«Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознаніе полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженное Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно было только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа насъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если бы кто-нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрѣченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой, ни вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя, логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусствѣ, если бы кто-либо сдѣлалъ это, подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости… За утреннимъ чаемъ, въ саду, за завтракомъ, сидя со мною въ столовой, широкія окна которой выходили на свѣжіе зеленые луга, окаймленные лѣсистыми горами, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца. Надо было только воcпользоваться всѣмъ этимъ, чтобы получить на всю жизнь обильный матеріалъ для мысли, для вдохновенія…»

Такъ писалъ другъ Тургенева, нѣмецкій критикъ Пичъ, по поводу своихъ посѣщеній Тургенева въ Баденъ-Баденѣ. Примѣрно такъ же воспринимали Тургенева лучшіе представители латинскаго міра: достаточно назвать Флобера. Этотъ живой Тургеневъ, тончайшее и благороднѣйшее русское воплощеніе европейской культуры, ушелъ отъ насъ, едва отразившись въ своихъ произведеніяхъ, оставивъ отблескъ своего несравненнаго, уступающаго лишь пушкинскому, ума, своей огромной образованности и своего элегантнѣйшаго художественнаго вкуса въ перепискѣ съ многочисленными друзьями — этомъ блистательнѣйшемъ памятникѣ нашей духовной культуры, дающемъ Тургеневу право на безсмертіе, быть можетъ, еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ все его литературное наслѣдіе. Именно здѣсь, можно сказать словами Пича, Тургеневъ «выливался весь», «полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца…»

Только что вышедшая въ свѣтъ небольшая книжечка извѣстнаго профессора всеобщей исторіи И. М. Гревса, посвященная роману Тургенева и Полины Віардо, прежде всего плѣняетъ именно тѣмъ, что въ ней щедрой рукой разсыпаны цитаты изъ этой трудно доступной читателямъ переписки. Какая подлинная радость читать и перечитывать эти драгоцѣнныя строки! Заслуживаетъ, конечно, благодарности и добросовѣстная попытка И. М. Гревса систематически изложить матеріалъ, сохранившійся для потомства объ этой прекрасной, поэтической любви. Напрасно только онъ придалъ своей въ общемъ превосходной книгѣ характеръ повѣствованія à thèse, [1] педантично и обидчиво оправдывая Тургенева и Віардо отъ всякихъ нареканій. Это лишь ослабляетъ убѣдительность изложенія, создавая къ тому же впечатлѣніе нѣкоторой прилизанности и напомаженности героевъ его книги. Вотъ ужъ кто не нуждается въ ретушевкѣ! А если жизнь сложна, то задача изслѣдователя не затушевывать эту сложность, а лишь пролить на нее свѣтъ…

Самый вопросъ, поставленный И. М. Гревсомъ, еще долго будетъ волновать читателя. Тургеневъ и Віардо — какая плѣнительная тема для историка-поэта! Какой богатый матеріалъ для размышленій!

Женщина, которой лучшіе цвѣты своей души отдалъ такой человѣкъ, какъ Тургеневъ, — что можетъ быть великолѣпнѣе этого жребія! Оказалась ли она достойной его? Дала ли она счастье своему великому другу?

Знаменитая красавица-дурнушка, Полина Меттернихъ, хозяйка одного изъ блистательнѣйшихъ салоновъ Второй Имперіи, другъ Листа и поклонница и покровительница Вагнера, который, кстати сказать, отплатилъ ей черной неблагодарностью, запомнилъ изъ общенія съ нею и отмѣтивъ въ своихъ мемуарахъ лишь одну ея неудачную и показавшуюся ему глупой фразу о Бахѣ — разсказываетъ, какъ она привезла на вечеръ къ графу Валевскому Листа. Онъ былъ не въ духѣ, мрачно ходилъ съ ней, съ яростью говоря, что она напоминаетъ ему поводыря съ медвѣдемъ, и рѣшительно отказывался играть. Что было дѣлать? На счастье, тутъ была Полина Віардо. Она пришла на помощь княгинѣ и… попросила Листа ей проаккомпанировать. Медвѣдь былъ сразу прирученъ, и публика услышала Листа.

О томъ, какъ пѣла эта дивная артистка, можно получить представленіе по слѣдующему отзыву Адельгейды фонъ-Шорнъ, автора воспоминаній о Листѣ и его подругѣ жизни, княгинѣ Сайнъ-Витгенштейнъ: «У Листа я познакомилась съ г-жей Віардо. Великая артистка такая прелестная женщина, что забываешь ея уродливость. Она пѣла съ такимъ огнемъ, съ такимъ выраженіемъ, что хотѣлось кричать отъ радости. Когда она музицировала съ Листомъ, для обоихъ это было такое наслажденіе, что они и не помышляли о томъ, чтобы кончитъ, пока глотка г-жи Віардо выдерживала. Листъ рѣдко находилъ артистовъ себѣ по плечу. Полина Віардо-Гарсіа была однимъ изъ такихъ рѣдкихъ артистовъ».

