Нерѣдко изъ всего, что написано даже исключительно выдающимися писателями, самый значительнымъ, глубокимъ и правдивымъ, художественно вѣчнымъ оказывается то, что они писали о себѣ. Интересно и поучительно читать и изучатъ Руссо, но живетъ сейчасъ не Руссо «Новой Элоизы», надъ которой пролива слезы цѣлыя поколѣнія, даже не Руссо «Соціальнаго Договора», не безъ основанія признаваемаго иногда самой вліятельной въ исторіи европейской цивилизаціи, послѣ Евангелія, книгой, а Руссо — авторъ «Исповѣди». Интересно и поучительно читать и изучать Шатобріана, но живой прозой Шатобріана являются сейчасъ не его «Рене» и «Атала», лежащіе у истоковъ огромнаго литературнаго движенія, не его блистательные политическіе памфлеты, не его велерѣчивая защита христіанства, а «Mémoires d’outre-tombe», причемъ особенно начало ихъ, искренне и просто описывающее дѣтство, отрочество и юность величайшаго ритора Франціи. Дѣло жизни этихъ писателей, создавшее ихъ историческое вліяніе и значеніе, ушло въ исторію; написанныя же ими между дѣломъ, въ часы досуга, какъ бы сверхъ жизненнаго заданія, автобіографическія страницы остаются съ нами и живутъ, вновь и вновь вливаясь живымъ ручьемъ въ смѣняющійся потокъ литературной новизны. Почему? Не потому ли отчасти, что, какъ замѣтилъ однажды мудрый Гете, «если не говоритъ о людяхъ и вещахъ съ пристрастіемъ, полнымъ любви, то вообще сказанное не заслуживаетъ того, чтобы бытъ сказаннымъ»? Бываютъ люди, и притомъ весьма замѣчательные, которые способны испытывать «пристрастіе, полное любви» лишь къ самимъ себѣ…
Но даже когда писатели, способные творить художественно-вѣчное о другихъ, начинаютъ говорить о себѣ, къ такимъ твореніямъ возникаетъ особый, повышенный интересъ. И это не только потому, что къ значительности художественнаго произведенія присоединяется значительность человѣческаго документа, относящагося притомъ къ человѣку выдающемуся, возбуждающему къ себѣ личный интересъ, и часто, къ тому же, привлекательному, а и потому, что въ такихъ произведеніяхъ, особенно поскольку они касаются дѣтства, заключается какая-то особая душевная музыка, интимная и проникновенная. «Пристрастіе, полное любви» здѣсь все-таки напряженнѣе и глубже, а поскольку рѣчь идетъ о младенческихъ годахъ, это «пристрастіе» естественно преображается въ искреннюю нѣжность, растроганность, ласковость, которыя легко находятъ созвучный откликъ въ сердцахъ читателя. Но и это еще не главное. Главное то, что всякія воспоминанія, поскольку они не просто разсказъ о внѣшнихъ фактахъ, а являются описаніемъ своего внутренняго «я», неустранимо содержатъ въ себѣ элементы самаго отвѣтственнаго, что можетъ вообще выразитъ человѣческое слово — элементы исповѣди. Что можетъ больше волновать человѣка, какъ не снятіе покрововъ съ человѣческой души? Душевное самообнаженіе есть во всякихъ интимно-личныхъ воспоминаніяхъ. Именно этимъ и объясняется то волнующее, иногда потрясающее впечатлѣніе, какое они производятъ.
Никакого значенія не имѣетъ, въ какую форму такія воспоминанія облечены, — въ откровенную ли форму личныхъ воспоминаній, съ точными датами и именами, или въ прикровенную форму беллетристическаго или полубеллетристическаго произведенія. Вѣдь не будемъ забывать, что всякія самыя «формальныя» и «правдивыя» воспоминанія въ той или иной мѣрѣ — «беллетристика», болѣе или менѣе осознанная.
