Пріятель. Самая темная завѣса въ мірѣ та которая скрываетъ отъ насъ будущее. Революція была уже сдѣлана, тысячи признаковъ настойчиво указывали что всѣ столбы подточены и зданіе завтра упадетъ, и, несмотря на то, именно тѣ кому наиболѣе грозило паденіе или не видали опасности, или закрывали глаза. Ждали событій, перемѣнъ, желали перемѣнъ, призывали перемѣны, но не видали пропасти лежавшей въ нѣсколькихъ шагахъ. Это не трудно подтвердить многими свидѣтельствами. Бальи говоритъ что когда онъ, обѣдая въ концѣ декабря 1786 года у маршала Бове, услыхалъ что рѣшено созвать нотаблей (собраніе имѣющее нѣкоторую аналогію съ земскимъ соборомъ), то „былъ пораженъ“. „Я предвидѣлъ, говоритъ онъ, великія перемѣны во всемъ порядкѣ вещей и даже въ формѣ правленія, но никакъ не предвидѣлъ революціи въ томъ видѣ какъ она совершилась, и думаю что ни одинъ человѣкъ не могъ того предвидѣть“. Маркизъ де-Феррьеръ, въ своихъ замѣчательныхъ запискахъ, приводитъ нѣсколько строкъ набросанныхъ имъ подъ первымъ впечатлѣніемъ торжественной процессіи открытія въ маѣ 1789 года Собранія государственныхъ сословій (Etats Généraux), чувствительныхъ строкъ, въ которыхъ страхъ предъ неизвѣстностью только возвышаетъ цѣну самыхъ розовыхъ ожиданій. „Я былъ погруженъ, пишетъ онъ (Mém. I, 19), въ сладостнѣйшій экстазъ; мнѣ представились мысли возвышенныя и вмѣстѣ меланхолическія. Я видѣлъ Францію, отчизну мою опирающеюся на религію и говорящую намъ: прекратите ваши жалкіе раздоры; вотъ рѣшительная минута которая дастъ мнѣ новую жизнь или разрушитъ меня навсегда. Любовь къ отчизнѣ, ты говорила моему сердцу… Слезы радости текли изъ глазъ моихъ… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ!“ Открывалось собраніе имѣвшее рѣшить судьбы страны. Въ придворныхъ кругахъ однимъ изъ главныхъ вопросовъ былъ вопросъ о, церемоніальномъ костюмѣ депутатовъ. Пышное одѣяніе дворянъ должно было отдѣлять ихъ отъ представителей средняго сословія, которымъ впрочемъ былъ данъ, сказать по нашему, мундиръ довольно высокаго разряда (какой носили государственные совѣтники, conseillers d’état и чиновники у принятія прошеній, maîtres des requêtes). Самъ Неккеръ, главный двигатель событія, ждалъ отъ собранія трогательнаго представленія, послѣ котораго все пойдетъ наилучшимъ образомъ: нація будетъ свободна и счастлива, монархія укрѣпится всею силой свободнаго подчиненія народа, и благодѣтельному министру воздвигнутъ памятникъ въ сердцахъ.
Въ запискахъ князя Монбаре (Mém. autographes de М. le prince de Montbarey, Paris 1827. T. III, 142), бывшаго въ семидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка военнымъ министромъ при Лудовикѣ XѴI, не особенно впрочемъ удачнымъ, встрѣчаемъ любопытную страницу, на которую онъ занесъ исповѣдь собственной и общей непредусмотрительности, въ виду надвигавшейся революціонной грозы. Говоря о блескѣ и праздникахъ двора, о шумѣ общественной жизни, онъ замѣчаетъ: „Парижская роскошь, театры, развлеченія и удовольствія всякаго рода, какія столица Франціи предлагала иностранцамъ, привлекали сюда значительное ихъ число. И Франція, на краю пропасти, никакъ не думала что вся эта дутая напыщенность (bouffissure), казавшаяся явнымъ доказательствомъ процвѣтанія и превосходства надъ другими націями, была однимъ изъ вѣрнѣйшихъ средствъ какими враги ея ускоряли ея гибель… Даже проницательнѣйшіе люди, начинавшіе, при видѣ того что творилось вокругъ, приходить въ безпокойство,тотчасъ разсѣивались отъ тревожныхъ мыслей каждодневными удовольствіями, силою привычки и увѣренностью, къ несчастію слишкомъ распространенною, въ любви Французовъ къ своимъ королямъ и въ преданности ихъ царствующему дому. Эта идея потакавшая эгоизму и умственной лѣности убаюкивала всѣхъ. Долженъ признаться, что и я поддавался ей, хотя два иностранца, люди большаго ума и значительной опытности, наблюдательные въ своемъ качествѣ путешественниковъ и предъ которыми наши сектаторы высказывали быть-можетъ многое раскрывавшее ихъ тайные замыслы, предупреждали меня объ опасномъ положеніи Франціи, заклиная обратить на него вниманіе и подумать насколько это можетъ касаться и меня. Признаюсь, предупрежденіе это не произвело на меня никакого впечатлѣнія и показалось почти глупостью, объясняемою незнаніемъ твердости и несокрушимости началъ Французской монархіи, такъ что я пожалѣлъ подавшихъ мнѣ совѣтъ. Основываясь на собственномъ опытѣ, признаніе о которомъ дѣлаю, считаю себя въ правѣ полагать что и въ другихъ подобное же предубѣжденіе вело къ тому же результату, когда случалось напасть на подобныя размышленія. Убаюканные, какъ я, сномъ національнаго самолюбія, поглощенные ежедневными удовольствіями, зараженные ядомъ эгоизма, мы всѣ спѣшили наслаждаться настоящимъ, не давая себѣ серіознаго отчета въ томъ что творится предъ нашими глазами и не думая о будущемъ“.
