Психологія средняго совѣтскаго гражданина. — Инстинктъ звѣря. — Особыя свой­ства. — Лабазный приказчикъ, ставшій сумрачнымъ. — Самое скверное рус­ское ругательство. — Нерушимая воля погонщиковъ. — Совѣтскій граж­данинъ, побывавшій заграницей.— Прорывъ автоматизма. — Воз­вратъ къ «мелко-буржуазной» стихіи. — Нужна встряска. — Что будетъ въ случаѣ войны? — «Шапками закидаемъ». — Народъ безмолвствуетъ. — Армія. — Командиръ и вѣстовой.

— Вы спрашиваете меня о психологіи средняго совѣтскаго гражданина, — про­должалъ мой собесѣдникъ. — Какъ я вамъ уже говорилъ, мнѣ кажется, онъ въ шо­рахъ и — какъ то реально не восприни­маетъ того, что можетъ быть и иная жизнь. Онъ свыкся съ мыслью, что жизнь должна быть непремѣнно гнусная, что жизнь —  это стояніе въ хвостѣ, бѣганіе отъ «мос­торга» въ «копъ», служба, да чтеніе «Правды» или «Извѣстій», что жизнь — это вѣчно видѣть плакаты объ «ударныхъ темпахъ», которые, какъ удары хлыста, должны подбадривать, подымать на ноги, это — знать, что нельзя роптать, ибо ропщущій будетъ раздавленъ регулирующей эту жизнь властью. Выработались въ немъ особыя свойства — изъ года въ годъ — тѣ свойства, которыя порождаются инстинк­томъ самосохраненія, какъ выработались у дикихъ звѣрей и у примитивнаго человѣ­ка свойства, сохранившія ихъ отъ гибели: умѣніе льстить, когда надо, молчать, мол­чать и молчать, искусство быть скрытнымъ —   до жуткости скрытнымъ, такъ чтобы показалось что нѣтъ въ человѣкѣ ничего — ни желаній, ни сомнѣній, ни грезъ — искусство, съ дѣтства прививающееся, въ семьѣ, въ школѣ — гибкость, даръ мелкой интриги, все то, что можетъ позволить ему удовлетворить строго ограниченныя его на­сущныя вожделѣнія, дѣловитость и нюхъ, нечеловѣческій какой то нюхъ — для то­го, чтобы вывѣдать сразу, гдѣ, какъ до­стать хлѣбъ, сапоги, удостовѣреніе, бы­стрѣе — пока другой еще не досталъ. И прежде всего — приниженность.

Внѣшне же, да и внутреннимъ своимъ содержаніемъ, совѣтскій гражданинъ — я бы сказалъ — лабазный приказчикъ, став­шій вдругъ сумрачнымъ отъ трудной жиз­ни, подозрительнымъ до крайности, и кото раго заставили прочесть, на голодный же­лудокъ, ворохъ совершенно непонятныхъ ему трактатовъ.

Сѣрый и грубый. Самое скверное русское ругательство нынѣ вошло въ постоянный обиходъ у мужчинъ и у женщинъ, не толь­ко у рабочихъ и крестьянъ, но и у служа­щихъ канцелярій. Всюду, на улицѣ, въ трамваѣ, въ магазинѣ слышалъ я его въ Москвѣ,словно стало оно нѣкоей обязательной поговоркой. Не слышалъ развѣ что въ театрѣ, куда, на полагающееся закономъ развлеченіе, постаравшись одѣться акку­ратнѣе, идутъ, заранѣе настроившись про­вести вечеръ культурно.

Привыкли къ грязи и скверной ѣдѣ. Нигдѣ я не ѣлъ такъ плохо и не видѣлъ я та­кой грязной подачи, какъ въ московскихъ общественныхъ столовыхъ. Забыли, что можно вообще заботиться о комфортѣ, что можно мечтать о чемъ то, кромѣ совершен­но необходимаго, что есть въ другихъ странахъ, люди, у которыхъ есть досугъ стремиться къ чему то — для совѣтскаго гражданина прямо таки противоестествен­наго — къ болѣе красивой, болѣе радо­стной жизни.

Выражаются языкомъ дѣланнымъ, упо­требляя вперемѣшку русскія слова съ иностранными и новыми совѣтскими, стилемъ типично «полу-интеллигентнымъ», лож­нымъ, противоестественнымъ .

