Москва. Воробьевы горы. Теплый лѣтній вечеръ. Два мальчика, чистые, жизнерадостные, восторженные, съ печатью задумчивости на лицахъ, любуются заходящимъ солнцемъ, необозримымъ пространствомъ раскинувшагося передъ ними прекраснаго города и блистающими кулонами его «сорока сороковъ». Сердца ихъ полны неясныхъ стремленій, они жаждутъ дружбы, любви, подвиговъ. Они уже смотрятъ другъ на друга, какъ на «сосуды избранные, предназначенные». И вдругъ, неожиданно для самихъ себя, въ сентиментально-романтическомъ порывѣ, они бросаются другъ другу въ объятія и «въ виду всей Москвы» даютъ клятву пожертвовать своею жизнью на избранную ими борьбу.
Эта два мальчика были Герценъ и Огаревъ. И оба навсегда запомнили Воробьевы горы. Нѣсколько лѣтъ спустя Огаревъ просилъ Герцена: «Напиши, какъ въ этомъ мѣстѣ развилась исторія нашей жизни, т. е. моей и твоей». А Герценъ черезъ двадцать шесть лѣтъ при воспоминаніи объ этой сценѣ готовъ былъ проливать слезы умиленія.
И мы безъ всякихъ колебаній готовы вѣрить обоимъ, когда они утверждаютъ, что сцена эта была «свято искрення». Они доказали это всею своею жизнью, дѣятельностью, исторіей своихъ личныхъ отношеній другъ къ другу. Недаромъ Герценъ говорилъ, что онъ и Огаревъ «разрозненные томы одной поэмы».
Святости этой искренности не мѣшалъ проникавшій ее сентиментализмъ. Сентиментализмъ въ то время вызывался модой, его культивировала еще не успѣвшая окончательно сойти со сцены сентиментальная литература, онъ считался необходимымъ въ проявленіяхъ любви, дружбы,радости и горя, формы его были строго узаконены. И весь сентиментальный символъ вѣры настолько входилъ въ плоть и кровь, что иногда надолго, а иногда и на всю жизнь опредѣлялъ духовный обликъ и дѣятельность людей. Впрочемъ, въ этомъ культѣ чувства была своя хорошая сторона: онъ былъ тѣсно связанъ съ служеніемъ «добродѣтели».
Герценъ, по его собственному признанію, уже долго и страстно любилъ своего «Ника», а все еще не рѣшался назвать его другомъ и подписывалъ письма къ нему: «Другъ вашъ или нѣтъ, еще не знаю». Даже переходъ на «ты» былъ до извѣстной степени мучительнымъ этапомъ. Огаревъ первый обнаружилъ рѣшимость въ этомъ отношеніи и сталъ называть Герцена, по Карамзину, Антономъ, а Герценъ Огарева, по Шиллеру, Рафаиломъ.
Все это намъ чуждо, кажется искусственнымъ, театральнымъ, но вѣкъ тому назадъ было и естественнымъ и обычнымъ. Формы современной дружбы и любви, вѣроятно, показались бы людямъ 20-хъ и 30-хъ годовъ прошлаго столѣтія чѣмъ-то бездушнымъ, холоднымъ, черствымъ и, можетъ быть, даже оскорбляющимъ высшее достоинство человѣка. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только прочесть переписку Бѣлинскаго и Бакунина.
Въ сущности, налетомъ сентиментализма покрыта вся жизнь Огарева и Герцена, хотя Герценъ по природѣ и не былъ сентиментальнымъ. Этимъ въ значительной мѣрѣ объясняются ихъ «нѣмая» тоска и «тайная» печаль, отравлявшія временами ихъ существованіе. Но клятву, данную на Воробьевыхъ горахъ, они свято держали и вели неустанную борьбу за правду и свободу. Этой борьбѣ часто не доставало чувства реальнаго, сентиментальный идеализмъ давалъ себя знать, и потому-то и у Герцена, и у Огарева въ итогѣ оказалось такъ много грустнаго. Огаревъ писалъ:
…Если вспомнишь, какъ жилъ,
Напрасно страдалъ и любилъ,
Да вздумаешь нехотя, такъ, невзначай,
Отбросивъ мечтаемый рай,
Что родъ человѣческій, дикъ и безплоденъ,
Не будетъ, не будетъ свободенъ;
Такъ лучше бъ ужъ въ этой травѣ задремать,
Да такъ, чтобы потомъ не вставать.