Авторъ. Предупрежденій, въ общихъ выраженіяхъ, о грозящемъ переворотѣ можно найти десятки и за долго. „Мы приближаемся, говорилъ Руссо (Emile, Т. П), къ состоянію кризиса, къ вѣку революціи“. „Все что я вижу, писалъ Вольтеръ, сѣетъ сѣмена революціи которая придетъ неотразимо и быть свидѣтелемъ которой я не испытаю удовольствія…. Свѣтъ такъ распространяется далѣе и далѣе, что при первомъ случаѣ произойдетъ взрывъ и тогда поднимется славная стукотня (alors ce sera un beau tapage). Молодые люди счастливы: много вещей они увидятъ“ (Lettre à М. de Chauvelin, 22 апрѣля 1764). Въ послѣдніе годы предъ революціей разныя указанія на опасности грозящія государственному строю встрѣчаются часто и въ рѣчахъ членовъ парламентовъ, и въ сословныхъ обращеніяхъ ко власти. Тѣмъ не менѣе, ты правъ говоря что серіозныхъ опасеній не было ни у кого. Фразы объ опасностяхъ звучали въ устахъ, но не производили дѣйствія на умы которое вело бы къ рѣшеніямъ и мѣропріятіямъ. Въ концѣ 1788 года лица королевскаго семейства, принцы крови, исключая впрочемъ старшаго брата короля (Monsieur) и герцога Орлеанскаго, подали, въ виду вопроса о предоставленіи среднему сословію двойнаго представительства, письмо въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ указывавшее на открывающуюся предъ страною пропастью. Письмо это не произвело никакого дѣйствія. „Государь, писали принцы (Archives parlementaires, recueil imprimé par ordre du Sénat et de la Chambre des Députés, Paris 1879, T. I, 487), государство въ опасности! Особа ваша уважается: добродѣтели монарха обезпечиваютъ ему благоговѣніе націи; но, государь, приготовляется революція касающаяся основныхъ началъ правительства; ее вызываетъ броженіе умовъ. Учрежденія считавшіяся священными, благодаря которымъ монархія процвѣтала въ теченіе столькихъ вѣковъ, обращаются въ вопросы сомнительнаго рѣшенія и даже подвергаются порицаніямъ, какъ несправедливыя, сочиненія появившіяся во время собранія нотаблей, записки поданныя нижеподписавшимся принцамъ, требованія выраженныя различными провинціями, городами и корпораціями, содержаніе и слогъ этихъ требованій все возвѣщаетъ, все доказываетъ систему сознательнаго неповиновенія (un système d’insubordination raisonné) и презрѣніе къ законамъ государства. Каждый авторъ возводитъ себя въ законодатели; краснорѣчіе или искусство писать, хотя бы безъ изученія, безъ знанія и безъ опыта, кажется достаточнымъ правомъ чтобы устанавливать строй государствъ (pour régler la constitution des empires). Каждый выдвигающій какое-нибудь смѣлое предложеніе, или предлагающій измѣнить законы, можетъ быть увѣренъ что найдетъ читателей и послѣдователей. И безпокойное броженіе это идетъ такъ быстро впередъ что мнѣнія которыя еще недавно показались бы предосудительными теперь кажутся разумными и справедливыми, а то что нынѣ возбуждаетъ негодованіе разсудительныхъ людей завтра быть-можетъ будетъ признано правильнымъ а законнымъ. Кто можетъ сказать гдѣ остановится дерзость мнѣній? Права трона подвергаются вопросу; относительно правъ двухъ высшихъ сословій образовалось раздѣленіе мнѣній. Скоро подвергнется нападенію право собственности; неравенство имуществъ будетъ выставлено какъ дѣло требующее преобразованія“. Предупрежденій было, значитъ, не мало. Но и сильныя рѣчи уже не дѣйствовали. Въ ту эпоху безпокойнаго настроенія, общій тонъ выраженій, изъ литературы перешедшій и въ офиціальный языкъ, отличался крайностями. Примѣръ можно, между прочимъ, видѣть въ инструкціяхъ (cahiers de doléances) составленныхъ избирателями для депутатовъ въ собранія государственныхъ сословій. Заговорятъ ихъ составители о воспитаніи — любимое выраженіе: воспитанія нѣть во Франціи; о финансахъ: крайнее разстройство грозящее банкротствомъ, о злоупотребленіяхъ всякаго рода: достигли послѣдней степени. Можно было предвидѣть что такое крайнее опредѣленіе болѣзни вызоветъ предложеніе рискованныхъ средствъ для ея исцѣленія;
Пріятель. Мы говоримъ о предупрежденіяхъ и предсказаніяхъ; замѣтилъ ли ты куріозный фактъ, на который обращаетъ вниманіе Гранье де-Кассаньякъ въ Исторіи причинъ революціи (T. II, 327). Оказывается что въ антиреволюціонномъ журналѣ Actes des apôtres въ № 60 отъ 1 марта 1790 года предсказааа революція 1830 года и приказъ (ordonnance) министерства Полиньяка. „Въ 1830 году, да, господа, именно этотъ моментъ они (les prêtres, попы) выбрали чтобы разрушать конституцію“. Странно что эта строка не остановила нa себѣ вниманія автора Исторіи Печати (Hatin, Histoire de la presse en France), знакомящаго въ T. ѴII своего сочиненія съ содержаніемъ Actes de apôtres, листка боровшагося съ революціей орудіемъ насмѣшки, иногда остроумной, чаще грубой.