Помню, у вокзала, передъ отъѣздомъ мо­имъ изъ Москвы, забывъ заранѣе сгово­риться о цѣнѣ, торговался я съ извозчи­комъ. Подходить носильщикъ изъ моло­дыхъ — слѣдовательно, человѣкъ совѣт­ской школы. Дѣловито и авторитетно вставляетъ:

— Я констатирую — у васъ, граждане, спорный вопросъ.

И еще одна черта. Смѣхъ у современ­наго русскаго человѣка замѣнился смѣш­комъ, прибаутка, юморъ — хихиканіемъ.

Таковъ, какъ мнѣ кажется, средній со­вѣтскій гражданинъ, безпартійный. Пар­тійные — тѣ иные, стальными надлежитъ имъ быть, преисполненными воли, воли распоряжаться подвластнымъ имъ населеніемъ и «задать перцу» прихвостнямъ капитала, воли погонщиковъ, воли утвердить «планъ» и «заданіе», показать, что лишь такъ, какъ рѣшили они — можетъ быть устроенъ міръ — на вѣки вѣковъ. И воля эта у нихъ по­ка нерушима.

Я не буду говорить вамъ о томъ, что въ области экономики достигнуто или не до­стигнуто пятилѣткой. Примѣры того, чего нѣтъ въ московскихъ магазинахъ, достаточно показательны. Но по настоящему я не изучилъ этого вопроса, да и пересталъ онъ меня интересовать, лишь пробылъ я нѣ­сколько дней на совѣтской землѣ. А ѣхалъ я, преисполненный настроеніями нѣкото­рой части эмиграціи, въ совѣтской дѣй­ствительности, какъ я убѣдился, ничего не смыслящей, намѣренный серьезно подойти къ совѣтскому строительству. Я увидѣлъ, что то, что строится — есть муравейникъ, что душа ушла изъ Россіи или такъ затаи­лась въ ней, что до нея не добраться, что не созидающій духъ движетъ машинами, что мертвъ ихъ бѣгъ. Я увидѣлъ, что не могутъ быть творцами совѣтскіе автома­ты, и что пусть какой то стихіей и обуре­ваемы ихъ властители — на мертвомъ создадутъ они только мертвое, а мертво стало все по ихъ волѣ.

И все таки показалось мнѣ, что не все еще погибло въ Россіи.

***

Въ поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Пе­тербургъ, пересѣлъ я въ купэ, гдѣ замѣ­тилъ одинокаго совѣтскаго гражданина, рядового, какъ показалось мнѣ, въ косово­роткѣ, въ фуражкѣ, съ лицомъ неопредѣ­леннымъ, лѣтъ двадцати пяти-тридцати — значитъ, совѣтской формаціи. Пере­сѣлъ, чтобы съ нимъ поговорить. Вѣдь рѣдко удается иностранцу быть съ глазу на глазъ съ совѣтскимъ гражданиномъ.

Въ началѣ разговоръ не клеился. Дума­лось мнѣ — этотъ гражданинъ, какъ и другіе, боится со мной разговаривать. Но вотъ, неожиданно слышу отъ него:

— Такіе же часы, какъ у васъ, я прош­лымъ мѣсяцемъ купилъ себѣ въ Лондонѣ.

Въ Лондонѣ… Оказалось, онъ — мор­ской механикъ, плавалъ всюду. Постепен­но разговорились. У меня было съ собой вино. Закусили. И почувствовалъ я вско­рѣ, что этотъ гражданинъ какъ то иначе настроенъ, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми я говорилъ. Вотъ нѣкоторыя его фразы:

— Да. купилъ часы въ Лондонѣ и ку­пилъ галстуки, шелковые, съ узорами, но здѣсь не ношу — неудобно. Но кто же мо­жетъ мнѣ воспретить купить себѣ, что хо­чу! Вѣдь лучше же купить вещь, чѣмъ пропить то, что заработалъ…

Дикіе, поистинѣ, въ совѣтской Россіи отъ совѣтскаго гражданина, слова, Вотъ, увидѣлъ этотъ человѣкъ совѣтской форма­ціи иную жизнь, и жизнь эта прорвала въ немъ совѣтскій автоматизмъ. Собствен­нымъ умомъ дошелъ онъ сразу до тѣхъ элементарныхъ понятій, которыя изъяты со­вѣтской властью. И я могъ ему сказать:

— Почему же вы не идете дальше? Не только галстуки и часы — если больше за­работаете, казалось, почему бы вамъ не пріобрѣсти и квартиру съ мебелью по ва­шему вкусу и красивыя вещи и автомо­биль… Да и ѣхать должны въ сущности имѣть право, куда хотите, и жить — какъ хотите…

Онъ слушалъ меня и не удивлялся. Въ немъ пробудился уже обыкновенный, ис­конно человѣческій, такъ наз. «мелко-бур­жуазный» инстинктъ. Продѣлывалъ онъ внутри себя отъ самаго начала тотъ же путь, что продѣлало человѣчество отъ пе­щерной жизни къ цивилизаціи.

