бы ошибку, если бы кто-нибудь въ подобномъ же случаѣ по-нѣмецки сказалъ — «wenn» вмѣсто «ob»…

Наконецъ, укажу здѣсь еще на одну плохую привычку. Дѣло касается извѣстной категоріи иностранныхъ словъ, вошедшихъ и все болѣе проталкивающихся въ русскій обиходъ. Не противъ самого вторженія иностранщины говорю я здѣсь, а противъ извѣстнаго произношенія уже укоренившихся въ нашемъ языкѣ словъ. Слова, кончающіяся на «онный», какъ «революціонный» и подобныя, произносятся съ особеннымъ удареніемъ на буквѣ о (послѣ ц), причемъ почти остается непроизнесенной гласная, предшествующая буквѣ ц; она даже иногда совсѣмъ пропадаетъ. Такъ выходить: «револьціонный», «агитціонный» и пр. Между тѣмъ, эта гласная есть основная, главная гласная коренного существительнаго. «Революціонный» происходить отъ «революція», агитаціонный» — огь «агитація». При нашемъ же неряшливомъ произношеніи прилагательнаго съ пропажей коренной гласной пропадаетъ самая сущность слова. Неряшливость идетъ еще далѣе, и то і, которое слѣдуетъ за буквой ц, превращается въ ы. Тогда мы слышимъ: «револьцыонный», «агитцыонный». Не могу сказать иначе, — это звучитъ отвратительно. Одно изъ проявленій культуры — чтобы чувствовалось въ человѣкѣ, что онъ знаетъ происхожденіе слова; должна въ словѣ звучать его генеалогія. Такое произношеніе, какъ вышеуказанное, стираетъ всякій намекъ на происхожденіе, ибо не можетъ въ латинскомъ словѣ быть звукъ ы, и не можетъ вообще ни одно слово правильно существовать безъ коренной гласной. И когда это говорятъ люди, учившіеся латинскому языку или знакомые съ иностранными языками, то неряшливость ихъ поистинѣ свидѣтельствуетъ объ отсутствіи культурнаго чутья и культурныхъ привычекъ. Они, очевидно, не ощущаютъ латинскаго наслѣдія, живущаго въ этихъ словахъ. Культура имѣетъ двойное развѣтвленіе: въ вѣтвяхъ и въ корняхъ; кто не ощущаетъ корней, не способенъ на настоящее цвѣтеніе въ вѣтвяхъ.

Да, вопросъ объ иностранныхъ словахъ, столь болѣзненный при нашихъ бѣженскихъ условіяхъ, важенъ, конечно, не только съ точки зрѣнія засоренія языка, но и съ точки зрѣнія искаженія мыслительнаго аппарата и, какъ одного изъ его рычаговъ, — слуховой чувствительности къ рѣчевой правильности. А чувствительность наша притупляется, — уже не разбираютъ люди, что правильно и что неправильно и почему неправильно. Мы отошли оть тѣхъ корней, которые питаютъ нашу рѣчь, если можно такъ выразиться, смысловыми соками. Усыхаетъ яркость природная. Мы ушли отъ нея и уходимъ все дальше. И хочется вспомнить знаменитыя слова Тургенева о русскомъ языкѣ, — что только великому народу данъ великій языкъ. Но что же мы изъ него сдѣлали? Что сдѣлали изъ «великаго, могучаго, правдиваго, свободнаго»? Не великъ уже, когда такъ много воспринялъ пошлаго; не могучъ, разъ прибѣгаетъ къ иноземной помощи; не правдивъ, если не изъ своихъ корней черпаетъ, и не свободенъ, разъ повинуется внѣшнимъ указаніямъ, не развивается изъ глубины своего духа.

Русскій языкъ въ опасности.

С. В.

*) Читано въ Парижѣ въ Тургеневскомъ общ. 8 III. 1928 г.

1) Впрочемъ, здѣсь точное правило есть: причастіе настоящаго времени образуется отъ 3-го лица множественнаго числа изъявительнаго наклоненія (иду́тъ, пи́шутъ).

2) Не смѣшивать съ «обознаться» — ошибиться (принять кого за другого).

Views: 52