Авторъ. Знаешь ли кто яснѣе всѣхъ глядѣлъ въ будущее въ годы непосредственно предшествовавшіе революція? Ея перспектива точнѣе всего рисовалась въ воображеніи революціонной партіи, то-есть партіи невидныхъ честолюбцевъ работавшихъ въ тѣни вкругъ сильныхъ міра и особенно вкругъ такихъ которые, какъ герцогъ Орлеанскій, искали популярности, выказывая преданность новымъ идеямъ. Въ Запискахъ Мармонтеля (IѴ, 75) есть любопытный разговоръ автора съ сочленомъ его по Французской Академіи Шамфоромъ. Разговоръ этотъ, кажется мнѣ, болѣе заслуживаетъ вниманія чѣмъ сочиненная Лагарпомъ, послѣ событій, пресловутая сцена ужина на которомъ Казоттъ предсказываетъ ужасы революціи. Я не встрѣчалъ между тѣмъ чтобы кто-нибудь изъ историковъ революціи обратилъ на него вниманіе, а о сценѣ Лагарпа упоминаетъ и Тэнъ. Разговоръ Мармонтеля былъ весною 1789 года когда происходили выборы въ члены собранія государственныхъ сословій (états generaux). Мармонтель называетъ партію отъ имени которой говорилъ Шамфоръ республиканскою, не въ смыслѣ, полагаю, партіи замышлявшей устроить республику, а въ смыслѣ партія имѣвшей задачею низверженіе монархіи въ той формѣ какъ она существовала,—а тамъ что еще будетъ. Иначе названіе было бы не точно. Плановъ въ тѣсномъ смыслѣ республиканскихъ тогда еще не было у партіи. Камиль Демуленъ свидѣтельствуетъ что тогда не было и десятка республиканцевъ во Франціи. Вотъ что читаемъ у Мармонтеля: „У насъ во Французской Академіи, говоритъ онъ, былъ яростный приверженецъ республиканской партіи, Шамфоръ (Chamfort), человѣкъ тонкаго и проницательнаго ума, ѣдкаго остроумія, когда осмѣивалъ общественные пороки и глупости; но крайне язвительный а колкій по отношенію къ людямъ высшаго положенія и богатства, уязвлявшихъ его ревнивую гордость. Между завистниками міра Шамфоръ болѣе всѣхъ не могъ простить богатымъ и знатнымъ людямъ роскошь ихъ домовъ, привлекательное изобиліе стола, чѣмъ впрочемъ самъ охотно пользовался. Въ ихъ присутствіи и съ глазу на глазъ онъ щадилъ ихъ, льстилъ имъ, старался понравиться; казалось даже любилъ и почиталъ ихъ, осыпая пышными похвалами. За любезность какую они оказывали, соглашался быть ихъ собесѣдникомъ и жить у нихъ. Но требовалось чтобъ они своимъ кредитомъ выхлопотали для него отъ двора вознагражденіе за литературные труды: пенсіономъ въ нѣсколько тысячъ экю, какимъ онъ пользовался, онъ не считалъ себя, удовлетвореннымъ. Эти люди, говорилъ онъ Флоріану, должны доставить мнѣ двадцать тысячъ въ годъ доходу; я стою не меньше этого! За эту цѣну онъ былъ согласенъ имѣть избранныхъ которыхъ исключалъ изъ своей сатиры. Но касту вообще раздиралъ безжалостно. А когда увидѣлъ что всѣ эти богатства и знатности рушатся и больше пригодиться не могутъ, онъ разорвалъ всякую связь съ ними и сталъ на сторону народа… Однажды мы остались одни въ Луврѣ послѣ академическаго засѣданія.—Ну что же, спросилъ онъ меня, вы не попали въ депутаты?—Нѣтъ, отвѣтилъ я, и утѣшаюсь какъ лисица смотрящая на виноградъ: зеленъ, ягодки нѣтъ зрѣлой.—Дѣйствительно, возразилъ онъ, виноградъ этотъ не довольно зрѣлъ для васъ. Ваша душа слишкомъ мягкаго закала, слишкомъ гибка для предстоящаго испытанія. Хорошо сдѣлали избиратели, сохранивъ васъ для другаго законодательства. Вы можете прекрасно строить, но не годитесь разрушать.