Не мало нужно было вынести разочарованій, чтобы отъ сентиментальныхъ грезъ перейти къ чисто романтическому презрѣнію не только толпы, но и всего рода человѣческаго.
Впрочемъ, не политическую дѣятельность Огарева хочется вспоминать въ день 50-лѣтія его смерти, тѣмъ болѣе, что гудѣнье политическихъ «колоколовъ», какъ бы они ни были звонки, обычно слышится недолго: много въ этомъ гудѣньѣ злободневнаго, случайнаго, преходящаго, неспособнаго возбуждать живой интересъ въ слѣдующихъ поколѣньяхъ. Огаревъ былъ поэтъ, а въ живой памяти потомства даже второстепенные поэты остаются болѣе прочно, чѣмъ первоклассные политики.
Огаревъ рано началъ писать стихи, но въ печати они стали появляться только съ 1840 г., почти исключительно въ «Отечественныхъ Запискахъ», а впослѣдствіи въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ 1856 г., на самой зарѣ эпохи великихъ реформъ, въ Москвѣ вышло первое собраніе его стихотвореній. Эта небольшая книжечка привлекла къ себѣ вниманіе, а Чернышевскій даже объявилъ, что для исторіи русской литературы открылась новая страница и что имя Огарева будетъ забыто развѣ только тогда, когда забудется русскій языкъ.
Въ 1859 г. Огаревъ эмигрировалъ и въ 1859 г. издалъ въ Лондонѣ сборникъ стиховъ, вдвое болѣе объемистый, чѣмъ московскій. Сюда вошли и такія стихотворенія, которыя по цензурнымъ условіямъ въ Россіи появиться не могли бы.
Политическая дѣятельность, связанная съ «Полярной Звѣздой» и «Колоколомъ», не смогла отвлечь Огарева отъ поэзіи. Стихъ, какъ онъ самъ говорилъ, былъ ему «нуженъ», и онъ непрестанно повѣрялъ ему свои «сны и мечты». За четыре года до смерти, взявшись за продолженіе своей поэмы «Юморъ», онъ писалъ:
Хотѣлось бы еще писать,
Да все надежды какъ-то мало.
Напишешь — некуда послать,
А про себя писать — пропало.
И что жъ тутъ дѣлать, что начать,
Побьешься даромъ — и застряло.
А все жъ я кончить бы не могъ,
Пока я живъ сквозь всѣхъ тревогъ.
И дѣйствительно, писаніе стиховъ было для Огарева страстью, которая не покидала его вплоть до самой его смерти.
Въ нашемъ распоряженіи сейчасъ находится все поэтическое наслѣдіе Огарева, и мы ясно видимъ, до какой степени ошибался увлеченный политическими симпатіями Чернышевскій, предрекая Огареву безсмертную славу. Одному стихотворенію его, правда, посчастливилось: вся Россія заучивала по хрестоматіямъ:
Небо въ часъ дозора
Обходя, луна
Свѣтитъ сквозь узора
Мерзлаго окна…,
но остальное болѣе или менѣе забыто. Покойный М. О. Гершензонъ объяснялъ это забвеніе недолговѣчностью всякой субъективной поэзіи, особенно лирики. Однако лирика Пушкина и Лермонтова продолжаетъ жить и сохраняетъ всю прелесть свѣжей красоты. Очевидно, въ лирикѣ Огарева нѣтъ тѣхъ элементовъ, которые даютъ право если не на вѣчность, то на долголѣтіе: личное онъ не сумѣлъ претворить въ общее. Въ его стихахъ есть рядъ поэтическихъ темъ и настроеній, есть искренность, задушевность, нѣжность, но въ обработкѣ этихъ темъ и въ выраженіи этихъ настроеній вы на каждомъ шагу наталкиваетесь на прозаизмы всякаго рола, порою вялые, порою грубоватые.
