I.

<…> Итакъ что же такое нигилизмъ и откуда онъ взялся?

Для рѣшенія этого вопроса необходимо прежде всего ознакомиться съ ученіемъ отцовъ нигилизма, первыхъ его основателей. Отличнымъ пособіемъ для этой цѣли могутъ служить брошюры [1] г. Цитовича (Что дѣлали въ романѣ „Что дѣлать“, Разрушеніе эстетики и Реальная критика), гдѣ сущность нигилистическаго ученія выясняется съ достаточною полнотой.

Не должно забывать что основатели интересующаго насъ ученія развивая свои идеи не были свободны: хотя нѣкоторые изъ нихъ невозбранно подвизались и въ подцензурныхъ изданіяхъ, но все же, такъ или иначе, приходилось имъ имѣть въ виду законы о печати и опасаться непріятныхъ и убыточныхъ послѣдствій въ случаѣ слишкомъ явнаго или слишкомъ грубаго ихъ нарушенія. Такое стѣсненіе, естественно, повредило догматическому изложенію ученія о которомъ мы поведемъ рѣчь. Приходилось изворачиваться, лавировать между Сциллой и Харибдой, въ одно и то же время и отрицать и утверждать, ломать старые и создавать новые идеалы,—и все это дѣлать лихорадочно, порывисто, страстно, но болѣе увлекаясь процессомъ разрушенія, чѣмъ актомъ созиданія.

Ширина отрицанія характеризующаго новое ученіе обнимаетъ не только весь у насъ установившійся порядокъ, но и весь современный строй государственной и общественной жизни. Нынѣшняя европейская цивилизація съ ея наукой, искусствомъ, литературой, отвергается новымъ ученіемъ. „Пусть догниваетъ старая цивилизація, говоритъ одинъ изъ второстепенныхъ нигилистовъ,—намъ незачѣмъ подбирать ея негодные обломки или наряжаться въ ея лохмотья. Старая цивилизація умираетъ не по годамъ, а по днямъ. Она чувствуетъ свою дряхлость и въ то же время страшится смерти, какъ суевѣрная грѣшница“. „Теперешняя Европа, замѣчаетъ Писаревъ, накопивъ въ своемъ наслѣдіи вѣковъ всѣ заблужденія, ошибки, знанія и невѣжество прошедшихъ временъ, хранитъ все это какъ Плюшкинъ въ одной кучѣ… Никто не понималъ что значитъ зло и что значитъ добро… Все это должно было прекратиться, когда стало извѣстно что въ  экономическомъ смыслѣ добро есть выгода, зло есть убытокъ; въ физіологическомъ отношеніи добро есть пріятное ощущеніе, а зло—ощущеніе непріятное; что добро и зло въ примѣненіи къ общимъ человѣческимъ отношеніямъ слѣдуетъ понимать какъ пользу и вредъ“. [2] „Монополь (?) знаній и гуманнаго развитія представляетъ конечно одну изъ самыхъ вредныхъ монополей. Наука должна быть осязательная… что осязательно, что можно разсмотрѣть глазами и ощупать руками, пойметъ и десятилѣтній ребенокъ и простой мужикъ“. [3] „Легіоны славныхъ англійскихъ ученыхъ, говоритъ тотъ же писатель, не что иное какъ защитники буржуазіи, какъ бойцы за эксплуатацію“. Ньютонъ, при всей своей геніальности, не имѣетъ права подавлять „своимъ умственнымъ величіемъ“ какого-нибудь штукатура. Писаревъ особенно безпощаденъ къ Маколею и Миллю, которыхъ осыпаетъ сарказмами, называя перваго „популярнымъ балагуромъ“, а втораго „воролюбивымъ экономистомъ“, потатчикомъ ворамъ. [4] Не лучше и германская ученость, особенно профессорская, „не признающая здраваго смысла“: пользы отъ нея ни малѣйшей! Велики, напримѣръ, труды Гриммовъ, но они не приносятъ „дѣйствительной пользы ни одному живому человѣку въ мірѣ“. Братьевъ Гриммовъ нашъ авторъ сравниваетъ съ Рафаэлемъ, причемъ замѣчаетъ что будь въ Италіи и десять тысячъ Рафаэлей, „то это нисколько не подвинуло бы впередъ италіянскую націю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ соціальномъ, ни въ умственномъ отношеніи“. [5] Справедливость требуетъ сказать что не всѣ европейскіе ученые подвергаются сарказмамъ и осужденію: изъ нашего источника видно, напримѣръ, что Бокль и Дарвинъ принадлежатъ къ числу изъятыхъ.

Если въ западной Европѣ существующая цивилизація мѣшаетъ обновленію, то затрудненій много менѣе на нашей родинѣ. „Наша русская цивилизація, говоритъ Добролюбовъ, находится въ особенно благопріятномъ положеніи для того чтобы принять на себя обновляющія начала; ей благопріятствуетъ въ этомъ отношеніи именно то обстоятельство что она находится еще въ колыбели или въ утробѣ матери“. [6] Само собою разумѣется что въ ожиданіи развитія этихъ зачатковъ вся русская жизнь, руская гражданственность какъ она сложилась подлежатъ безпощадному разрушенію. Въ русской жизни отвергались всякія моральныя и даже юридическія основы,—религіозныя, нравственныя, семейныя и т. д. Разрушалось, то-есть предлагалось къ разрушенію такъ много, такая груда развалинъ рисовалась въ перспективѣ что трудно даже распознаться въ этой массѣ.

II.

По цензурнымъ условіямъ, не представлялось возможности сдѣлать прямыя, энергическія нападки на религію. Приходилось говорить о ней косвенно, иносказательно, но такъ однакоже что изъ многихъ отрицаній само собой выходило что отрицается религія то какъ одинъ изъ „старыхъ предразсудковъ“, то какъ „мистическія бредни“, „патологическія явленія“ и другія „фантазіи“, мѣшающія личному и общественному благополучію. „Общественныя и экономическія доктрины до сихъ поръ представляютъ, говоритъ Писаревъ, очень близкое сходство съ отжившими призраками астрологіи, алхиміи, магіи и теософіи“. [7] „Распространилась, замѣчаетъ въ свою очередь Добролюбовъ, общеизвѣстная нынѣ истина что сила есть неизбѣжное свойство матеріи,—съ тѣхъ поръ мы считали совершенно ненужными всѣхъ этихъ Ормуз-довъ и Аримановъ…“ (многоточіе въ подлинникѣ); [8] „Послѣдовательный реалистъ считаетъ себя свободнымъ отъ теософической опеки, не ожидаетъ себѣ свыше ни награды за добро, ни наказанія за зло“ (Писаревъ). [9]