„Я зналъ что Шамфоръ другъ и наперсникъ Мирабо, одного изъ предводителей партіи, и понималъ что нахожусь у источника свѣдѣній которыя хотѣлось мнѣ получить. Чтобы побудить его высказаться, я притворился что не понялъ его.
„— Вы пугаете меня, сказалъ я, говоря о разрушеніи.— Мнѣ казалось что имѣется въ виду лишь исправленіе.
„— Да, но исправленія часто ведутъ къ разрушенію: поправляя старую стѣну какъ ручаться что она не развалится подъ ударами молота. И, по правдѣ сказать, зданіе такъ расшатано что не удивлюсь если придется сломать его до основанія.
я— До основанія! воскликнулъ я.
„— Отчего же нѣтъ, возразилъ Шамфоръ, но воздвигнуть по другому плану менѣе готическому и болѣе правильному. Какое было бы, напримѣръ, зло еслибы не было столькихъ этажей, а все было бы въ уровень. Надѣюсь вы не пришли бы въ отчаяніе еслибы больше не услыхали ни о высокопреосвященствахъ, ни о сіятельствахъ (eminences, grandeurs), титулахъ, гербахъ, дворянахъ и разночинцахъ, высшемъ и низшемъ духовенствѣ.
„Я замѣтилъ что равенство всегда было химерою республикъ и приманкою для честолюбій; но что такая нивеллировка невозможна въ обширной монархіи и что желающіе все сломать идутъ далѣе желаній и требованій націи.
„— Да развѣ, отвѣтилъ онъ, нація знаетъ чего она хочетъ? Ее заставятъ хотѣть и говорить чего она никогда и не думала… Нація большое стадо желающее только ластись и которое съ хорошими собаками пастухъ уведетъ куда хочетъ. Да вѣдь ей же хотятъ сдѣлать добро, невѣдомо для нея самой, ибо, другъ мой и вашъ старый порядокъ, и ваша вѣра, и ваши нравы, и весь этотъ хламъ старыхъ предразсудковъ не стоятъ того чтобы ихъ щадить. Вѣдь они все стыдъ и срамъ нашему вѣку. А чтобы начертить новый планъ, совершенно основательно желаніе очистить мѣсто.
„— Очистить мѣсто! настаивалъ я. А тронъ, а алтарь?
„— И тронъ и алтарь полетятъ вмѣстѣ. Эти своды упирающіеся одинъ въ другой, разрушится одинъ, и другой повалится.
„Я скрылъ впечатлѣніе какое произвела на меня его откровенность и желая вызвать его еще далѣе сказалъ:—Вы говорите о предпріятіи, замѣтилъ я, для исполненія котораго на мой глазъ гораздо болѣе трудностей чѣмъ средствъ.
„— О, повѣрьте мнѣ, трудности предвидѣны и средства разочтены.
„Онъ распространился, и я узналъ что расчетъ партіи основанъ на характерѣ короля, столь чуждомъ всякому насилію что его считали малодушнымъ; на современномъ состояніи духовенства, среди котораго, говорилъ Шамфоръ, есть нѣсколько добродѣтелей безъ таланта и нѣсколько талантовъ униженныхъ и опозоренныхъ пороками; наконецъ на состояніи высшаго дворянства, выродившагося, среди котораго почти нѣтъ великихъ характеровъ способныхъ поддержать блескъ своего имени. Среднее сословіе, прибавилъ онъ, должно болѣе всего надѣяться на себя. Это сословіе, давно утомленное произволомъ власти притѣснительной сверху до низу во всѣхъ своихъ развѣтвленіяхъ, имѣетъ надъ двумя другими сословіями преимущество не только числа, но и согласія, мужества, дерзкой рѣшимости на все.
„— Наконецъ, продолжалъ Шамфоръ, весь этотъ накопившійся запасъ нетерпѣнія и раздраженія представляющій грозу готовую разразиться; повсюду лиги (confédération) и явныя возмущенія, вся страна готова отвѣтить на сигналъ поданный провинціею Дофине общимъ крикомъ что она хочетъ быть свободна; провинціи уже въ связи между собою, сношенія между ними установились и республиканскій духъ изъ Парижа какъ центра далеко разноситъ свой свѣтъ и свою теплоту. Это кажется уже не воздушные замки.
„Я сознался что въ теоріи все это весьма внушительно, но прибавилъ что лучшая часть націи никакъ не хочетъ выйти изъ предѣловъ желательной реформы и нанести какой-либо ущербъ законамъ страны и основнымъ началамъ монархіи.
„Онъ согласился что у своихъ домашнихъ очаговъ, въ конторахъ, бюро, мастерскихъ значительная часть осѣдлыхъ гражданъ найдетъ быть можетъ дерзкими замыслы могущіе возмутить ихъ покой и житейскія наслажденія.