Поль Бурже, который, подобно Анатолю Франсу и Барбе д’Орвильи, является не только крупнымъ беллетристомъ, но и замѣчательнымъ литературнымъ критикомъ, въ послѣднемъ, только что вышедшемъ томѣ своихъ «essais» (Quelques témoignages. P. Plon. 1928) воспроизводитъ по аналогичному поводу нѣсколько характерныхъ мѣстъ изъ автобіографіи Стендаля «La vie de Henri Brulard».
Разсказывая о вступленіи своемъ въ пріютъ Mont Saint-Bernard въ 1800 г., онъ пишетъ: «Мнѣ кажется, что мы вошли туда, или разсказы о внутреннемъ устройствѣ пріюта, которые мнѣ приходилось слышать, создали картину, которая тридцать шесть лѣтъ спустя заняла мѣсто реальности». Въ другомъ мѣстѣ, разсказывая о встрѣчѣ съ Мармономъ, относящейся къ той же эпохѣ, онъ описываетъ его въ костюмѣ члена Государственнаго Совѣта. «Какъ возможна эта форма одежды? — спрашиваетъ онъ себя. Я не знаю, но я ее сейчасъ вижу. Быть можетъ, я видѣлъ Мармона въ формѣ генерала, а уже потомъ придѣлалъ къ нему форму члена Государственнаго Совѣта». «Вотъ, — заключаетъ онъ, — опасность лжи, которую я обнаружилъ за тѣ три мѣсяца, въ теченіе коихъ я обдумывалъ эти правдивыя воспоминанія».
Памятуя эти мѣткія замѣчанія Стендаля, мы не станемъ долго раздумывать о томъ, есть ли новое большее произведеніе И. А. Бунина «Жизнь Арсеньева», начавшее печататься въ «Современныхъ Запискахъ» *), романъ или воспоминанія, и какое слово: Wahrheit или Dichtung нужно поставить раньше для характеристики этого произведенія. Удовлетворимся тѣмъ единственнымъ выводомъ, который представляетъ интересъ съ точки зрѣнія подхода къ новому произведенію Бунина: въ «Жизни Арсеньева» Бунинъ въ формѣ романа («Dichtung») пишетъ о себѣ, т. е. описываеть пережитую Wahrheit своей жизни. Передъ нами не только новое и замѣчательное художественное произведеніе, предъ нами человѣческій документъ, въ которомъ трепещетъ въ личномъ опытѣ пережитая и выстраданная правда личной жизни. Въ этомъ тайна того захватывающаго впечатлѣнія, которое производитъ на читателя «Жизнь Арсеньева».
*) Въ томъ же номерѣ «Современныхъ Записокъ». гдѣ начато печатаніе романа И. А. Бунина, помѣщенъ разсказъ Г. Пескова. Когда я, три недѣли тому назадъ, писалъ объ атомъ авторѣ, я не читалъ еще этой вещи и мой отзывъ в итогѣ опирается на знакомство съ произведеніями существенно иного стиля и содержанія, чѣмъ эта послѣдняя вещь. Я радъ засвидѣтельствовать, что возможности молодого писателя, по-видимому, шире, чѣмъ я могъ предполагать на основаніи извѣстныхъ мнѣ раньше его произведеній.
Въ напечатанномъ отрывкѣ описывается раннее дѣтство Арсеньева. И вотъ что здѣсь прежде всего бросается въ глаза, что, можно сказать, прямо бьетъ по воображенію питателя съ той жуткой силой, которая свойственна прозѣ Бунина. Это — глубокій пессимизмъ, изначальная скорбность бунинской музы, точнѣе, бунинской души. Мнѣ довелось читать «Жизнь Арсеньева» почти одновременно съ только что вышедшими «Воспоминаніями дѣвочки», принадлежащими перу извѣстной французской писательницы Жинъ. Прелесть этихъ воспоминаній можно изобразить такъ. Представьте себѣ, что Тэффи сдѣлалась доброй, ласковой, жизнерадостной, вообразите ея прекрасный талантъ освобожденнымъ отъ желанія поиздѣваться надъ человѣчествомъ, допустите на минуту, что ей просто стало весело и радостно жить. Если бы такая Тэффи написала свои «Воспоминанія дѣвочки», мы, вѣроятно, имѣли бы книгу еще лучшую, чѣмъ книга Жинъ, но въ ея стилѣ. Острая наблюдательность, необыкновенно развитое чувство смѣшного — но какая изначальная радостность! Горести и печали приходятъ, и дѣвочка ихъ переживаетъ глубоко и сильно, но это извнѣ приносящіяся тучи, иногда сплошь заслоняющія ея дѣтскій горизонтъ, но затѣмъ уносимыя вѣтромъ жизни, скользящія поверхъ бьющаго изъ дѣтской души свѣта радости.