При такомъ отношеніи къ религіи, естественно, нравственныя начала на ней основанныя должны также отвергаться. Нравственность, утверждаетъ Писаревъ, имѣетъ мистическій смыслъ, не имѣющій ничего общаго со здравымъ смысломъ. „Возгласы о добродѣтели, свидѣтельствуетъ Добролюбовъ, уже сбили у насъ съ толку нѣсколько талантливыхъ людей“. По мнѣнію того же философа, „вѣрить въ необходимость стѣсненія (нравственнаго) значитъ смотрѣть на весь міръ глазами аскета и истязать самого себя изъ любви къ искусству“. [10] Изъ того положенія (нигилистической аксіомы) что „человѣкъ есть не что иное какъ животный организмъ“ явственно вытекаетъ дальнѣйшее отрицаніе психической жизни, на мѣсто которой ставится одно наше тѣло, но въ двухъ его функціяхъ—физической и химической. На этомъ принципѣ зиждется положительная (реалистическая) и отрицательная (нигилистическая) сторона нашей новѣйшей этики. „Ставить вопросъ о нравственности и безнравственности, говоритъ одинъ изъ нигилистовъ, значитъ къ старымъ трудностямъ прибавлять новыя: это повтореніе спора о добрѣ и злѣ“. [11] По мнѣнію Писарева, „каждый здоровый человѣкъ добръ и честенъ до тѣхъ поръ пока всѣ его естественныя потребности удовлетворяются достаточнымъ образомъ… Животный инстинктъ самосохраненія долженъ бытъ сильнѣе всѣхъ нравственныхъ соображеній“. [12] По мнѣнію этого писателя, вѣрить на слово совѣсти значитъ „обрекать себя на вѣчную неподвижность“. [13] „Правило что во всякомъ случаѣ нужно быть честнымъ, по увѣренію Добролюбова, никуда не годится“, [14] а на счетъ долга онъ выражается такъ: кто исполняетъ требованія долга, тотъ „поступаетъ безчестно и подло, есть жалкая дрянь и тряпка и только напрасно позоритъ свое существованіе“. [15] Писаревъ относится къ долгу мягче, игривѣе: долгъ, говоритъ онъ, „въ глазахъ реалиста не имѣетъ никакого смысла“. [16] Писаревъ впрочемъ допускалъ „самосовершенствованіе“, но объяснялъ его физіологически и даже механически. „Самосовершенствованіе, говорилъ онъ, дѣлается также естественно и непроизвольно какъ совершаются процессы дыханія, кровообращенія и пищеваренія. Чѣмъ бы вы ни занимались, вы съ каждымъ днемъ пріобрѣтаете большую энергическую ловкость, большій навыкъ и опытность… Идеалъ человѣка comme il faut, человѣка дѣльнаго, хорошаго семьянина, хорошаго чиновника и проч.,—все это мечты которыя болѣе или менѣе отравляютъ жизнь и мѣшаютъ беззавѣтному наслажденію“. [17] Но не однѣми физіологическими причинами, а и экономическими (частію даже эстетическими, какъ ни странно это покажется) опредѣляются нашими этиками нравственныя понятія: такъ, напримѣръ, „добро есть“ не что иное какъ „выгода“ и ощущеніе пріятное, а „зло“—„убытокъ”, „ощущеніе непріятное“. [18] На этой морали основывается и квалификація уголовныхъ преступленій. Такъ уваженіе къ чужому выводится не изъ какихъ-нибудь нравственныхъ принциповъ, а изъ простаго расчета, основаннаго на инстинктѣ самосохраненія, изъ боязни попасться и получить за это серіозную непріятность. „Всякое преступленіе опасно, разсуждаетъ Писаревъ, и слѣдовательно не удобно. Умнымъ людямъ ничто, кромѣ личнаго вкуса, не мѣшаетъ убивать и грабить“. [19] Но съ точки зрѣнія нигилистической морали, обращики которой приводятся выше, самое понятіе о преступленіи отрицается, какъ равно и свободная воля и вообще всякая функція психической жизни. Вопросъ о преступникѣ, по мнѣнію Писарева, сводится къ слѣдующей дилеммѣ: или онъ больной, котораго надо лѣчить, или онъ „герой страшной трагедіи, погибающій подъ гнетомъ враждебныхъ обстоятельствъ“. [20] Идея невмѣняемости вытекаетъ по нигилистической доктринѣ изъ слѣдующаго силлогизма: дѣйствія человѣка основываются только на его внутреннихъ побужденіяхъ; а эти послѣднія зависятъ отъ его органическихъ условій и внѣшнихъ явленій, всегда угнетающаго свойства; очевидно что понятіе о виновности не имѣетъ никакого смысла. [21] На томъ же основаніи отрицается какъ нелѣпость и всякій судъ.