„— Но если они и не одобрятъ такого плана, то сдѣлаютъ это робко и безъ шума; чтобы заставить ихъ подчиниться есть рѣшительный классъ которому нечего терять при перемѣнахъ, но который можетъ надѣяться все выиграть. Чтобы возмутить его есть отличные двигатели: бѣдность, голодъ, шумъ переполоха и испуга, безуміе ужаса и бѣшенства какими поразятъ его умы. Мы слышали среди буржуазіи только пріятныхъ болтуновъ. Знайте что всѣ ваши ораторы на трибунѣ ничто въ сравненіи съ Демосѳенами по экю съ рыла, которые въ кабакахъ, на площадяхъ, въ садахъ и на набережныхъ, возвѣщаютъ о грабежахъ, пожарахъ, разрушенныхъ деревняхъ, залитыхъ кровью; о замыслѣ осадить и заморить голодомъ Парижъ. Вотъ это я называю краснорѣчіемъ. Среди черни особенно сильно дѣйствуютъ жажда денегъ и надежда на поживу при грабежѣ. Мы сдѣлали опытъ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Не повѣрите какъ недорого стоило герцогу Орлеанскому выпустить толпу которая разнесла фабрику честнаго Ревельона, содержавшаго среди этого самого народа сотню семействъ. Мирабо шутливо завѣряетъ что съ тысячью луидоровъ можно сдѣлать премилое возстаніе.
„— Но въ такомъ случаѣ, сказалъ я,—ваши попытки суть преступленія, а ваше войско разбойники“.
„— Что же дѣлать, приходится такъ, отвѣчалъ онъ мнѣ холодно. Развѣ можно что-нибудь сдѣлать изъ этого народа, надѣвъ на него намордникъ честности и справедливости? Люди добра и порядка слабы, эгоистичны, робки; лишь негодяи рѣшительны. Преимущество черни среди революціи именно въ отсутствіи нравственности. Какъ держаться противъ людей, которымъ всѣ средства хороши. Мирабо правъ: ни одна изъ старыхъ нашихъ добродѣтелей намъ не пригодна, не надо ихъ и народу, для котораго требуется иная закалка. Все что необходимо для революціи, все что ей полезно — справедливо: вотъ великій принципъ.
„— Не принципъ ли это герцога Орлеанскаго, возразилъ я:— другаго главы возмутившагося народа я не вижу, но о его мужествѣ, признаюсь, большаго мнѣнія не имѣю.
„— Вы правы, и Мирабо, хорошо его знающій, говоритъ что разсчитывать на него значило бы строить на пескѣ. Но онъ показалъ себя популярнымъ, онъ носитъ внушительное имя, можетъ разбросать милліоны, ненавидитъ короля, а еще болѣе королеву. Если не достаетъ ему храбрости, то ее дадутъ ему. Среда народа будутъ безстрашные вожди съ минуты какъ обнаружатъ себя явнымъ возстаніемъ и явятся слѣдовательно преступниками. Некуда будетъ отступать когда сзади останется только эшафотъ. Страхъ безъ надежды спасенія есть истинная храбрость. Будутъ огромныя силы если удастся широко раскинуть сѣти. Но я вижу что надежды мои огорчаютъ васъ. Вы не хотите свободы стоящей денегъ и крови. Вамъ хотѣлось бы революціи на розовой водѣ“.
Пріятель. Шамфоръ, кажется мнѣ, не безъ основанія высказалъ такое презрѣніе къ обществу, среди котораго намѣревался дѣйствовать революціонный кружокъ и на чье неразуміе разсчитывалъ. Состояніе Франціи въ годы предъ революціей замѣчательное свидѣтельство какъ общество даже высоко образованное, по количеству и достоинству своихъ умственныхъ силъ не уступающее ни одной изъ современныхъ ему странъ, можетъ быть охвачено неудержимымъ потокомъ политическаго легкомыслія. Забота, казалось, направлялась къ устройству лучшаго будущаго, но это насловахъ. Истинный девизъ былъ жить настоящимъ, закрывая глаза на завтрашній день. Общественный пульсъ бился лихорадочно. „Мнѣніе“ подвижное и измѣнчивое прочно не останавливалось ни на чемъ. Колебанія его были опасною игрой, а не серіознымъ. дѣломъ, или точнѣе были серіознымъ дѣломъ лишь насколько можетъ быть имъ опасная игра. Трудно было найти двухъ человѣкъ которые были бы согласны между собою и одинаково строили бы идеалы будущаго; каждый проводилъ свою, для самаго себя неясную, теорію. Но если въ положительномъ все шло врознь, то въ отрицательномъ было единодушіе. Каждая сила являвшая оппозицію правительству, выходившая на борьбу съ правительственною властію, могла разсчитывать на рукоплесканія и одобреніе. Ничто не встрѣчалось такъ сочувственно какъ критика и обличеніе дѣйствующихъ постановленій и правящихъ лицъ, критика переходившая въ вопль о злоупотребленіяхъ. И это въ эпоху когда сравнительно съ прежнимъ временемъ и злоупотребленій было меньше и благоденствія больше. Общая картина представляется мнѣ какимъ-то театромъ. На сценѣ играютъ актеры, интригуя, по театральному обычаю, за кулисами. Это правительственныя лица — министры, интенданты и иные администраторы. Громадный партеръ зрителей, общество, апплодируетъ, шикаетъ, разбираетъ игру артистовъ, привѣтствуетъ однихъ, требуетъ удаленія другихъ, жаждетъ ощущеній, бранитъ содержателя труппы; въ качествѣ зрителя ни въ чемъ не считаетъ себя отвѣтственнымъ и является только критикующимъ и требующимъ. Требуетъ даровыхъ билетовъ, хорошаго помѣщенія, права всѣмъ распоряжаться, ничѣмъ не жертвуя и ни за что не отвѣчая.
