На площади ломбардскаго городка. — Средній итальянскій обыватель. — Изъ рѣчей Муссолини. — Слова Маккіавели. — Личность въ суконной курткѣ. — Гдѣ новое слово міру?

Уснувшая площадь. Бурые дома, раскаленные солнцемъ, закрыты наглухо ставни. Душная, тяжелая жара разъѣдаетъ волю, таютъ въ ней и мысль и желанія. Бурые дома съ аркадами, колоннады: облупившіеся, ветхіе дворцы. Тихо кругомъ. Три часа по полудни. Воскресный день.

Пустынно на террасѣ кафэ, завѣшанной шторами, пустынно на площади. Лишь полицейскій на ней. Въ бѣлой колоніальной каскѣ, въ бѣломъ кителѣ съ золоченнымъ поясомъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, бѣлая короткая палка въ рукѣ. Великолѣпенъ онъ, стройный, смуглый. За кѣмъ смотритъ онъ здѣсь, въ этотъ часъ? Рѣдко, рѣдко проѣдетъ возъ съ сѣномъ, рѣдко, рѣдко прокатитъ по площади автомобиль. Но лишь онъ заслышитъ гудокъ, подыметъ высоко руку, плавнымъ движеніемъ, держа палку подъ прямымъ угломъ, покажетъ куда свернуть машинѣ. И лицо его приметъ выраженіе серьезности, словно безъ него потерялся-бы среди узкихъ улицъ, пыльнымъ призракомъ въ этой жарѣ и въ этой тишинѣ, промелькнувшій автомобиль…

Небо синее, прозрачное. Зеленые холмы вдали, высоко надъ дворцами.

Въ этотъ городокъ Ломбардіи, куда не заглядываетъ ни одинъ туристъ, я попалъ, потому что былъ онъ однимъ изъ первыхъ на моемъ пути, и потому что мнѣ хотѣлось поскорѣе стать на итальянскую землю. И вотъ я увидѣлъ на площади дома съ аркадами и колоннами — какихъ нѣтъ въ краяхъ, гдѣ нѣтъ и этого вѣчно синяго неба, я увидѣлъ полицейскаго въ бѣломъ кителѣ, который стоитъ здѣсь весь день, чтобы пропустить разъ въ часъ по автомобилю, и я почувствовалъ сошедшіе вмѣстѣ съ жарой покой и лѣнивое прозябаніе.

***

«То, что французскій народъ совершилъ въ 1789 году, фашистская Италія совершаетъ сейчасъ. Она несетъ міру новое слово… Поистинѣ великолѣпное и гордое зрѣлище: революція, побѣждающая въ одной странѣ, имѣетъ противъ себя весь старый міръ!.. Нынѣ фашизмъ — партія, милиція, корпорація. Этого недостаточно! Фашизмъ долженъ стать образомъ жизни. Должны быть итальянцы фашизма, какъ были итальянцы Возрожденія… Все въ государствѣ, ничего внѣ государства, ничего противъ государства. Вотъ новый политическій строй!»

Слова Муссолини… Я перечитывалъ сборникъ его рѣчей. И тишину кругомъ нарушалъ для меня ихъ внутренній рокотъ. Живительной грозой, разгоняющей и лѣнь и жару, казались мнѣ эти слова.

Тихо текли часы. Но вотъ подулъ вѣтеръ. Солнце заходило. Наполнилась площадь, наполнилась терраса кафэ. Усѣлись за столиками передъ ледяными напитками жители ломбардскаго городка. И вдругъ на площади и подъ аркадами послышалось пѣніе. Зазвучали гдѣ-то рояли, оперныя аріи понеслись изъ оконъ ветхихъ дворцовъ. Шумъ и жизнь были кругомъ. Я узнавалъ Италію. Какъ не почувствовать ее въ этомъ пѣніи, въ аркадахъ и колоннахъ, что украсили убогую площадь убогаго городка? Новымъ былъ лишь полицейскій. Не былъ бы прежде такъ величествененъ его видъ, да и не стоялъ-бы онъ здѣсь цѣлый день безъ дѣла съ палкой въ рукѣ.