Всего строже, можно сказать, всего безпощаднѣе относятся наши нигилисты къ идеальной сторонѣ жизни. Ихъ понятіе объ идеяхъ и идеалахъ весьма широко; въ кругъ этихъ понятій они вводятъ всю совокупность явленій христіанской нравственности и европейской цивилизаціи, результаты просвѣщенія, наукъ, искусствъ и литературы. Восторженный Писаревъ, вѣроятно для полемическаго удобства, всю совокупность явленій моральнаго и идеальниго міра называетъ однимъ словомъ—„эстетикой“. Онъ съ безпощадною ироніей относится къ этому слову; употребляетъ всѣ свои силы, всю литературную свою дѣятельность, дѣйствительно не малую, на то чтобы вытравить эту „эстетику“. Не одинъ однако Писаревъ. „Пора бы намъ, говоритъ въ свою очередь Добролюбовъ, отстать отъ отвлеченныхъ идей, по которымъ будто бы образуется жизнь, точно такъ какъ отстали отъ теологическихъ мечтаній бывшихъ въ такой модѣ во времена схоластики. Искаженныя стремленія идеализма постоянно въ насъ проглядываютъ“. [22] Пора отстать тѣмъ болѣе „что, по выраженію одного изъ позднѣйшихъ реалистовъ, увлеченіе идеей и принципомъ вообще не въ характерѣ Русскаго народа“. Онъ провозглашаетъ: „никакое намѣреніе исполнить обязанности гражданина невыполнимо, потому что никакихъ гражданскихъ обязанностей въ сущности нѣтъ. Убѣжденія, принципы, цивическая добродѣтель,—все это нелѣпыя бредни“. [23] Писаревъ жалѣетъ объ аскетѣ все равно какъ о слѣпомъ, безрукомъ или сумашедшемъ, и полагаетъ что „полнѣйшее проявленіе человѣчности возможно только въ цѣльной личности, развившейся совершенно безыскусственно и самостоятельно, не сдавленной служеніемъ разнымъ идеаламъ, не потратившей силъ на борьбу съ собою“ [24] „Что такое благородный энтузіазмъ?“ спрашиваетъ онъ же, и сейчасъ же отвѣчаетъ: „Это пустой звукъ, не соотвѣтствующій никакому опредѣленному представленію. Мы можемъ не толковать теперь о борьбѣ за святыя убѣжденія, о принесеніи себя въ жертву принципамъ,—практическаго дѣла изъ этого выйти не можетъ“. [25] „Еслибы всѣ, говоритъ онъ же, въ строгомъ смыслѣ были эгоистами по убѣжденіямъ, то-есть заботились только о себѣ, не создавая себѣ искусственныхъ понятій идеала и долга, то, право, тогда привольнѣе было бы жить на бѣломъ свѣтѣ нежели теперь… теперь же вся жизнь отдѣльнаго человѣка сдавлена, спутана въ своихъ проявленіяхъ въ угоду отвлеченнаго понятія государства“ (и прочаго, конечно, идеальнаго). [26] „Пружина чести (читаемъ у него же въ другомъ мѣстѣ), уваженіе, личное достоинство, самолюбіе, благодарность, добро, зло, вѣжливость, великодушіе, состраданіе, милосердіе, сердце, справедливость, умъ, знаніе, законъ, конституція, свобода, равенство и т. д.,—всѣ эти слова для насъ отживающія слова“ [27] Писаревъ даетъ „эстетикѣ“ опредѣленіе очень краткое, признавая ее проявленіемъ „неисчерпаемой глупости“, объемъ которой онъ однакоже очерчиваетъ широко; сюда входитъ все что возбуждаетъ „въ груди пламеннаго эстетика цѣлую бурю высокихъ ощущеній“, а именно: „жестокость семейнаго деспота, фанатизмъ старой ханжи, несчастная любовь дѣвушки къ негодяю, кротость терпѣливой жертвы семейнаго самовластія, порывы отчаянія, ревность, корыстолюбіе, мошенничество, буйный разгулъ, тихая мечтательность, восторженная чувствительность“. [28] „Эстетика“ стѣсняетъ общество, давитъ его со всѣхъ сторонъ, подобно морали и законности; она есть „самый прочный элементъ умственнаго застоя и самый надежный (sic) врагъ разумнаго прогресса“. [29] „Мы затѣмъ и стараемся доканать эстетику чтобы сосредоточить вниманіе и умственныя силы общества на самомъ незначительномъ числѣ жгучихъ и неотразимыхъ вопросовъ первостепенной важности“. [30] Онъ особенно безпощаденъ къ поэтамъ. Онъ увѣренъ что поэтомъ можно сдѣлаться точно такъ же какъ адвокатомъ или сапожникомъ и что „реалисты“ потому не пишутъ стиховъ и драмъ что считаютъ себя выше этихъ занятій; онъ провозглашаетъ что Пушкинъ былъ вреденъ, ибо „обезоруживаетъ личный протестъ и укрѣпляетъ общественные предразсудки, которые нужно разрушить“; [31] что Бѣлинскій, какъ критикъ,—„уродливое явленіе“; „Мертвыя Души—„чепуха“. Но оставимъ пламеннаго Писарева и обратимся къ болѣе этой громадной толпы (образованные классы)? Ничтожный, грязный хаосъ, который долго можетъ задерживать своимъ присутствіемъ умственное развитіе человѣчества, но который никогда не можетъ произвести изъ себя ничего прочнаго, ничего живаго, ничего способнаго развиваться и совершенствоваться“ (и это не у однихъ насъ, но и „во всемъ цивилизованномъ мірѣ“). [32]

Чтобъ исчерпать вопросы подвергнувшіеся полному отрицанію со стороны нашихъ моралистовъ, остается сказать о русской семьѣ и о русской женщинѣ, которыя осуждались ими на безусловную гибель. Русскую семью, не однихъ московскихъ купцовъ, но вообще достаточныхъ классовъ, Добролюбовъ назвалъ „темнымъ царствомъ“; Писаревъ также принимаетъ это названіе, но имъ не довольствуется, а даетъ свое— „курятникъ“. Картину семьи (не только у насъ, но и вездѣ) онъ рисуетъ въ самомъ безотрадномъ видѣ, причемъ даже вдается въ поэзію и романтизмъ. Семья оказывается „превосходною школой безнравственности“, зародышемъ и поприщемъ войны и порабощенія, школой рабства, эксплуатаціи, воровства и грабежа; [33] но у насъ семья хуже чѣмъ гдѣ-нибудь, потому что у насъ самый законный протестъ осуждается всегда какъ преступленіе. Не сомнѣваясь въ силѣ и искренности чувствъ такъ-называемыхъ любящихъ матерей, Писаревъ сумму ихъ вліянія считаетъ не только вредною, но и „губительною“; но почему же? Потому, онъ думаетъ, что такая мать способна отвлечь „молодаго человѣка“ отъ „новаго, привлекательнаго образа жизни“ и возвратить его на истинный путь, т.-е. „заглохнуть въ томъ омутѣ изъ котораго онъ было старался выкарабкаться“. [34] Плоха семья, плохи и ея члены—отцы, матери, братья и сестры. Болѣе всего стараетея Писаревъ пристыдить русскихъ женщинъ. [35] Современныя женщины, увѣряетъ онъ, потому плохи что онѣ думаютъ „не столько о томъ чтобы наслаждаться жизнію сколько о томъ чтобы не попасть въ какую-нибудь непріятную передѣлку“, [36] — плохи онѣ опять-таки отъ „эстетики“, отъ зловреднаго вліянія семьи. Онѣ боятся общественнаго мнѣнія, родителей, родственниковъ и не даютъ воли своимъ влеченіямъ; онѣ эгоистки, ибо „рѣдко умная женщина рѣшится броситься на шею любимому мущинѣ, не связавъ его предварительно крѣпкимъ обѣщаніемъ предъ лицомъ общества и церкви“; [37] онѣ паразитки, ничего не производящія „кромѣ супружескаго счастія“; [38] онѣ склонны поддаваться „нелѣпому обычаю теологическаго мистицизма (таинству брака)“. [39] Но, обвиняя женщинъ, Писаревъ въ то же самое время и соболѣзнуетъ о нихъ, ибо признаетъ что источникъ зла, общаго для обоихъ половъ, кроется въ рабствѣ женщинъ, которое подлежитъ немедленному разрушенію. Женщина у насъ, по его мнѣнію, порабощена какъ дѣвушка, какъ жена и какъ раба. Рабство дѣвушекъ не требуетъ доказательствъ, ибо объясняется зловреднымъ вліяніемъ семьи (отцовъ и матерей); въ замужествѣ женщина порабощается „долгомъ“, что крайне нелѣпо, ибо „женщина не виновата если измѣняетъ намъ и отдается другому”; во вдовствѣ она порабощается, такъ-сказать, временемъ,—остается свободною тогда когда сама не знаетъ что дѣлать съ этою свободой. [40]

III.

Прежніе люди, мущины и женщины, оказались никуда негодными; явилась потребность въ новыхъ людяхъ, долженствующихъ стать солью Русской земли. Какіе же ожидались новые люди?