Слово которое точнѣе всего выражаетъ неустойчивое состояніе тогдашняго общества есть расшатанность. Она входила въ общество и чествовалась не подъ своимъ именемъ, а подъ именемъ свободы. Это магическое, всякому дорогое слово понимается такъ широко и такъ иногда неясно, что не лишнее опредѣлить его точнѣе. Есть двѣ формы свободы. Одну можно назвать активною, другую пассивною. Одна есть выраженіе воли, другая выраженіе уступчивости. Когда я стою на склонѣ, то могу или отдаться паденію и покатиться внизъ теряя ощущеніе сопротивленія и отдаваясь свободѣ, движенія; или могу противостать тяжести и ощутить независимость въ побѣдѣ надъ нею. Свободная независимость духа можетъ проявляться среди крайняго повиновенія. Приведу изъ сочиненія Борка, на которое мы не разъ ссылались, слова способныя пояснить то что я хочу сказать. Боркъ говоритъ о исчезнувшемъ вѣкѣ рыцарства и замѣчаетъ:
„Никогда, никогда уже не увидимъ мы больше этого возвышеннаго прямодушія по отношенію къ званію и полу, этого гордаго подчиненія, этой благородной покорности, этого повиновенія сердца, которое среди даже рабства раждало и поддерживало духъ пламенной свободы“.
Авторъ. Эту самую мысль можно встрѣтить у Токвиля. Припомни что говоритъ онъ о старой французской привязанности къ королямъ. „Король, пишетъ онъ, внушалъ Французамъ чувства какія ни одинъ изъ самыхъ неограниченныхъ государей являвшихся послѣ не могъ породить, и которыя стали для насъ даже непонятны. Подчиняясь его самымъ произвольнымъ приказаніямъ, они поступали скорѣе по любви чѣмъ по принужденію, и имъ удавалось такимъ образомъ сохранить душу свободною, несмотря на крайнюю зависимость“.
Пріятель. Не эта форма свободы господствовала во французскомъ обществѣ на революціонномъ скатѣ. Не въ томъ чтобы побороть препятствія, поднять тяжесть была забота, а въ томъ чтобы сбросить тяжесть съ плечъ, а отъ препятствій устраниться. „Всякія связи, по глубокому выраженію графа Сегюра въ его Запискахъ, казались цѣпями“. Стремленіе къ свободѣ выражалось въ удаленіи на перебой всего что, казалось, давитъ, жметъ, стѣсняетъ, въ неудержимомъ желаніи развинтить всѣ винты, вынуть всѣ заклепы, въ увѣренности что безъ нихъ машина пойдетъ ходче и легче.
Довольно взглянуть на волнующуюся поверхность общественной жизни предреволюціонной Франціи чтобъ убѣдиться какой неспокойный и неустойчивый матеріалъ представляла эта ищущая новыхъ формъ масса, возбужденная до послѣдняго своего атома и способная породить нѣчто ни для кого неожиданное. Въ послѣднее время я перечиталъ много мемуаровъ относящихся къ этой эпохѣ, и образъ предреволюціонной Франціи довольно живо рисуется моему воображенію. Никогда общественная жизнь не достигала такого шумнаго развитія. Театры и всякія зрѣлища ломились отъ зрителей, жадныхъ до новизны и ловившихъ всякій намекъ на событія и лица текущей жизни, на общее положеніе дѣлъ. Въ Версалѣ вниманіе блестящаго, но крайне распущеннаго двора, съ молодою, чистою нравственно, но легкомысленною королевой во главѣ, было направлено къ устройству спектаклей и оригинальныхъ праздниковъ, а въ промежуткахъ между ними на интриги по части назначенія и смѣны министровъ. Возникли новыя учрежденія, клубы, подъ безчисленными наименованіями и съ самыми разнообразными цѣлями, отъ Лицея съ публичными чтеніями до шахматнаго клуба и игорныхъ домовъ. Количество журнальныхъ листковъ, и брошюръ удесятерилось противъ прежняго. Болтовня литературная и политическая изъ салоновъ распространилась въ кофейныя, клубы, театральные фойе, садъ Пале-Ройяля, гостиныя полусвѣта. Этотъ выходъ „общественнаго мнѣнія“ изъ аристократическихъ салоновъ на улицу одно изъ самыхъ характеристическихъ явленій эпохи. Когда одного путешественника нѣсколько лѣтъ отсутствовавшаго изъ Франціи спросили по возвращеніи какую нашелъ онъ перемѣну въ странѣ, онъ отвѣтилъ: „одну; то что прежде говорилось въ салонахъ, теперь повторяется на улицахъ“. Это была демократизація болтовни и вольнодумства. Аристократическое вольнодумство вращалось главнымъ образомъ въ области вопросовъ о религіозномъ авторитетѣ въ государственной и частной жизни, о свободѣ вѣрованій, христіанствѣ, деизмѣ и атеизмѣ; вопросовъ собственно политическихъ касалось въ весьма отвлеченной формѣ наилучшаго устройства общества на началахъ природы и разума. О практическомъ потрясеніи монархической формы и всего стараго порядка никто не думалъ. Либерализмъ останавливался на ступени Велизарія Мармонтеля. Политическимъ идеаломъ былъ великодушный король склоняющій ухо къ голосу правды откуда бы онъ ни выходилъ, изъ дворцовъ или илъ хижинъ, и пекущійся о благѣ народа по указанію философовъ.