Всматривался въ лица. Хотѣлось сразу-же, въ первый день, по глазамъ, по движеніямъ, по мыслямъ узнать, почувствовать новыхъ итальянцевъ, итальянцевъ фашизма, хотѣлось съ кѣмъ-нибудь поговорить. Но я слышалъ, что опасно въ Италіи говорить съ незнакомыми на подобныя темы, что за каждымъ иностранцемъ слѣдятъ, и что итальянецъ побоится отвѣчать откровенно на слишкомъ пытливые вопросы перваго встрѣчнаго… И все-таки, чтобы провѣрить слышанное, чтобы сразу, такъ сказать, вложить палецъ въ рану, я спросилъ хозяина кафэ:

— А что, вѣдь въ Италіи всѣ сейчасъ фашисты?

Хозяинъ кафэ былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, упитанный, видимо довольный собой и своей жизнью. О, онъ ничуть не былъ удивленъ нелѣпымъ вопросомъ и вмѣсто восторженныхъ или негодующихъ изліяній, я услышалъ весьма трезвыя, весьма спокойныя рѣчи.

— Синьоръ напрасно такъ думаетъ. Очень, очень много въ Италіи антифашистовъ. Но они безсильны. Вся власть въ рукахъ партіи. И такъ очень хорошо. Синьоръ, конечно, помнитъ, — что было прежде. Поѣдешь, напримѣръ, куда-нибудь въ поѣздѣ, по дорогѣ окажется, что началась забастовка. Никуда не доѣдешь и обратно не вернуться. Да и безъ забастовокъ поѣзда всѣ опаздывали.

— А теперь не опаздываютъ?

— Ну, конечно, еще опаздываютъ. Но развѣ можно сравнить съ тѣмъ, что было? Вѣдь всюду царилъ безпорядокъ. Дня не было, чтобы спокойно заснулъ. Порядокъ теперь, наконецъ, навели. Человѣкъ появился настоящій. Соціалисты тоже могли-бы завести порядокъ, — потому что у нихъ была сила. Да вотъ человѣка у нихъ не оказалось. Ну а у фашистовъ нашелся, да еще какой!

— Вы сами фашистъ?

— Нѣтъ, я нейтральный. Но я люблю, когда порядокъ и знаешь, что будетъ завтра. За дѣло свое не волнуешься. Хоть теперь и кризисъ, ахъ какой кризисъ!

Хозяинъ кафэ показался мнѣ типичнымъ среднимъ обывателемъ, такимъ же, какъ любой обыватель Франціи или Германіи. И потому ли, что онъ не побоялся со мною говорить, что въ его словахъ не было рѣшительно ничего ни новаго, ни бравурнаго, мнѣ представилось, на мгновеніе, что все слышанное мною о фашизмѣ, — сильно преувеличено, да и сами слова Муссолини, хоть и громкоподобны, но нѣсколько пустоваты.

***

Я сижу въ станціонномъ залѣ на пересадкѣ, ожидаю опоздавшаго поѣзда. Да, поѣзда все еще опаздываютъ въ Италіи. Или, быть можетъ, мнѣ такъ не повезло? Но вотъ, что ни возьму я поѣздъ, непремѣнно опоздаетъ на десять, пятнадцать минутъ, а то и на всѣ полчаса. Правда, прежде было гораздо хуже и, навѣрно, если перенестись непосредственно изъ дофашистской Италіи въ нынѣшнюю, очевидности не повѣришь, такъ улучшилось желѣзно-дорожное сообщеніе. Но я-то попалъ въ нынѣшнюю Италію изъ Франціи, и потому не удовлетвореніе достигнутымъ вызываетъ оно во мнѣ, а раздраженіе отъ безпорядка.