Новымъ человѣкомъ управляютъ только (говоритъ Писаревъ) личныя выгоды или личные расчеты. Ни надъ собой, ни внѣ себя, ни внутри себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа… Онъ дѣлаетъ только то что ему пріятно; ему пріятно то что ему хочется, слѣдовательно онъ дѣлаетъ только то что ему хочется… Онъ считаетъ совершенно излишнимъ стѣснять свою особу въ чемъ бы то ни было; онъ ни въ комъ не нуждается, никого не боится, никого не любитъ и вслѣдствіе этого никого не щадитъ… Люди новые могутъ безъ малѣйшей опасности быть эгоистами до послѣдней степени. [41] Сказать: „эгоистъ“ значитъ сказать: „человѣкъ“; ибо „эгоизмъ есть полная свобода личности, уничтоженіе обязательныхъ трудовъ и добродѣтелей“. [42] „Понятія жертвы и стѣсненія, говоритъ одинъ изъ адептовъ новаго ученія, совершенно не имѣютъ себѣ мѣста въ міросозерцаніи новыхъ людей“. Толковать о нравственныхъ началахъ и о какомъ-то „общемъ идеалѣ“ обязательномъ для всѣхъ также глупо какъ говорить объ „общихъ очкахъ или общихъ сапогахъ сшитыхъ по одной мѣркѣ и [43] на одну колодку“ (Писаревъ). Итакъ, эгоизмъ, можно сказать, главная нигилистическая добродѣтель, покоящаяся на „удовлетвореніи естественныхъ потребностей“. Въ этомъ отношеніи новый человѣкъ есть панъ, баринъ, нраву котораго никто не смѣетъ препятствовать. До какой степени онъ эгоистъ до той же степени простирается его „дерзость“. Вѣроятно въ минуты откровенности вотъ какъ проговорился на этотъ счетъ Писаревъ: „Дерзость наша равняется только нашей глупости и только нашею глупостью можетъ быть объяснена и оправдана“. [44]

Эгоизмъ „новаго“ человѣка, его индивидуальность, вполнѣ выясняются въ отношеніяхъ къ женщинѣ. Когда „реалистъ“ (онъ же и „новый“ человѣкъ) встрѣтится съ женщиной, когда ее полюбитъ, и когда она отвѣтитъ ему тѣмъ же; то онъ разсуждаетъ (конечно вслухъ) такъ: „любовь—такъ любовь; торгъ—такъ торгъ; а любви съ гарантіями и условіями я не понимаю“. [45] Полюбивъ женщину, „реалистъ“ не станетъ охлаждать и сдерживать себя, но не станетъ и подогрѣвать своего чувства, „когда оно остынетъ послѣ полнаго удовлетворенія“. Повинуясь лишь стимулу „естественныхъ потребностей“, новый человѣкъ „можетъ отдаваться очарованію многихъ женщинъ одной за другой“, но онъ не способенъ „поддерживать съ женщиной обязательныя отношенія“, не способенъ именно потому что новые люди чувствуютъ физіологическое отвращеніе „къ самой гуманной и добродушной эксплуатаціи“. [46]

Сильный эгоизмомъ, сильный дерзостью, новый человѣкъ, „реалистъ“, долженъ быть силенъ и крѣпокъ волей, долженъ быть атлетомъ, борцомъ отрицанія. Онъ долженъ, поучаетъ Добролюбовъ, „предпринять коренное измѣненіе ложныхъ общественныхъ отношеній стѣсняющихъ нашу дѣятельность“. Нельзя же „цѣлые годы и десятки лѣтъ сидѣть сложа руки и грустнымъ взоромъ смотрѣть на зло и неправду въ обществѣ!“ Надобно „стать выше этого общества, признать его явленіемъ ненормальнымъ, болѣзненнымъ, уродливымъ… Проповѣдывать необходимость радикальнаго лѣченія, серіозной операціи. Почувствуйте только какъ слѣдуетъ право вашей собственной личности на правду и на счастіе, и вы самымъ непримѣтнымъ образомъ придете ко кровной враждѣ съ общественною неправдой…“ [47] Въ послѣдней тирадѣ проглядываютъ цѣли отдаленныя, практика въ будущемъ. На первыхъ порахъ, въ эпоху формированія „новыхъ людей“, дѣло было въ задачахъ только теоретическаго свойства. Такихъ задачъ Добролюбовъ насчитываетъ пять, а именно: a) энергичность натуры довести въ себѣ до „настоящаго героизма“; b) либерализмъ до того чтобы чутко внимать „стону и воплю несчастныхъ братьевъ“ (писано въ 1860 году, въ разгаръ работъ по освобожденію крестьянъ); c) не бояться уголовной отвѣтственности; d) разрушить семейный деспотизмъ и e) равнымъ образомъ поступить со множествомъ предразсудковъ „неразлучныхъ съ системами, курсами и вообще съ рутиной образованія“. [48] Писаревъ упрощаетъ эти суровыя задачи, легче на нихъ смотритъ и игривѣе рисуетъ нигилистическую дѣятельность. Дѣятельность эта должна быть неугомонною; трудъ новыхъ людей—безустаннымъ и безконечнымъ. Но что трудъ этотъ не мускульный, не техническій,—это явствуетъ уже изъ задачъ подлежавшихъ рѣшенію и еще виднѣе изъ различія которымъ самъ себя отличаетъ „новый“ человѣкъ отъ простаго работника: „Трудъ тѣхъ людей которые кормятъ и одѣваютъ насъ въ высшей степени полезенъ, но эти люди совсѣмъ не реалисты“. [49] Писаревъ, предпочитавшій сапожниковъ поэтамъ и соглашавшійся на словахъ лучше быть булочникомъ чѣмъ Рафаэлемъ, на дѣлѣ отъ техническаго труда отворачивался и предпочиталъ ему трудъ интеллигентный, хотя будто бы и тяжелый, но неразлучный съ „наслажденіемъ“, съ удовлетвореніемъ всѣхъ „естественныхъ потребностей“. Тѣмъ не менѣе въ противоположность „эстетикамъ“ или романтикамъ, людямъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, воспитаннымъ на крѣпостномъ правѣ, „болтунамъ“, а не дѣятелямъ, „новые люди“ считаютъ себя, такъ-сказать, первоначальниками „труда“ въ землѣ Русской, находившейся до ихъ появленія въ непробудномъ снѣ. Необходимо поэтому, не довольствуясь вышеприведенною программой, войдя въ подробности „трудовой“ жизни „новаго человѣка“, перебрать виды его „трудовъ“.

