Какъ можно отдѣлаться отъ шпиковъ. — Агентъ ГПУ въ роли посыльнаго. — Въ театрѣ имени Вахтангова. — Платья одинаковыя и лица одинаковыя. — Московскіе театралы. — “На Крови”. — “Боже, царя храни”. — Какъ слушаютъ императорскій гимнъ жители новой Москвы. — Институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. — “Вѣдь это кажется молитва”. — Вечерняя Москва. — Хоръ Егора Полякова. — Въ “Метрополѣ .

Шпики, которые были ко мнѣ приставлены, очень быстро мнѣ приглядѣлись, — продолжалъ свой разсказъ побывавшій въ совѣтской Россіи эмигрантъ — иностранный подданный. — Не то, чтобы они плохо справлялись со своей задачей. Какъ вы помните, пріятель мой, опытный въ такихъ дѣлахъ, показалъ мнѣ ихъ еще изъ окна своей квартиры. И вотъ каждый день я то тамъ, то здѣсь, вижу ихъ лица въ толпѣ. Неизмѣнно, одинъ впереди меня, другой сзади. Въ концѣ концовъ очень мнѣ это надоѣло и на третій или четвертый день моего пребыванія въ Москвѣ рѣшилъ я отъ нихъ отдѣлаться. Но какъ?

Добрый часъ гонялъ я вокругъ Театральной площади. Вѣроятно, очень ихъ утомилъ и ввелъ въ недоумѣніе. Искалъ ихъ глазами. Въ свою очередь слѣдилъ за ними.

Пошелъ подъ колоннаду Большого Театра и остановился между двумя колоннами. Выглядываю. Вижу и они выглядываютъ. Нужно ихъ разыграть.

Иду по Тверской. Быстро заворачиваю за уголъ, стою минуты двѣ, поворачива-юсь и за угломъ, прямо лицомъ къ лицу, сталкиваюсь съ тѣмъ, который шелъ сзади. У того на лицѣ смущеніе: я встрѣтился съ нимъ глазами, когда онъ выглядывалъ изъ за колонны. Отъ смущенія даже остановился. Я къ нему:

— Что это, гражданинъ, я васъ всюду встрѣчаю! Вотъ и вчера на Кузнецкомъ мосту, вотъ и сегодня на площади… Да не слѣдите ли вы за мной?

— Что вы, что вы, гражданинъ!

— Ну ужъ говорите прямо, я не сердитый….

Мой шпикъ густо покраснѣлъ. Пробовалъ улыбнуться. Говорить:

— Вы мнѣ, гражданинъ, видите ли очень симпатичны…

Я чуть не расхохотался.

— Ну, коли такъ, зачѣмъ же вамъ гонять за мной. Вы тоже мнѣ очень симпатичны. Вамъ вѣдь нечего дѣлать, — пойдемте же вмѣстѣ…

Взялъ его подъ руку и повелъ съ собой по Тверской. Воображаю изумленіе дру-гого шпика! Что ему дѣлать! Слѣдить за мной? Но вѣдь я иду подъ руку съ его же коллегой…

А тотъ, съ которымъ я шелъ, — вѣро-ятно чувствуя всю нелѣпость своего по ложенія — оказался готовымъ на всѣ услуги и, за два рубля чаевыхъ, бѣгалъ весь день по моимъ порученіямъ.

Съ этого дня эти два шпика отъ меня отстали. Несомнѣнно, ихъ замѣнили другіе, но тѣхъ я уже не обнаружилъ.

***

Мой первый агентъ ГПУ и досталъ мнѣ билеты въ московскіе театры. Дѣло въ томъ, что за пять-шесть дней въ московскихъ театрахъ всѣ мѣста уже впе-редъ распроданы — вѣрнѣе, распредѣлены: часть посылается въ учрежденія, часть идетъ по полтарифа и лишь незначительная часть по полному тарифу — вѣроятно, только для иностранцевъ. На тотъ же вечеръ и даже на слѣдующій такихъ мѣстъ достать было почти невозможно. Но мой чекистъ обо всемъ позаботился и я получилъ билеты въ театръ имени Вахтангова, въ Большой театръ и въ Художественный.

Вотъ сижу я въ театрѣ имени Вахтангова, что на углу Арбата и Николо-Песковскаго переулка, въ первомъ ряду (кресло — 6 рублей) и наблюдаю публику. Сѣрые совѣтскіе обыватели — служащіе. Воротничковъ почти нѣтъ, а тѣ, у кого воротнички, несомнѣнно почти всѣ иностранцы. Женщины, видимо, одѣлись въ самое лучшее, что было у нихъ; однообразны. безнадежно скромны ихъ наряды. — Аккуратность и бѣдность, темныя блузки, темныя юбки, рѣдко, рѣдко платочки на шеѣ. На улицахъ онѣ въ тулупахъ — крестьянки; здѣсь, въ театрѣ — въ жалкихъ своихъ блузкахъ и платьицахъ — нуждающіяся городскія работницы.