Въ залѣ толстый монахъ съ отвислой губой и женщина, по виду мѣщанка, высохшая, неряшливо одѣтая, съ двумя маленькими дѣтьми, которыхъ она бранитъ безъ устали. На дѣтяхъ платье не чисто, плохо вымыты лица. Грязна и заплевана станціонная зала. Усѣвшись въ углу, смотритъ на насъ личность въ зеленой суконной курткѣ, черной рубашкѣ и черныхъ сапогахъ, кобура за поясомъ. У личности выраженіе явно непривѣтливое, сосредоточенное. Отчего-бы? Личность видимо довольно посидѣла съ нами, встала, пошла, вѣроятно, побродить по перрону, да по вагонамъ стоящихъ поѣздовъ. Монахъ и мѣщанка никакого вниманія не обратили на фашистскаго желѣзно-дорожнаго милиціонера, страха онъ имъ какъ будто не внушилъ и радости своимъ уходомъ не доставилъ. Былъ онъ для нихъ, очевидно, обычнымъ явленіемъ, съ которымъ давно уже свыклись. Фашистскій милиціонеръ находился при исполненіи своихъ служебныхъ обязанностей, которыя заключаются въ охраненіи порядка и предупрежденіи самой возможности безпорядка. Вотъ и ходить онъ по станціонной залѣ, да по вагонамъ, посидитъ въ одномъ купэ, въ другомъ, и слѣдитъ, и слушаетъ. По каждому поѣзду гуляетъ ихъ по нѣсколько человѣкъ. Но думается, рѣдко-рѣдко, на девятомъ году фашизма, удается имъ услышать что-нибудь интересное; развѣ что задержатъ кого-нибудь, что сѣлъ безъ билета. Но вѣдь и великолѣпный полицейскій на площади ломбардскаго городка рѣдко-рѣдко пропускаетъ автомобиль. И показалось мнѣ, что смыслъ, сила и полицейскаго въ блистательной формѣ, и милиціонера въ черной рубашкѣ заключаются въ самомъ ихъ присутствіи, въ томъ, чтобы неизмѣнно быть передъ глазами, дабы каждый помнилъ, что долженъ исполнять законъ.

«Націями можно править лишь желѣзной рукой, обладая стальной волей», — такъ говоритъ Муссолини. И говоритъ онъ также, повторяя слова Маккіавели:

«Люди дѣлаютъ добро лишь подъ вліяніемъ необходимости, но тамъ, гдѣ существуютъ свобода и распущенность, они тотчасъ же и неизмѣнно предаются безпорядку!..»

Но гдѣ желѣзная рука? И гдѣ непокорные? Гдѣ она, гидра антифашизма? На эти вопросы я не могъ пока дать себѣ отвѣта, потому что не почувствовалъ еще самого фашизма. А думалось, когда я подъѣзжалъ къ Италіи — вотъ сейчасъ предстанетъ страна, гдѣ строится новый порядокъ, новая государственная система, гдѣ творится опытъ, который, быть можетъ, — какъ мечтаютъ его авторы, — дѣйствительно явится новымъ словомъ для міра. Вѣдь это новое слово должно бы сквозить во всемъ, чувствоваться въ лицахъ, въ рѣчахъ, въ самомъ воздухѣ… Или новое — это полицейскій на пустынной площади, да милиціонеръ въ суконной (не кожаной) курткѣ, рыскающій по вагонамъ? Потому что вѣдь не новое же слово міру, что установленъ порядокъ въ странѣ, лучше идутъ поѢзда, да лучше вымощены улицы…

Изъ окна вагона я увидѣлъ, какъ шли къ поѣзду мѣщанка съ дѣтьми и монахъ. Дѣти въ чемъ-то провинились, мать больно ударяла ихъ по щекамъ. Но дѣти не смѣли громко плакать, боясь видимо, что мать станетъ бить ихъ еще больнѣе. Зрелище было отвратительное. «Люди творятъ добро лишь подъ вліяніемъ необходимости»… Монахъ медленно переваливался за ними, перебирая четки, сладко почему-то улыбался.

А если-бы появилась личность въ суконной курткѣ? И стало мнѣ вдругъ совершенно ясно, что мать перестала бы давать дѣтямъ пощечины, монахъ продолжалъ-бы улыбаться, но уже не побоямъ, а смѣнившему ихъ родительскому наставленію, а фашистскій мнлиціонеръ непремѣнно вставилъ бы замѣчаніе, что нужно слушаться старшихъ, ибо это способствуетъ общему благу, приведя при этомъ крѣпко заученную цитату изъ Муссолини о томъ, что фашизмъ долженъ стать образомъ жизни.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2265, 15 августа 1931.

Views: 37