Какъ трудъ „умственный“, нигилизмъ нуждается въ пропагандѣ устной и литературной; хотя оба рода дѣятельности и тѣсно связаны между собою, но не всякій можетъ быть въ одно и то же время нигилистомъ-практикомъ и нигилистомъ-теоретикомъ. Практическое поприще дѣятельности для „новаго человѣка“ очень велико. Онъ идетъ на проповѣдь новой доктрины, то-есть уничтожаетъ „эстетику“ и распространяетъ „естественно-научный реализмъ по всѣмъ сферамъ домашняго быта“. Онъ вербуетъ новобранцевъ, то-есть „размножаетъ мыслящихъ людей“: онъ развиваетъ женщинъ, то-есть присоединяетъ ихъ къ числу своихъ послѣдователей. Увеличенное отъ присоединенія женщинъ число „мыслящихъ людей“ возрастаетъ и образуетъ грозную силу, „мыслящій пролетаріатъ“, къ созданію котораго должны быть направлены всѣ стремленія лучшихъ изъ „новыхъ людей“. „Размножать мыслящихъ людей, учитъ Писаревъ, вотъ альфа и омега всякаго разумнаго общественнаго развитія. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дѣла тотъ вредитъ общественному развитію“. [50] Процессъ такого размноженія всего удобнѣе производить посредствомъ „кружковъ“; но по поводу сего мы имѣемъ слѣдующее наставленіе Писарева: „Пусть каждый дѣйствуетъ своимъ непосредственнымъ вліяніемъ въ томъ самомъ кружкѣ въ которомъ онъ живетъ постоянно и на тѣхъ самыхъ людей съ которыми онъ находится въ ежедневныхъ сношеніяхъ… Вовлекайте вашихъ братьевъ, сестеръ, родственниковъ, товарищей, всѣхъ тѣхъ людей которыхъ вы знаете лично и которые питаютъ къ вашей особѣ довѣріе”… [51] Роль „дѣятеля” выясняется изъ взглядовъ Добролюбова. болѣе глубокихъ чѣмъ нѣсколько игривыя мысли Писарева. „Намъ нуЖны „дѣятели”, говоритъ авторъ Темнаго Царства, съ дѣтства охваченные одною идеей, сжившіеся съ ней такъ что имъ нужно или доставить торжество этой идеѣ, или умереть… Намъ не нужны герои-освободители, какъ нужны они какимъ-нибудь Болгарамъ; намъ нужны герои („дѣятели”) для борьбы со врагами внутренними“. „Развѣ мало у насъ враговъ внутреннихъ? спрашиваетъ Добролюбовъ; развѣ не нужна борьба съ ними и развѣ не требуется геройства для этой борьбы?” [52] Выше мы привели черты коими Добролюбовъ обрисовывалъ вообще „новыхъ людей”; но черты эти для типа „новаго человѣка” вообще слишкомъ рѣзки, черезчуръ требовательны: онѣ осуществимы лишь къ реалистѣ высшей природы, въ „дѣятелѣ”. Въ дополненіе въ характеристикѣ послѣдняго, въ основаніи которой должна лежать непримиримая ненависть къ существующему порядку, приводимъ еще слѣдующія изреченія Добролюбова: „Обязанность честнаго человѣка („дѣятеля”), говоритъ онъ,—принимать рѣшительныя, радикальныя воззрѣнія и переходить отъ нихъ уже прямо къ дѣятельности…“ ни предъ чѣмъ не останавливаясь; ибо „самое худое, что я могу потерпѣть,—это смерть; но вѣдъ я все равно умру же, стало-быть я ничѣмъ не рискую…” (многоточіе въ подлинникѣ). [53] День расплаты, день борьбы со внутреннимъ врагомъ, „во всякомъ“ случаѣ „канунъ“ того дня въ который „дѣятели“ одолѣютъ этого врага, не за горами. [54] Пока же, въ ожиданіи этого вожделѣннаго дня, „надобно радоваться каждой новой смерти въ старомъ поколѣніи, надобно разить все отжившее“. [55]

Какой серіозный смыслъ пріобрѣтаютъ всѣ эти пустыя сами по себѣ слова если припомнить какъ народившаяся шайка шагъ за шагомъ отъ безумныхъ ученій переходила къ безумнымъ дѣйствіямъ.

IѴ.

Разрушая „эстетику“ и осуждая на погибель европейскую цивилизацію вообще и русскую въ особенности, первоначальники нигилизма были еще далеки отъ практической революціонной дѣятельности. Своею ближайшею задачей они поставили нигилизовать литературу и школу, и послѣднія обращались въ превосходныя орудія пропаганды, что отлично поняли первые основатели новаго ученія: Чернышевскій, Добролюбовъ и Писаревъ, прославившіеся въ качествѣ литературныхъ, а не практическихъ „дѣятелей“.

Не забудемъ что въ названные годы литературная дѣятельность Бѣлинскаго еще была у всѣхъ въ свѣжей памяти и что университетское образованіе еще не потеряло, какъ позже, своего обаянія. Тогда казалось что въ журнальной дѣятельности безъ новыхъ Бѣлинскихъ обойтись невозможно, т.-е. безъ людей молодыхъ, даровитыхъ, способныхъ къ пропагандѣ либеральныхъ идей (какихъ, объ этомъ не заботились). Поэтому нечего удивляться что отцы нигилизма, люди во всякомъ случаѣ даровитые и всѣмъ этимъ условіямъ удовлетворявшіе, тотчасъ же заняли господствующее положеніе въ петербургской журналистикѣ, — именно положеніе Бѣлинскаго въ 40-хъ годахъ. Съ этой стороны сходство ихъ съ Бѣлинскимъ несомнѣнно: Чернышевскій и Добролюбовъ стали Бѣлинскими у Некрасова въ Современникѣ, Писаревъ у Благосвѣтлова въ Русскомъ Словѣ. Некрасовъ въ качествѣ редактора Современника былъ кормильцемъ и питателемъ цѣлой оравы нигилистовъ. Въ благодарность ему дозволялось писать стихи, ибо де онъ, по выраженію Писарева, горячо сочувствовалъ „страданіямъ народа“ (прекращеннымъ 19 февраля 1861 года), точно такъ же какъ Чернышевскому дозволялось писать романъ. „Нашу публику, говорилъ въ 1864 году Писаревъ, слѣдуетъ заманивать и подкупать разными фокусами то комическаго, то лирическаго свойства“, [56] —не особенно лестный отзывъ о поэтѣ, котораго нѣкоторые безъ затрудненія причисляютъ къ числу дѣятелей прославившихъ (!) прошлое царствованіе. [57]

Само собою разумѣется что еслибъ эти журналы наполнялись только твореніями названныхъ корифеевъ реализма (что, какъ извѣстно, въ журналистикѣ не мыслимо), или еслибъ эти творенія содержали въ себѣ одинъ чистѣйшій нигилизмъ, нигилизмъ красный; тогда бы, уже по однимъ цензурнымъ условіямъ, какъ ни эластичны они, дальнѣйшій путь его развитія былъ бы пріостановленъ. Но дѣло въ томъ что нигилистическая пропаганда въ журнальной формѣ значительно блѣднѣла, а подъ щитомъ реализма, въ одѣяніи котораго выступала, даже обѣлялась; реализмъ же былъ въ духѣ того времени о которомъ мы говоримъ, и ничего опаснаго казалось въ себѣ не имѣлъ; напротивъ, считался явленіемъ прогрессивнымъ и даже либеральнымъ, ибо у насъ что ново, то и либерально. Завладѣвъ журналистикой, нигилистическая пропаганда расчищала себѣ eo ipso широкій путь въ школу и въ семью; ибо по несчастію, по причинѣ нашей умственной недозрѣлости и пораждаемой ею дряблости, все новое имѣетъ для насъ великую приманку и успѣваетъ проникать въ сферы повидимому наименѣе удобныя для перемѣнъ.