И стало мнѣ ясно, — сколь мало, въ сущности, нужно, чтобы улетучилась безъ остатка изъ души совѣтскаго гражданина, вся внѣдренная въ него совѣтская психо­логія.

***

Проблески иной жизни и — рухнетъ ба­лаганъ… Но вѣдь единицы тѣ, кому дано проникнуть въ эту иную жизнь, и затѣмъ, вѣдь возвращаются они въ СССР и сно­ва попадаютъ въ омутъ. Лишь какая то общая встряска могла бы прорвать авто­матизмъ, освободить людей, вернуть имъ иниціативу…

Всѣ иностранцы, съ которыми я гово­рилъ, дипломаты и спецы, убѣждены, что война прорветъ автоматизмъ совѣтскаго гражданина. И вотъ поэтому, какъ пере­дали мнѣ люди наиболѣе освѣдомленные, такъ и боится совѣтская верхушка войны. Война всколыхнетъ и освободитъ.

Мнѣ удалось побесѣдовать лишь съ дву­мя-тремя коммунистами — изъ второсте­пенныхъ. Они говорили о Японіи прене­брежительно: «япошки», «шапками заки­даемъ» и т. д. Но опять таки, какъ и во всѣхъ коммунистическихъ заявленіяхъ, чувствовались въ ихъ словахъ какая то дѣланность, тотъ же «высочайше установленный образецъ». Но ясно было — вер­хушка войны боится, — партійные же низы, безотвѣтственные и менѣе прозорли- вые, раздражены тѣмъ, что Японія третируетъ совѣтскій союзъ. А масса, а рядовой совѣтскій гражданинъ? Думается, мало трогаетъ его, съ почтеніемъ или безъ почтенія относится Японія къ совѣтскому союзу — не замерзнуть и насытиться, вотъ единственная его забота. Народъ безмолв­ствуетъ. Онъ заговоритъ тогда, когда внѣшній ударъ сброситъ наложенную на него печать.

Страшится ли совѣтскій гражданинъ войны? Онъ о ней не думаетъ, но жизнь такая скверная, что если подумаетъ о войнѣ — врядъ ли ея испугается. Быть можетъ уже теперь, гдѣ то въ тайникахъ души безсознательно, вѣроятно проблесками и сознательно даже мечтаетъ о ней.

***

Я еще не говорилъ вамъ объ арміи. Видъ ея внушителенъ, и какъ передавали мнѣ иностранные спеціалисты, техническія части снабжены не хуже, если даже не луч­ше чѣмъ въ лучшихъ арміяхъ Европы.

Въ московской толпѣ хорошо одѣты только военные. Въ буденовкахъ, въ шинеляхъ до пятъ, проходятъ они, расталкивая обывателей, съ видомъ неоспоримаго превосходства. Подлинно-военная выправка. Застегнутые на всѣ пуговицы въ сверкающихъ сапогахъ, въ шинеляхъ прекрасно скроенныхъ изъ прекраснаго сукна. И явно подражаютъ внѣшне красные командиры офицерамъ старой арміи. Лихость чувствуется у кавалеристовъ. Лихость и щегольство прежнихъ гусаръ.

Желѣзная дисциплина. Въ томъ же поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, видѣлъ я такую сцену. Командиръ послалъ вѣстового на станцію за папиросами. Тотъ принесъ не тѣ. И вотъ не стѣсняясь присутствіемъ «иностранца», командиръ съ площадной бранью, крича «на ты», обру­шился на вѣстового, который, не смѣя моргнуть, стоялъ передъ нимъ на вытяжку.

Но иностранцы, долго жившіе въ СССР, говорили мнѣ, что въ случаѣ войны, встряска будетъ такъ велика, что всколыхнетъ и армію.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 0