Какая разительная разница по сравненію съ «Арсеньевымъ»!
«Младенчество свое я всегда вспоминаю съ печалью… Обычно говорятъ: золотое дѣтство, счастливое время. Нѣтъ, это время несчастное, болѣзненно-чувствительное, жалкое. Сколько слезъ, обидъ, горестей изъ-за малѣйшей бездѣлицы». Когда Арсеньевъ говоритъ о красотѣ своихъ первыхъ впечатлѣній, онъ не находитъ другихъ эпитетовъ, какъ «томящій», «грустный», «печальный». «Томящая красота», «что-то несказанно прекрасное и грустное», «мучительная и печальная прелесть».
Это не значить, что нѣтъ радости въ переживаніяхъ Арсеньева. Напротивъ, ея много, она бурными потоками врывается въ его жизнь. Но тутъ именно радость приходитъ извнѣ и разгоняетъ изначальную скорбь. «Дѣтская душа моя начинаетъ привыкать къ своей новой обители, находите въ ней много прелести уже радостной, видѣть красоту природы уже безъ боли».
«Сказка моей жизни»! Тата назвалъ свою автобіографію другъ дѣтей всего свѣта, благостный оптимистъ Андерсенъ. Этимъ названіемъ покрывается въ извѣстной мѣрѣ и «Жизнь Арсеньева», но сколько печали и горечи въ этой прекрасной сказкѣ, въ этой, казалось бы, счастливой, праздничной, удачливой, исполненной поэзіи жизни. Столько горечи, что, кажется, никакой свѣтъ счастья, никакіе лучи радости не смогутъ до конца, безъ остатка разогнать тьму, окутывающую сердце.
Да, Бунинъ-Арсеньевъ пессимистъ, глубокій, коренной, бытійный. Міръ во злѣ лежитъ. Міръ въ грѣхѣ лежитъ. Міръ юдоль печали и слезъ. Пусть сила жизни широкой мѣрой отмѣрена даровитому ребенку, пустъ ему дано здоровье, семейный уютъ, беззаботное приволье помѣщичьей усадьбы, пусть феи щедро и обильно окружаютъ его колыбель всѣми возможными дарами, онъ не уклоняется отъ этихъ волшебныхъ даровъ, онъ принцемъ входить къ жизнь — и все же непоправимо уязвлена его душа, неизбывная горечь лежитъ на днѣ ея.
Почему?
Трудно отвѣтить исчерпывающе на этотъ вопросъ. Передъ вами пока лишь одинъ начальный отрывокъ «Жизни Арсеньева». Можете быть, и вся вещь въ цѣломъ не дастъ полнаго отвѣта на этотъ сложный вопросъ, но во всякомъ случаѣ для того, чтобы браться за истолкованіе отвѣта на него, нужно быть знакомымъ со всѣмъ произведеніемъ. Однако, одна черта духовнаго лика Арсеньева очень ярко обозначилась уже сейчасъ, и она заслуживаетъ самаго пристальнаго вниманія, поскольку рѣчь возникаетъ о глубинныхъ корняхъ бунинскаго пессимизма.
Идея Бога занимаетъ очень много мѣста въ душевномъ мірѣ Арсеньева. Но присмотритесь: какимъ является Арсеньеву Богъ?
По поводу грозы Арсеньевъ восклицаетъ: «О, какъ я уже чувствовалъ это божественное великолѣпіе міра и Бога надъ нимъ царящаго и его создавшаго съ такой полнотой и силой вещественной».
«Когда и какъ я пріобрѣлъ вѣру въ Бога, понятіе о Немъ, ощущеніе Его? — спрашиваетъ онъ въ другомъ мѣстѣ. — Думаю, что вмѣстѣ съ понятіемъ о смерти».