Костюмы одинаковые, можетъ былъ поэтому — а можетъ быть и потому, что вѣрно это въ какой то долѣ, — лица тоже кажутся мнѣ одинаковыми, — неопре дѣленныя: такія лица не оставляютъ слѣда въ памяти.

Слушаю разговоры. Замѣчаю — несомнѣнный интересъ къ постановкѣ, къ игрѣ, къ мельчайшимъ деталямъ театральнаго искусства. Требовательность удивительная. До поднятія занавѣса эти люди, въ огромномъ большинствѣ безъ истинной культуры, безъ истиннаго воспитанія, говорятъ о возможныхъ погрѣшностяхъ. вспоминаютъ подробно, что видѣ ли на прошлой недѣлѣ, выражаются при этомъ техническимъ театральнымъ языкомъ. Знаютъ всѣхъ артистовъ, всѣхъ авторовъ. Вотъ только жара, истиннаго жара и страстности, не чувствуется въ спорахъ театраловъ новой Москвы. Впрочемъ, неудивительно, что научились они какъ то разбираться въ театральномъ искусствѣ. Вѣдь театръ это полагающееся имъ развлеченіе. Свыклись съ театромъ, и сталъ онъ частью ихъ жизни, какъ стало частью ихъ жизни стояніе въ хвостахъ да метаніе за удостовѣреніемъ изъ одного учрежденія въ другое. Не “праздничное”, конечно, событіе пойти въ театръ для жителя новой Москвы — будни, положенное развлеченіе — въ опредѣленный день.

А какъ великолѣпенъ московскій театръ! Лишь поднялся занавѣсъ, окунулся я въ русское искусство, до-революціонное каждой своей чертой, сохранившееся въ революціонной Россіи, какъ сохранились орлы на Кремлѣ. Но не только сохраняется, поощряется это искусство вла стью, которой оно льститъ и которой какъ то нужно оно — при воздвиженіи казарменнаго зданія новой совѣтской страны.

Идетъ “На Крови”. Дѣйствіе происходитъ въ 1905 году. Революціонеры и старая Россія. И вотъ что замѣчательно, эта Россія вовсе не представлена грубо карикатурно. Совсѣмъ это не то, что какой нибудь “Позоръ дома Романовыхъ” первыхъ временъ революціи, или пьяный царь съ пьянымъ Распутинымъ и пьянымъ митрополитомъ антирелигіозныхъ маскарадовъ. Тенденція есть, но болѣе гонкая. Преимущество революціонеровъ надъ вѣрноподданными царя сказывается въ ихъ пафосѣ, жертвенности, героизмѣ, въ томъ, что доказывается величіе идеи, за которую они идутъ на смерть.

На сценѣ гвардейскіе офицеры, въ ве-ликолѣпныхъ формахъ, подлинныхъ формахъ — это не то, что американскій фильмъ. Игра изумительная. И какъ то даже симпатично выведены эти офицеры. И вотъ сцена:

Принцъ Ольденбургскій поднимаетъ гость за здоровье государя императора. Стоятъ во фронтъ: мундиры, ордена, старая выправка и старый духъ гвардіи… Блистательное зрѣлище! Я сидѣлъ, какъ очарованный. И въ эту секунду огромный симфоническій оркестръ театра грянулъ: “Боже, царя храни”.

Императорскій гимнъ наполнялъ залу, гремѣлъ, перекатывался…

Вы представляете себѣ, что бы это было въ русскомъ Парижѣ! По сравненіе это не точно. Представьте себѣ что дѣлалось бы въ парижскомъ залѣ, если бы на какомъ нибудь русскомъ спектаклѣ оркестръ заигралъ Интернаціоналъ… — Вѣдь никакіе доводы, что это художест венное зрѣлище не помогли бы. Но и это сравненіе не точно, потому что вѣдь не всѣ же коммунисты — пришедшіе въ этотъ вечеръ въ театръ имени Вахтангова.

Вы легко поймете, что я испытывалъ: въ Москвѣ — “Боже, царя храни”! Я оглянляся. Такія же безчувственныя лица — ни волненія, ни радости, — пусть бы даже едва промелькнувшей, — ни гнѣва, ни единаго крика “долой!” — ничего.