Завоеваніе школы наши нигилисты не безъ основанія считали главнѣйшею своею задачей, даже болѣе важною чѣмъ завоеваніе семьи или развитіе женщинъ. Подъ именемъ „школы“ здѣсь надо понимать русскія учебныя заведенія, среднія и высшія. „Когда взята школа, говоритъ Писаревъ, тогда побѣда упрочена, тараканъ пойманъ… Взятіе школы составляетъ важнѣйшій результатъ и драгоцѣннѣйшій плодъ побѣды. Взять школу значитъ упрочить господство своей идеи надъ обществомъ… Школа вездѣ и всегда составляетъ самую крѣпкую и неприступную цитадель всевозможныхъ традицій“; [58] но намъ, думаетъ Писаревъ, нечего отчаиваться, ибо поможетъ само начальство введеніемъ „послѣдовательнаго реализма“ и изданіемъ „реальнѣйшихъ предписаній“. [59] И нашъ мыслитель не обманулся въ своихъ надеждахъ; все такъ и случилось какъ онъ предсказывалъ. „Послѣдовательный реализмъ” проведенъ былъ по всѣмъ среднимъ школамъ и даже въ начальномъ домашнемъ образованіи. Сущность „послѣдовательнаго реализма“ состояла и состоитъ у насъ съ одной стороны въ преслѣдованіи и изгнаніи изъ учебныхъ заведеній древнихъ языковъ, всякаго усидчиваго труда, идеальныхъ стремленій и дисциплины, съ другой — въ жаждѣ облегченій, послабленій, въ даровомъ ученьѣ и притомъ „чему-нибудь и какъ-нибудь“, по доброй охотѣ учащихся, обусловливаемой легкостью и пріятностью. Такая система образованія и воспитанія (о ней мы говорили въ другомъ мѣстѣ), [60] по всей справедливости, можетъ носить имя Простаковой, главной героини комедіи Фонвизина Недоросль, съ чѣмъ соглашается и Писаревъ, хотя выражается объ этомъ и въ шуточной формѣ. Главное достоинство Простаковой, по мнѣнію нашихъ реалистовъ, состоитъ въ томъ что она „понимаетъ что когда человѣкъ не хочетъ учиться, то и толковать объ этомъ нечего“, [61] чего никакъ не могутъ понять просвѣщенные педагоги. Но для полнаго процвѣтанія „послѣдовательнаго реализма” въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ необходима коренная реформа въ домашнемъ воспитаніи, начиная съ младенческаго возраста. И въ этомъ отношеніи предлагается цѣлая система. По теоріи новаго воспитанія, „сознаніе своей личности и своихъ человѣческихъ правъ“, своей свободы, ребенокъ всасываетъ вмѣстѣ съ молокомъ матери или кормилицы; начало слѣпаго авторитета, господствовавшее въ старомъ воспитаніи, должно быть радикально уничтожено. Стараніе удержать ребенка въ тѣхъ понятіяхъ и въ тѣхъ правилахъ которыхъ держалось старое поколѣніе—„стараніе вредное въ высшей степени какъ скоро оно доходитъ до стѣсненія воли и ума ребенка“; ибо, разсуждаетъ думающій такимъ образомъ Добролюбовъ, „какъ ни одному человѣку невозможно распоряжаться въ желудкѣ другаго и управлять ходомъ его пищеваренія, такъ точно никто не можетъ распоряжаться въ мозгу человѣка“. [62] Старшіе люди предыдущаго поколѣнія не могутъ знать того что нужно будетъ „молодымъ“; это зависитъ отъ несходства организмовъ. „Старый человѣкъ любитъ тепло, ищетъ солнца; молодой ищетъ холода… Старый погружается въ вопросы метафизическіе, молодой ищетъ отвѣта въ физіологіи“. [63] Въ системѣ нигилистическаго воспитанія и вообще реализма физіологія замѣняетъ не только психологію, но и религію, слѣдовательно въ ней заключается и источникъ морали. „Можно положительно сказать, говоритъ Добролюбовъ, что старанія дѣйствовать на сердце дитяти (курсивъ въ подлинникѣ) совершенно напрасны“. Напрасны и наши хлопоты заботиться о (моральной) чистотѣ ребенка; ибо какъ молочные зубы выпадаютъ и потомъ замѣняются настоящими, такъ, по мнѣнію Добролюбова, выпадутъ и наши „молочныя идеи“: „ребенокъ понимаетъ инстинктивно свою пользу гораздо вѣрнѣе чѣмъ ее понимаютъ взрослые“. Для ребенка, все должно быть открыто и доступно: „рано или поздно, черезъ лакейскую или черезъ дѣвичью, говоритъ Добролюбовъ, онъ узнаетъ всѣ тайны, семейныя или физіологическія, которыя скрывались отъ него самымъ положительнымъ образомъ“.[64] Собственно воспитаніе есть зло, а если оно уже существуетъ, такъ какъ ничего не подѣлаешь съ людьми: то по крайней мѣрѣ „воспитывать вообще, по мнѣнію Писарева, слѣдуетъ какъ можно менѣе“. [65] А умный и широко-развитой человѣкъ, говоритъ этотъ педагогъ, идетъ еще далѣе: онъ „никогда не рѣшится воспитывать ребенка; онъ пойметъ что врываться въ интеллектуальный міръ другаго человѣка со своею иниціативой безчестно и нелѣпо“. [66] „Естественное, правильное, здоровое развитіе всѣхъ силъ организма, поучаетъ Добролюбовъ, гораздо болѣе значитъ нежели всякія нравоучительныя сентенціи и патетическія тирады“, [67] то-есть нравственнорелигіозный элементъ воспитанія; но Писаревъ эту немногосложную задачу еще упрощаетъ: по его мнѣнію, „хорошо кормить ребенка и удалять отъ него вредные предметы“,— вотъ вся и задача воспитанія. [68] Учить нужно тоже какъ можно меньше, и притомъ главное дѣло образованія состоитъ „не въ знаніи, а въ развитіи“. Но образованіе уже дѣло школы, среднихъ учебныхъ заведеній, которыя нигилизировались частію путемъ „послѣдовательнаго реализма”, большею же частью посредствомъ литературы, то-есть журналистики. „Чѣмъ меньше молодой человѣкъ будетъ знать, говоритъ Писаревъ, по окончаніи гимназіи, тѣмъ лучше, [69] потому что тѣмъ скорѣе сдѣлается „послѣдовательнымъ реалистомъ“; кто же хочетъ содѣйствовать успѣхамъ образованія, „тотъ долженъ прежде всего обращать вниманіе на то ученіе которое производится послѣ школы“, [70] т.-е. нигилистическую пропаганду устную и литературную. Съ такой точки зрѣнія на гимназическое образованіе поступленіе въ университетъ считается дѣломъ весьма неважнымъ, хотя полезность университетскихъ дипломовъ и не отвергается. Поступить въ университетъ,— это значитъ, говоритъ Писаревъ, „еще на четыре года отложить свое превращеніе въ экономическихъ производителей“, [71] что и справедливо: гимназистъ развившійся на нигилистической литературѣ тотчасъ же превращается въ такого производителя, между тѣмъ какъ студентъ уже съ третьяго курса становится сомнительнымъ, а въ четвертомъ пожалуй станетъ и совсѣмъ безнадежнымъ. Но гимназисты (а потомъ и гимназистки) уже не школьники, не ученики, а „молодежь“, „молодое поколѣніе“. Эту „молодежь“ начинаютъ возбуждать, надмевать, заставляютъ ее кичиться своею молодостью; ей льстятъ; изъ нея дѣлаютъ свою „партію“, на которую и опираются и ссылаются вожаки нигилизма; ей говорятъ, напримѣръ, такія вещи: „философскія умствованія, эстетическія соображенія, историческіе, литературные и всевозможные общіе взгляды можетъ бросать всякій мальчишка со школьной скамьи; слѣдуетъ только подумать нѣсколько часовъ, а не нужно проводить мѣсяцы и годы въ переборкѣ, сличеніи, переписываніи и выпискахъ изъ десятковъ и сотенъ книгъ“ (Добролюбовъ). [72]