Одною изъ главныхъ темъ лирики Огарева является любовь. Много въ жизни онъ отдалъ ей, но отъ нея получилъ больше мукъ, чѣмъ радостей. Бракъ его въ 1838 г. съ Маріей Львовной, урожд. Рославлевой, оказался такимъ испытаніемъ, которое рѣдкій человѣкъ могъ бы выдержать. Уже съ 1841 г. онъ съ ней «не дѣлилъ единой жизни пополамъ», а въ 1844 году послѣдовалъ окончательный разрывъ. Но Огаревъ перенесъ многолѣтнюю пытку съ совершенно невѣроятнымъ самоотреченіемъ, а въ моментъ разрыва послалъ своей мучительницѣ прощальный привѣтъ, въ которомъ сказалось все величіе его кроткой души:
Разстались мы — то, можетъ, нужно,
То, можетъ, должно было намъ —
Ужъ мы давно не дѣлимъ дружно
Единой жизни пополамъ…
……………………..
Мой міръ былъ полонъ и глубокъ,
Но замеръ онъ среди печали;
И кто изъ насъ виновенъ въ томъ,
Какое дѣло — ты ли, я ли —
Его назадъ мы не вернемъ.
Еще слезу зоветъ съ рѣсницы,
И холодомъ сжимаетъ грудь
О прошломъ мысль, какъ у гробницы,
Гдѣ въ мукахъ дѣтскій вѣкъ потухъ.
Закрыта книга — наша повѣсть
Прочлась до крайняго листа,
Но не смутятъ укоромъ совѣсть
Тебѣ отнюдь мои уста.
Благодарю за тѣ мгновенья,
Когда я вѣрилъ и любилъ:
Я не далъ только бъ имъ забвенья,
А горечь радостно бъ забылъ.
О, я не врагъ тебѣ!..
Не «утромъ радостнаго мая» оказалась любовь къ Маріи Львовнѣ, и это наложило отпечатокъ грусти на всю раннюю лирику Огарева. Вмѣсто «музыки любви», вмѣсто «любви, взаимной, вѣчной и святой», о которой мечта нашептывала такія дивныя сказки, пришлось довольствоваться одними воспоминаніями о мимолетномъ счастьѣ:
…Еще я жизнь люблю,
Люблю я видѣть синей ночи тѣни
И мирный проблескъ дня; люблю внимать средь лѣни
Волны плесканіе, лѣсовъ зеленыхъ шумъ,
Съ восторгомъ предаюсь работѣ ясной думъ,
И все, что живо полюбилъ когда-то,
Осталось мнѣ и радостно, и свято.
Если нѣтъ очарованій въ настояніемъ, ищи ихъ въ прошедшемъ:
Люби прошедшее! Его очарованій
Не осуждай! Подъ старость грустныхъ дней
Придется жить на днѣ души своей
Весенней свѣжестью воспоминаній.
Но, хотя «для сердца прошедшее вѣчно», какъ сказалъ талантливѣйшій изъ всѣхъ сентиментальныхъ поэтовъ — Жуковскій, однако самыми сладостными воспоминаніями не потушишь живыхъ страданій, жгущихъ и испепеляющихъ. Поэтому-то въ стихотвореніяхъ Огарева такъ много говорится о тоскѣ, которая «не сходитъ съ души ни на единый мигъ», о томъ, что «скука страшная лежитъ на днѣ души», и т. п. Очевидно, «Заповѣди блаженства» сентиментальной религіи легче было проповѣдовать, чѣмъ имъ слѣдовать.
Новая попытка Огарева войти въ «міръ мечтательной любви» кончилась тоже трагедіей, которая была тѣмъ острѣе, что причиной разрыва его со второй женой, Н. А. Тучковой, оказался Герценъ. Дружба, впрочемъ, выдержала и это испытаніе, дружескія отношенія, несмотря на отраву, сохранялись, и съ чистымъ сердцемъ Огаревъ могъ обратиться къ умершему въ 1870 г Герцену со словами:
Другъ дѣтства, юности и старческихъ годовъ!
Ты умеръ вдалекѣ, уныло, на чужбинѣ,
Не я тебѣ сказалъ послѣднихъ, вѣрныхъ словъ,
Не я пожалъ руки въ безвыходной кручинѣ.
«Свободолюбивыя» стихотворенія Огарева болѣе блѣдны, хотя и читались въ свое время съ тѣмъ трепетомъ, который обыченъ при пользованіи запретнымъ плодомъ.