Эти два свидѣтельства, которыя я привожу въ дополненіе къ тѣмъ, которыя сообщаетъ И. М. Гревсъ, достаточно показываютъ степень музыкальности Полины Віардо, ставившую ее вровень съ лучшими музыкантами той поистинѣ титанической эпохи. Это была артистка въ высшемъ смыслѣ этого слова, зажигавшая, по выраженію Полонскаго, «восторгъ, похожій на испугъ», заставлявшая, какъ говорилъ Тургеневъ, «плакать слезами восторга». Но она была къ тому же женщиной исключительнаго личнаго шарма, большой духовной культуры и совершенно незауряднаго ума. Это была большая женщина, способная вызвать пламенную страсть, восторженное поклоненіе, нѣжную дружбу. Всѣ эти чувства питалъ къ ней Тургеневъ. Много онъ ей далъ, но, надо думать, много онъ и получитъ отъ нея, достойной его подруги.

Но дала ли она ему главное — дала ли она ему счастье?

Сама Віардо дала на этотъ вопросъ, казалось бы, лапидарный и недвусмысленный отвѣтъ. Она въ 1862 году въ письмѣ къ графинѣ Елизаветѣ Егоровнѣ Ламбертъ, интимному другу Тургенева, съ которой онъ велъ постоянную (сравнительно недавно опубликованную) переписку, выразилась о Тургеневѣ: это — печальнѣйшій изъ людей (le plus triste des hommes). Неизбывная печаль, тоска по семейному уюту, ощущеніе обреченности на безрадостное доживаніе звучатъ часто и въ письмахъ Тургенева.

«Эхъ, любезный Толстой, писалъ онъ въ 1858 г., если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело и грустно. Берите примѣръ съ меня: не давайте проскользнуть жизни между пальцами, и сохрани васъ испытать слѣдующаго рода ощущенія: жизнь прошла, а въ то же время вы чувствуете, что она не начиналась, и впереди у васъ неопредѣленность молодости со всей безплодной пустотой старости. Какъ вамъ поступить, чтобы не попасть въ такую бѣду — не знаю; да, можетъ быть, вамъ вовсе не суждено попасть въ такую бѣду. Примите, по крайней мѣрѣ, мое искреннее желаніе правильнаго счастья и правильной жизни. Это вамъ желаетъ человѣкъ, глубоко и заслуженно несчастливый».

Подобныя цитаты можно было бы легко умножить, а къ старости эти эти жалобы принимаютъ иногда характеръ криковъ отчаянія, какъ, напримѣръ, въ письмѣ къ Полонскому въ 1877 году.

Но можно ли, положа руку на сердце, сказать, что эта несчастливость, эта печальность Тургенева коренится въ его «несчастной связи» съ иноземной пѣвицей, съ «проклятой цыганкой», какъ называла Віардо мать Тургенева? Подобное утвержденіе было бы поспѣшнымъ и легкомысленнымъ. Печаль или, вѣрнѣе, грусть была свойственна природѣ Тургенева. «Я нахожусь въ томъ полувдохновенномъ-полугрустномъ настроеніи, которое всегда находитъ на меня передь работою», пишетъ онъ въ 1859 г. графинѣ Ламбертъ. И если не было у Тургенева полнаго счастья (бываетъ ли вообще такое, какъ характеристика итога жизни?), то не потому ли, что онъ самъ слишкомъ многаго хотѣлъ — и «тревожнаго» счастья молодости, озарявшаго его жизнь даже на склонѣ его дней (вспомнимъ его почти юношескую романтичную влюбленность въ Савину!), и прочнаго семейнаго уюта. Когда слишкомъ многаго и слишкомъ разнаго хочешь — можно лишь пригубить это многое и разное. Человѣческая натура, если это глубокая натура, иногда въ итогѣ выигрываетъ, пріобрѣтая исключительную многогранность, отзывчивость, широту, но полнаго счастья, счастья исключительнаго обладанія, такой человѣкъ ощущать не можетъ и, въ зависимости отъ темперамента и сердца, становится либо завистливымъ и ѣдкимъ ипохондрикомъ, либо благостно-скептическимъ, меланхолическимъ созерцателемъ.

Такимъ сталъ Тургеневъ. Помимо «тревожнаго» счастья — обжигающій душу потокъ его дала ему и Віардо — Тургеневъ былъ, повидимому, способенъ лишь на то артистически созерцательное соучастіе въ жизни, которое ему обезпечила дружба съ Полиной Віардо… «Сидѣть передъ раскрытымъ окномъ и глядѣть въ неподвижный садъ, медленно мѣшая образы своей фантазіи съ воспоминаніями друзей и далекой родины. Въ комнатѣ свѣтло и тихо, въ коридорѣ слышны голоса дѣтей, сверху доносятся звуки Глюка… Чего больше!».

Если и хотѣлъ порой большаго Тургеневъ — былъ ли онъ на большее способенъ?