Арсеньевъ живо ощущаетъ Бога, наказующаго за грѣхъ. Послѣ убійства грача, онъ ходить нѣсколько дней самъ не свой, «тайно моля не только Бога, но и весь міръ простить этотъ грѣхъ». По поводу гоголевской «Страшной мести» онъ говоритъ: «Страшная месть» пробудила въ моей душѣ то высокое чувство, которое вложено въ каждую душу и будетъ жить вовѣки — чувство священнѣйшей законности возмездія, священнѣйшей необходимости конечнаго торжества добра надъ зломъ, и предѣльной безпощадности, съ которой зло въ свой срокъ карается. Это чувство есть несомнѣнная жажда Бога, есть вѣра въ Него. Въ минуту осуществленія Его торжества и Его праведной кары, оно повергаете человѣка въ сладкій ужасъ и трепетъ и разрѣшается бурей восторга, какъ бы злораднаго, который есть на самомъ дѣлѣ взрывъ нашей высшей любви и къ Богу и къ ближнему».
Когда въ жизнь Арсеньева врывается смерть близкаго человѣка (сестры), онъ проникается мыслью, что все живое, вещественное и тѣлесное подлежите гибели. «И моя устрашенная, и какъ будто чѣмъ-то глубоко опозоренная, оскорбленная душа, — говоритъ Арсеньевъ, — устремилась за помощью, за спасеніемъ къ Богу. Вскорѣ всѣ мои помыслы и чувства перешли въ одно —-въ тайную мольбу къ Нему, въ непрестанную безмолвную просьбу пощадить меня, указать путь изъ той смертной сѣни, которая простерлась надо мной и вокругъ меня во всемъ мірѣ».
Можно было бы, конечно, привести цитаты, воспроизводящія другіе нюансы, болѣе свѣтлые, религіозной жизни Арсеньева, но исходная установка его религіознаго сознанія остается неизмѣнной. Не здѣсь ли корни бунинскаго пессимизма? Пессимизмъ Бунина глубокъ и, можно сказать, метафизиченъ. Онъ укорененъ въ религіозныхъ тайникахъ души. Если судить по «Жизни Арсеньева», релиігя не даетъ ему той утоляющей сердце, миротворящей любви, которая одна способна придать мажорный строй глубокимъ душамъ. Богъ Арсеньева — ветхозавѣтный Богъ, величественный и грозный. Не таковъ ли и Богъ Бунина? И если да, не потому ли извѣстнымъ холодомъ обвѣяна его поэзія, несмотря на временами поистинѣ неизреченныя ея красоты?
Отрывокъ «Жизни Арсеньева», напечатанный въ «Современныхъ Запискахъ», кончается описаніемъ охоты и лѣса именно такой неизреченной красоты. Это описаніе принадлежите къ тѣмъ рѣдчайшимъ перламъ художественной прозы, при чтеніи которыхъ думаешь, подобно пушкинскому Сальери: стоило жить, чтобы вновь упиться такой дивной гармоніей. Но бунинской гармоніи свойственно разрѣшаться въ минорный аккордъ. Таковъ, по-видимому, строй души Бунина. Познанію ея много помогаетъ, «Жизнь Арсеньева» уже въ той части, которая опубликована. Это повторяю, не только выдающееся художественное произведеніе, но въ высокой степени поучительный и интересный человѣческій документъ, все значеніе котораго раскроется, конечно, лишь когда мы будемъ имѣть его передъ глазами полностью.
Есть разнаго типа пессимисты. Пессимистами были Лермонтовъ и Блокъ, Гоголь и Тургеневъ, Флоберъ и Бодлэръ, Маккіавеллли и Свифтъ. Поэтическій близнецъ Бунина, этотъ печальный счастливецъ Арсеньевъ, біографію котораго мы начали читать, явится, по-видимому, яркимъ и выразительнымъ воплощеніемъ своеобразнаго типа пессимизма.
Кириллъ Зайцевъ
Россія, 1928, №34
Views: 54