Первые порывы къ свободѣ у Огарева, какъ и у Герцена, родились подъ впечатлѣніемъ декабристовъ. Объ этомъ говоритъ Герценъ въ «Быломъ и Думахъ», объ этомъ говоритъ и Огаревъ въ своихъ стихотвореніяхъ. Уже юношами они привыкли чтить «первенцевъ свободы», по выраженію Огарева. Личныя встрѣчи еще болѣе укрѣпили чувство благоговѣнія передъ «святыми узниками», и Огаревъ писалъ:
Я видѣлъ васъ. Прекрасная семья
Страдальцевъ, полныхъ чуднаго смиренья,
Вы собрались смотрѣть на западъ дня,
Природы тихое успокоенье.
Во взорѣ ясномъ радостно храня
Всепреданность святому Провидѣнью.
Я видѣлъ васъ въ бесѣдѣ вашихъ женъ,
Я видѣлъ ихъ. Страдалицы святыя
Перенесли тяжелой жизни сонъ.
Но имъ чужды проклятія земныя,
Любовь, смиренье, вѣру только онъ
Имъ нашепталъ въ минуты роковыя…
Подъ вліяніемъ декабристовъ пробудились у Огарева, какъ и у Герцена, мечты стать «смиреннымъ жрецомъ истины»,
Свершить чредою смѣлыхъ дѣлъ
Народовъ бѣдныхъ искупленье.
Но смѣлыя дѣла пришлось ограничить жизнью въ эмиграціи, «Полярной Звѣздой» да «Колоколомъ», а «бѣдные народы» жаждой искупленья не страдали, и въ итогѣ пришлось признаться:
Многое прошло по тощимъ суетамъ,
Успѣхъ былъ невеликъ, а жизнь прошла тревожно.
Одно сохранили и Огаревъ и Герценъ — глубокую любовь къ родинѣ: они пронесли ее черезъ всю свою жизнь. Герценъ просилъ друзей о своихъ дѣтяхъ: «Я прежде говорилъ и теперь повторяю, что въ случаѣ смерти я хочѵ, чтобы дѣти возвратились… Я вѣрю въ Россію и люблю ее, я не хочу, чтобы они были иностранцами». А Огаревъ еше до переселенія заграницу благодарилъ «свою Россію»
….за день рожденья,
За ширь степей и за зиму
За сердцу сладкія мгновенья,
За горькій опытъ, за тюрьму,
За благородныя желанья,
За равнодушіе людей,
За грусть души, за жажду знанья,
И за любовь, и за друзей, —
За все блаженство, всѣ страданья.
Я все люблю, всѣ святы мнѣ
Твои, мой край, воспоминанья
Въ далекой будутъ сторонѣ.
И о тебѣ не разъ вздохну я,
Вернусь — и съ теплою слезой
На небо сѣрое взгляну я,
На степь подъ снѣжной пеленой.
Сдѣлавшись эмигрантомъ, Огаревъ писалъ:
Что бъ ни было — за чуждые края,
На родину лети, мечта моя,
И съ трепетомъ надежды и кручины
Отыскивай знакомыя картины.
Къ родинѣ же онъ обратился за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти въ своей лебединой пѣснѣ:
Мнѣ звуки слышатся съ утра до поздней ночи,
И многочисленны, и полны торжества
Отверсты или сномъ уже сомкнулись очи, —
И голоса звучатъ свѣжо, безъ ханжества:
Vive la pairie! Vive la patrie!
Мнѣ слышатся они на чуждомъ языкѣ,
И скорбію тѣснятъ мой слухъ изнеможенный,
Но какъ тутъ быть? Въ родномъ краю иль вдалекѣ,
Вездѣ одинъ конецъ для жизни утомленной, —
Vive la patrie! Vive la patrie!
Еще я не погибъ и звать готовъ еще,
И бодро отзвонивъ весь звонъ нашъ колокольный,
Не падши духомъ, я взываю не вотще,
Взываю къ родинѣ съ моей чужбины вольной:
Впередъ! впередъ! впередъ!
И личная, и политическая жизнь Огарева прошла между мечтой и воспоминаньемъ. Когда мечта разбивалась о безжалостную дѣйствительность, воспоминаніе становилось прибѣжищемъ отъ мукъ разочарованій. Воспоминанія и мечта были сущностью природы Огарева, потому-то ярче всего они и выразились въ его поэзіи, правдивой, искренней, благородной, согрѣтой теплотою сердца. Огаревъ — поэтъ мечты и воспоминанія.
8.ѴI.1927. Н.Кульманъ.
Возрожденіе, № 742, 14 іюня 1927.
Views: 30