Тургеневъ обладалъ великимъ сердцемъ и великимъ умомъ, но это былъ не только мягкій, это былъ слабый человѣкъ. И слабый въ двоякомъ смыслѣ. Въ немъ не было того, всегда немного хищнаго, азарта жизни, того избытка жизнеспособности и жизнерадостности, который въ самомъ себѣ носитъ оправданіе житейскихъ захватовъ и побѣдъ и въ экстазѣ котораго человѣкъ властно и самоупоенно подгибаетъ подъ себя чужія существованія, отдавая себя — хотя бы бъ данный моментъ — полностью и безъ оглядки, но и беря полностью и безъ остатка. Но если въ немъ не было этой, отъ полноты жизни идущей и потому дающей полноту удовлетворенія, вѣры въ себя, то у него не было и подлинной возносящей и укрѣпляющей вѣры въ какія-либо объективныя цѣнности, ниже́ въ Господа Бога… «Земное — все прахъ и тлѣнъ, пишетъ онъ въ 1861 году графинѣ Ламбертъ, и блаженъ тотъ, кто бросилъ якорь не въ эти бездонныя волны. Имѣющій вѣру имѣетъ все и ничего потерять не можетъ, а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣетъ — и это я чувствую тѣмъ глубже, что самъ принадлежу къ неимущимъ».

Тургенева очень многіе не любили. При его рѣдкой отзывчивости, подобное отталкиваніе представляетъ интереснѣйшую психологическую проблему, разрѣшенію которой посвящена, между прочимъ, книга безвременно погибшаго Ю. А. Никольскаго о Тургеневѣ и Достоевскомъ. Это отталкиваніе ощущали иногда люди даже преданные Тургеневу. М. П. Драгомановъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Тургеневѣ говоритъ, что онъ испытывалъ поперемѣнно то институтское «обожаніе» «богоравнаго» Тургенева, то почти физическое къ нему отвращеніе. Драгомановъ объясняетъ это свое чувство именно слабостью Тургенева, его неспособностью къ самоутвержденію, къ отстаиванію того, что онъ онъ самъ считалъ правильнымъ. Это же самое имѣлъ, очевидно, въ виду одинъ русскій современникъ Тургенева (не помню сейчасъ кто), утверждавшій о немъ, что у него нѣть нравственнаго хребта (Il n’a pas d’épine dorsale morale). Эта послѣдняя характеристика зла и несправедлива, но нельзя отрицать того, что неизреченныя деликатность, доброта и широта Тургенева какъ-то непосредственно граничили съ той степенью податливости, которая сама уже граничитъ съ безотвѣтственностью и является какъ бы нарушеніемъ долга по отношенію и къ другимъ и къ себѣ самому, психологически неизбѣжно вызывая чувство отталкиванія у другихъ, чувство неудовлетворенности у себя.

Qui trop embrasse mal étreint. [1] Тургеневъ былъ, какъ никто, открытъ для любви, для дружбы, для артистическихъ наслажденій, для радости творчества, для умной бесѣды, для любованія природой. Онъ былъ воплощеніемъ поэта и артиста, способнымъ до конца своихъ дней отвѣтно трепетать на всякое проявленіе красоты въ природѣ, жизни, искусствѣ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ счастливецъ и даже печаль для него была своего рода эстетическимъ наслажденіемъ. Примѣрно за годъ до смерти, онъ могъ писать Савиной по поводу ея хандры, что «хандрятъ только молодыя сердца, у которыхъ еще много впереди. Это — птица, которая еще не можетъ полетѣть». А какія крылья были еще у сердца самого старика Тургенева! «Какъ-то въ два часа ночи, пишетъ Савина Базилевскому, послѣ ужина, онъ спросилъ: кто хочетъ итти слушать «ночные голоса»? Я, конечно, первая вызвалась и, несмотря на то, что шла подъ руку съ Иваномъ Сергѣевичемъ, немножко трусила отъ темноты и неизвѣстной мѣстности. И, Боже мой, что это за чудная музыка «ночные голоса».

Это ли не счастье — не утратить способность слышать «ночныя голоса», уже глядя въ могилу?! Но эта же артистическая обостренность воспріятія, присущая Тургеневу, эта его художественная открытость имѣла и свою оборотную сторону. Мать назвала Тургенева «однолюбомъ». Въ какой-то мѣрѣ это вѣрно и объясняетъ неизмѣнную преданность Тургенева Полинѣ Віардо. Но вѣдь даже это, самое сильное въ жизни Тургенева, можно сказать, — опредѣляющее, роковое чувство, было въ сущности цѣлой гаммой чувствъ и ощущеній, не сплавившихся въ то единственное, всепокоряющее божественно-человѣческое чувство, въ которомъ два человѣка сливаются, утопая одинъ въ другомъ, въ особый для нихъ лишь существующій, сотканный изъ ихъ любви міръ!

Такого счастья не было дано Тургеневу. Виною ли въ томъ Полина Віардо?

[1] На заданную тему.

[2] За всё браться — ничего не сдѣлать.

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 709, 12 мая 1927.

Views: 34