Ѵ.

Мы уже видѣли что трудъ „новыхъ людей“ немыслимъ безъ „наслажденія“, которое играетъ роль хорошаго вина, т.-е. освѣжаетъ и возбуждаетъ утомленныя силы трудящихся, „наслажденіе“, какъ замѣчено выше, состоитъ въ любви къ женщинѣ. Но такъ какъ женщины находятся де у насъ въ рабскомъ состояніи; поэтому о „любви“, въ ея теперешнемъ status quo, нечего говорить: такая „любовь“ не только не освѣжитъ „новыхъ людей“, не только не поможетъ ихъ пропагандѣ, но, напротивъ, равносильна самымъ тяжелымъ цѣлямъ. Поэтому необходимо не только эманципировать русскую женщину, но и создать новую теорію любви. Чтобъ эманципировать женщину, для этого нужно просвѣтить ее, развить, пріобщить, такъ-сказать, къ нигилистическому стаду; для такой роли необходимы „развиватели“. Развиваніе женщинъ—не легкое дѣло; оно представляетъ цѣлую систему. Успѣхъ развитія обусловливается „любовью“, т.-е. любовною „связью“; по крайней мѣрѣ Писаревъ безъ этого условія даже не совѣтуетъ приниматься „за великую дѣятельность просвѣтителя“. Вотъ его мораль: если же вы не расположены къ этому, „тогда оставьте въ покоѣ тоскующую (?) женщину и уходите отъ нея подальше, потому что ваши безсильныя утѣшенія и непримѣнимые совѣты не дадутъ ей ровно ничего кромѣ лишняго горя“. [73] Развиватель долженъ твердить что „трудъ современныхъ реалистовъ совершенно доступенъ женщинѣ”; что женщины не должны бояться ни общественнаго мнѣнія, ни родителей, что онѣ должны, „безъ оглядки и безъ боязни отдаваться влеченію господствующаго чувства“; „если мущина и женщина трудятся въ одинаковомъ направленіи, если они оба любятъ свою работу, или оба способны понять ея цѣль, то они начинаютъ чувствовать другъ ко другу симпатію и уваженіе, и наконецъ мущина и женщина призываютъ на свой союзъ благословеніе любви“; „женщина находится у насъ въ такомъ положеніи, при которомъ она не отвѣчаетъ ни за что; когда она изнемогаетъ и падаетъ, мы должны сочувствовать ей какъ мученицѣ, когда она одолѣваетъ препятствія, мы должны прославлять ее какъ героиню”; „женщина должна употребить всѣ усилія чтобы какъ можно ближе подойти къ полному самоосвобожденію, несмотря на строгости формальнаго закона“; „чтобы бороться съ семейнымъ деспотизмомъ, не разборчивымъ на средства, надо обладать значительною силой характера. Сила характера развивается на свободѣ и глохнетъ подъ нѣжнымъ давленіемъ“; поэтому ни одна порядочная дѣвушка не должна считать „своею обязанностью въ выборѣ мужа руководствоваться вкусомъ дражайшихъ родителей“; женская грація—глупость; „близость здороваго мущины вызываетъ радостное волненіе въ здоровой дѣвушкѣ; совершенная непосредственность и неподкрашенность простаго физіологическаго влеченія составляютъ весь секретъ ея граціи“. [74] Такія и подобныя сентенціи долженъ внушать „развиватель“ своимъ юнымъ слушательницамъ для того чтобы вполнѣ ихъ нигилизировать, т.-е. эманципировать отъ того рабства въ которомъ пребывала до сихъ лоръ русская женщина. Словомъ, „разрушеніе эстетики“ нигдѣ не практиковалось въ такихъ размѣрахъ какъ въ „женскомъ вопросѣ”; такъ какъ самая сущность женской эманципаціи заключается главнымъ образомъ въ освобожденіи отъ этой несносной „эстетики“, въ полномъ приравненіи женщинъ къ мущинамъ. По мнѣнію Писарева, которому принадлежатъ и выше приведенныя цитаты, въ рукахъ хорошаго развивателя такая задача рѣшается очень скоро: „въ одинъ мѣсяцъ (развиватель) заставитъ ее (женщину) взяться за умъ, задуматься надъ тѣми нелѣпостями которыя она видитъ и слышитъ вокругъ себя. За размышленіемъ слѣдуетъ отвращеніе, а такъ какъ природа не терпитъ пустоты, то женщина старается замѣнить въ своемъ умѣ выброшенныя нелѣпости какимъ-нибудь живымъ и осмысленнымъ содержаніемъ“. [75] Успѣхи развиванія, конечно, зависятъ отъ способностей оратора и отъ подготовки слушательницъ: но въ помощь ему и этимъ послѣднимъ указывается: что именно нужно дѣлать и какимъ образомъ. Такъ „развиватель“ долженъ налегать на Бокля, Дарвина, на политическую экономію (по воззрѣніямъ Чернышевскаго), на популяризацію естествознанія, т.-е. долженъ познакомить со всѣмъ этимъ своихъ слушательницъ. Послѣ такого изученія онъ долженъ держать къ нимъ слѣдующую рѣчь: „Есть же въ русской литературѣ журналы въ честности которыхъ нѣтъ никакихъ основаній сомнѣваться; читайте тѣ книги которыя они будутъ вамъ рекомендовать. Не бойтесь соціально-экономической теоріи, занимайтесь этою наукой, и она научитъ васъ тому что вамъ знать всего необходимѣе: она научитъ васъ оберегать свои собственные интересы и создавать себѣ тѣ выгоды которыми вы ныньче не пользуетесь. Займитесь тѣмъ что вы можете дѣлать выгоднѣе всего. Экономическая независимость есть первая и главная независимость общественнаго положенія женщины. Читайте хорошіе русскіе журналы, ихъ хотя и мало, но они есть: [76] читайте, читайте, читайте!“ [77] Но какъ достигнуть „экономической независимости“, когда матеріальныя блага нужныя всякому человѣку уже захвачены „самодурами“ (то-есть родителями), подъ вліяніемъ которыхъ находится слабая, угнетенная сторона? Вопросъ этотъ, по мнѣнію Добролюбова, рѣшается очень просто, на основаніи Дарвиновскаго закона борьбы за существованіе: отъ самодуровъ „можно бы и потребовать того чѣмъ они владѣютъ не по праву“. [78] Эмансипированная такимъ образомъ—черезъ развивателей, или самостоятельно, посредствомъ чтенія Современника и Русскаго Слова — дѣвушка становится уже вполнѣ способною къ воспріятію новой теоріи любви, которая, по нигилистической утопіи, должна царить въ обществѣ, окончательно разрушивъ старую теорію, основанную на цѣломудріи, женственности и святости семейныхъ узъ. „Новая любовь“ есть любовь „свободная“, по образу и подобію животныхъ, съ правомъ перехода отъ одного къ другому, проще—есть проституція, развратъ. Эта теорія весьма послѣдовательно развивается Добролюбовымъ въ его знаменитой статьѣ Темное Царство, гдѣ прозрачно доказывается что нельзя считать „паденіемъ если женщина предается полному наслажденію любовью“. Дѣйствительное паденіе—„бракъ“: „вотъ (гдѣ) потеря нравственной чистоты и силы!“ Стоитъ только измѣнить „пошлый языкъ нашей искусственной морали“, говоритъ этотъ мнимый преемникъ Бѣлинскаго, и тогда не трудно было бы доказать что проституція выше брака; но о публичныхъ женщинахъ „даже и не говорятъ нравственные люди, по крайней мѣрѣ въ трезвомъ видѣ“: таковы „чопорные пуристы формальнаго цѣломудрія“! [79]