Рядомъ со мной сидѣлъ какой то, видимо, очень важный большевикъ. Я понялъ это по тому, какъ подходили съ нимъ здороваться. Пока игралъ гимнъ, онъ разсѣ явно перелистывалъ программу, съ кѣмъ то въ ложѣ привѣтливо раскланялся, одобрительно, какъ показалось мнѣ, покачалъ головой. Очевидно, понравилось ему, какъ играетъ оркестръ. Такъ же равнодушно слушалъ онъ гимнъ, какъ слушали его всѣ сидящіе въ театрѣ служащіе совѣтскихъ учрежденій — служащіе вѣдь всѣ въ Москвѣ. Что это? Словно для нихъ это прошлое, исторія, не что то волнующее, злободневное, а безразличное — потому ли, что не знали одни этого прошлаго, потому ли что столько было другими съ тѣхъ поръ пережито… Не полагается подъ совѣтской властью выказывать свои чувства, быть можетъ, по этому притупились и сами чувства въ сердцахъ, или, быть можетъ, такъ затаены они, — что не увидѣть ихъ постороннему. Я взглянулъ еще разъ на сидѣвшаго рядомъ со мной представителя власти и подумалъ — такъ безучастно было выраженіе его лица — убѣждена эта власть, что можно передъ московскими автоматами исполнять “Боже, царя храни”. Впрочемъ, слышалъ я. что “Жизнь за царя” не могутъ рѣшиться поставить.

Идутъ въ передникахъ, платьицахъ, въ косахъ институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. И поютъ онѣ высокими голосами подъ аккомпаниментъ оркестра “Спаси, Господи, люди Твоя“. За собой слышу:

— Поютъ прилично, хоть не совсѣмъ еще спѣлись. Но въ общемъ недурно выходитъ, плавно, какъ полагается. Вѣдь это же, кажется, какая то молитва…

***

Ни великолѣпная постановка “Бориса Годунова” въ Большомъ Театрѣ, ни даже “Наша молодость”въ Художественномъ Театрѣ, не поразили меня такъ, какъ эта пьеса “На крови” и это отношеніе московской толпы къ гимну старой Россіи.

“Наша молодость” Карташева — пьеса тоже очень интересная. Бронепоѣздъ — борьба съ бѣлыми. И снова бѣлые офицеры выведены въ ней не какими то извергами, а въ реальныхъ тонахъ — вотъ такъ примѣрно, какъ въ “Дняхъ Турби-ныхъ”.

Въ холлѣ Художественнаго Театра освѣщающіяся рекламы — рекламы пятилѣтки, тѣ же “Темпы” и то же “Догнать и перегнать”.

Слышу, одинъ гражданинъ говорить другому:

— То же самое! Пойдемъ лучше поку-рить…

***

Вечерняя Москва…. Магазины закрываются въ шесть часовъ. Но всю ночь ярко освѣщены ихъ витрины. Освѣщены картины и фарфоръ комиссіонныхъ магазиновъ “Торгсина” и освѣщенъ весь дрянной товаръ, который продается въ “мосторгахъ”. Залиты свѣтомъ улицы. Горятъ всѣ фонари. Снопы свѣта расточаютъ прожекторы вдоль Кремля, въ началѣ Арбата. Къ чему это? Показатель расточительности, очередное преломленіе въ совѣтской жизни этого “Догнать и перегнать”?

И въ вечерней Москвѣ толпа на ули-цахъ. Не итти же домой, гдѣ спать надо по шесть человѣкъ въ комнатѣ… Толпятся у магазиновъ, толпятся въ пивныхъ.

И вотъ какъ то вечеромъ рѣшилъ я покутить. “Большая Московская”, — “Грандъ Отель”, гдѣ уютныя кресла и абажуры на столикахъ, да “Метрополь”, гдѣ обѣдаютъ передъ фонтаномъ, лучшіе быть можетъ рестораны въ мірѣ. Въ бѣломъ, половые подаютъ съ той же почтительностыо и такъ же распорядительны, какъ прежде. Слышится почти исключительно иностранная рѣчь. Лишь по два, по три за столиками сидятъ по угламъ военные. Наблюдаютъ ?

Ѣлъ я въ “Метрополѣ” пулярду на вертелѣ и пилъ крымскія вина. Дешево, потому что, какъ я вамъ разсказывалъ, сумѣлъ устроиться съ размѣномъ. Пріятель мой пошелъ приглашать танцовать одну изъ дѣвицъ, что сидѣли за баромъ.

Согласіе получилъ лишь условное:
— Могу съ вами танцевать, только если что нибудь закажете на “инвалюту”…

Бѣжали часы, вино шумѣло въ головѣ, пѣли цыгане, — знаменитый хоръ Егора Полякова, хоръ, какого, конечно, нѣть въ Парижѣ. Блистали ихъ яркіе наряды и волны страсти поднимали ихъ голоса. Сверкалъ поперемѣнно всѣми цвѣтами фонтанъ. Бѣгали отъ стола къ столу половые. Тихій былъ въ залѣ свѣтъ. Бурное шло веселье, такое, какого не знаютъ совѣтскіе обыватели. Захватило это цыганское пѣніе иностранныя сердца, и показалось мнѣ тогда, что быть можетъ, только здѣсь, въ “Метрополѣ”, подъ это пѣніе, среди этихъ веселящихся иностранцевъ, можно вспомнить и почувствовать хотъ что то изъ уклада жизни старой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2545, 21 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 18