Все сказанное нами до сихъ поръ относится къ отрицательной сторонѣ новаго ученія; но гдѣ же его положительная сторона? Такой стороны, строго говоря, совсѣмъ нѣтъ. Правда, по разрушеніи религіи, получается атеизмъ, нравственности— безнравственность, цѣломудрія — распутство, семьи и гражданственности—одичаніе, государственности — анархія и т. п.; но эти и подобныя понятія, будучи сами по себѣ отрицательнаго свойства, суть не что иное какъ видовыя понятія одного родоваго, общаго имъ всѣмъ,—разрушенія. Поэтому признавать нигилизмъ системой, ученіемъ или доктриной, можно только иронически; заключаясь въ разрушеніи всякой гражданственности, нигилизмъ не представляетъ собою никакой философствующей, прогрессивно развивающейся мысли, напримѣръ хотя бы въ родѣ соціальной демократіи, которая съ самаго начала несомнѣнно стала уже его подкладкой. Нашъ нигилизмъ, по крайней мѣрѣ въ устахъ первыхъ своихъ проповѣдниковъ, есть тупое отрицаніе и ничего болѣе.

Русскій Вѣстникъ, 1881, т. 156 (№ 11-12).

---

[1] Для сокращенія, брошюры г. Цитовича будемъ въ послѣдующемъ обозначать однѣми римскими цифрами, а фамилію его буквой Ц.

[2] Ц. II, 60.

[3] Ц. II, 54.

[4] Ibid., 36—40.

[5] Ibid., 51.

[6] Ц. II, 44.

[7] Ц. И, 47.

[8] Ц. III, 33.

[9] Ibid. 60.

[10] Ц. II, 64, 67, а также III, 18.

[11] Ц. II, 61.

[12] Ц. II, 16.

[13] Ibid, 47.

[14] Ibid, 78.

[15] Ц. III, стр. 21.

[16] Ц. II, стр. 19.

[17] Ibid., 42—43.

[18] Ц. II, 60.

[19] Ц. II, 43—44.

[20] Ц. ІII, 60.

[21] Ibid.

[22] Ц. II, 7.

[23] Ц. II, 43.

[24] Ibid., 21.

[25] Ibid., 22.

[26] Ibid., 44, 47—48.

[27] Ibid., 80.

[28] Ibid. 59.

[29] Ц. II, 96.

[30] Ibid., 46.

[31] Предлагаемъ замѣтить это выраженіе тѣмъ которые считаютъ Добролюбова и Писарева продолжателями Бѣлинскаго.

[32] Ц. III, 54.

[33] Ц. II, § 29, стр. 72—74.

[34] Ibid., § 30, 74—75.

[35] Ibid., § 7, 22—24.

[36] Ibid., 20.

[37] Ц. II, 20.

[38] Ibid., 63.

[39] Ibid., 67.

[40] Ibid., § 26, стр. 63—66.

[41] Ц. II, стр. 16 и 21.

[42] Ibid., 80.

[43] Ibid., 61—62.

[44] Ibid., 9.

[45] Ibid., 21.

[46] Ц. II, стр. 20—21.

[47] Ibid., стр. 48—49.

[48] Ц. III, стр. 28—29.

[49] Ц. II, стр. 18.

[50] Ц. II, стр. 18.

[51] Ц. II, стр. 80.

[52] Ц. III, стр. 29.

[53] Ц. II, стр. 49—50.

[54] Ц. III, стр. 30.

[55] Ц. II, стр. 50.

[56] Ц. II, стр. 93.

[57] См. Русскую Старину 1878, т. XXI, стр. 357—361.

[58] Ц. III, стр. 55—56.

[59] Ibid.

[60] См. нашу статью „Военно-учебный реализмъ“ въ Русск. Вѣстн. 1877, 4.

[61] Ц. III, стр. 68—69.

[62] Ц. III, стр. 65.

[63] Ibid., стр. 65—66.

[64] Ц. III, стр. 66—67. Уже одна эта тирада показываетъ что у ех-семинариста Добролюбова затѣи и вкусы были совсѣмъ не мѣщанскіе, а барскіе.

[65] Ibid., 71.

[66] Ibid., 69.

[67] Ibid., 68.

[68] Ibid., 70.

[69] Ц. III, стр. 71.

[70] Ibid., 59.

[71] Ibid., 74.

[72] Ibid., 57.

[73] Ц. II, стр. 67.

[74] Ц. II, стр. 18, 20, 27—28, 71, 74—75, а также III, стр. 70.

[75] Ц. II, стр. 75—76.

[76] Писано въ 1865 году, слѣдовательно рѣчь идетъ о Современникѣ и о Русскомъ Словѣ.

[77] Ц,. II, стр. 76.

[78] Ibid., стр. 77—78.

[79] Ц. III, стр. 26—27.

Views: 37