Выйдя изъ салоновъ, „мнѣніе“ пріобрѣло тѣсно политическій, жгучій характеръ, практическую форму. Игра самоотрицанія смѣнилась ненавистью истребленія. Намѣтились новые классы и группы дѣятелей. Центръ тяжести перемѣстился. Прежде общество было отраженіемъ двора, теперь дворъ сталъ принаравливаться къ потоку общественной жизни. Вотъ небольшая иллюстрація новыхъ нравовъ. Королева любила посѣщать маскарады Парижской Оперы. Былъ случай что карета на дорогѣ сломалась — королева прибыла на балъ въ простомъ фіакрѣ, вдвоемъ со своею наперсницей, графинею Полиньякъ. А въ мартѣ 1778 года,—въ эпоху когда Парижъ съ энтузіазмомъ встрѣчалъ Вольтера, не могшаго впрочемъ вслѣдствіе отвращенія короля получить доступъ ко двору,—въ четвергъ на Масляницѣ на балѣ въ Оперѣ было, какъ разказываетъ Башомонъ (Bachaumont) въ своихъ Mémoires secrets pour servir à l’histoire de la république des lettres en France (Londres 1779, T. XI, 115), такое происшествіе. Странная маска долго говорила съ королевой, подойдя къ ея ложѣ. „Маска была одѣта пуассардою (poissarde) въ оборванномъ чепцѣ и соотвѣтственномъ костюмѣ. Какъ только королева вошла въ ложу, маска подошла къ барьеру и заговорила съ большою фамильярностью, называя королеву Антуанетою и выговаривая ей зачѣмъ не лежитъ со своимъ мужемъ который теперь храпитъ во всю мочь. Маска продолжала разговоръ, который всѣ слышали, въ томъ же тонѣ свободы и съ такою веселостью что ея величество чтобы лучше разговаривать совсѣмъ перекинулась за барьеръ ложи. Около получаса продолжалась бесѣда и королева удалилась, говоря что никогда такъ не смѣялась, а когда маска стала упрекать зачѣмъ уходитъ, обѣщала вернуться, что и исполнила. Второй разговоръ былъ столь же продолжителенъ какъ первый и маска кончила тѣмъ что поцѣловала руку королевы, чѣмъ королева не обидѣлась. Общій толкъ что подъ маской скрывался актеръ театра Французской Комедіи Газонъ, но какъ-то этому не вѣрится“.
Корреспонденція Гримма (Correspondence littéraire, philosophique, critique etc, adressée à un sauverain d’Allemagne par le baron de Grimm et par Diderot. Paris, изданіе 1813), родъ журнала для немногихъ, заключаетъ въ себѣ за годы ближайшіе къ революціи не мало любопытныхъ указаній на тогдашнее состояніе французскаго общества. Вотъ, между прочимъ, нѣсколько отрывковъ относящихся къ маю 1786 года. Авторъ указываетъ на большую перемѣну въ нравахъ въ сторону распущенности. „Рѣдко можно теперь встрѣтить во Франціи людей которые были бы что называется одѣты. Женщины ходятъ въ блузахъ и шляпкахъ (sont en chemise et en chapeau), мущины во фракахъ (тогда фракъ не былъ параднымъ костюмомъ) и жилетахъ. Такой способъ одѣваться конечно удобенъ, не лишенъ даже граціи, но имѣетъ ли онъ то благообразіе, то достоинство какія приличествуютъ націи столь долго служившей въ этомъ отношеніи образцомъ и примѣромъ для всѣхъ другихъ… Духъ общительности, знаменитой французской любезности исчезаетъ. Оказать безъ задней мысли вниманіе женщинѣ значило бы напомнить тонъ стараго двора, а этотъ тонъ, какъ всякому извѣстно, считается наихудшимъ въ мірѣ…. Мущины и дамы еще встрѣчаются иногда, но можно ли сказать чтобъ они видѣлись? Съ тѣхъ поръ какъ устроились въ театрахъ маленькія ложи (les petites loges), только развѣ самые близкіе друзья могутъ быть увѣрены что найдутъ свѣтскую женщину дома. Если ложа на самомъ дѣлѣ и не занята, это все-таки предлогъ очень удобный и необидный закрыть свою дверь для общества, оставить ее отворенною только для друга нынѣшняго дня, или вчерашняго, или завтрашняго. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ, говорила мнѣ Mlle Клеронъ (извѣстная актриса), женщина которая показалась бы болѣе двухъ или трехъ разъ въ мѣсяцъ въ спектаклѣ, аффишировала бы себя самымъ неприличнымъ образомъ. Благодаря изобрѣтенію маленькихъ ложъ, дамы нынѣ каждый день безнаказанно ѣздятъ въ театръ и ихъ можно найти дома только ко времени ужина. Потому къ нимъ пріѣзжаютъ не ранѣе десяти часовъ вечера. Въ домахъ гдѣ не играютъ сейчасъ же садятся за столъ. И при этомъ дамы бываютъ почти однѣ, большинство мущинъ даже молодые люди не ужинаютъ, остаются въ гостиной играя или разговаривая между собою. Какъ ужинать когда обѣдали по-англійски въ четыре или пять часовъ вечера? Часъ начала спектакля не передвинутъ позже какъ часъ обѣда, а страсть къ посѣщенію театра нынѣ распространена болѣе чѣмъ когда- либо. Оттого изъ дому гдѣ обѣдали выходятъ какъ изъ трактира прямо изъ-за стола. Не остается времени для бесѣды ни послѣ обѣда, ни послѣ ужина… Мущины привыкли жить между собою. Огромный успѣхъ имѣло учрежденіе клубовъ по англійскому образцу. Каждый день возникаютъ новые: клубы политическіе, военные, салонъ италіянской комедіи, салонъ искусства, шахматный клубъ, клубъ Американцевъ и т. д.
„Франція изящнаго разговора, знаменитой causerie française, смѣнилась Франціей болѣе грубой политической болтовни. Безцеремонность, отложеніе всякихъ стѣсненій, царствующія въ высшемъ обществѣ, внесли въ болѣе низкій кругъ духъ нелѣпой и неприличной фамильярности. Многія куртизанки поднялись, благодаря деньгамъ, на уровень свѣтскихъ женщинъ. Увеселенія, удовольствія, крайняя свобода обращенія, всякій соблазнъ привлекаютъ къ нимъ людей лучшаго общества, и порядочныя женщины поставлены въ жестокую альтернативу или принять на себя роль этихъ опасныхъ соблазнительницъ, или увидѣть себя совсѣмъ оставленными“.
„Представительность, говоритъ въ свою очередь Монбаре (III, 161), сдѣлалась обузою. Лица высшаго званія и даже пожилые всю жизнь хлопотавшіе чтобы получить королевскіе ордена какъ доказательства высшаго благоволенія, стали скрывать ихъ знаки подъ вульгарною одеждой позволявшею имъ пѣшкомъ сновать по улицамъ, смѣшиваясь съ толпой“.
„Никогда, пишетъ Сегюръ (I, 146), не замѣчалось столько контрастовъ во мнѣніяхъ, вкусахъ, нравахъ. Среди академій рукоплескали правиламъ филантропіи, выходкамъ противъ суетной славы, обѣтамъ вѣчнаго мира. По выходѣ волновались, интриговали, декламировали чтобъ увлечь правительство въ войну (за свободу Америки). Каждый старался затмить другаго роскошью, говоря въ то же время въ республиканскомъ духѣ и проповѣдуя равенство. При дворѣ никогда не было столько блеска, суетности и такъ мало власти. Дерзко пренебрегали версальскими властями и кланялись Энциклопедіи. Мы предпочитали слово похвалы Далабера или Дидро самому явному знаку расположенія короля или членовъ его семьи. Любезничанье, честолюбіе, философія все смѣшивалось и спутывалось. Прелаты покидали епархіи чтобы добиваться министерствъ; аббаты писали неприличные стихи и сказки. При дворѣ рукоплескали республиканскимъ тирадамъ Брута; монарха склоняли принять сторону народа взбунтовавшагося противъ своего короля; въ лагеряхъ толковали о независимости, среди дворянъ о демократіи, на балахъ о философіи и о нравственности въ будуарахъ“…
Легкомысленное отношеніе ко всякому дѣлу шло сверху. Въ старой Франціи тонъ двора имѣлъ громадное вліяніе на тонъ всей общественной жизни. Съ юнымъ королемъ,—Лудовикъ XѴI вступилъ въ 1774 году двадцати лѣтъ отъ роду,— и столь же юною королевой при дворѣ, естественно, на первый планъ выступила молодежь, жадная до наслажденій, въ дѣлахъ неопытная, вращавшаяся въ тѣсномъ кругѣ придворныхъ интересовъ, смѣявшаяся надъ этикетомъ и игравшая его нарушеніями, весело смотря на надвигавшіяся вокругъ тучи, не понимая какую грозу несутъ онѣ съ собою. „Молодежь, говоритъ Монбаре (III, 161), давала тонъ двору и кончила тѣмъ что удалила людей зрѣлаго возраста и разсудительнаго характера. Они появлялись при дворѣ только когда побуждалъ къ тому долгъ или требовало того приличіе“. Чтобы составить понятіе о распущенности господствовавшей при дворѣ, гдѣ вошло въ обычай исподтишка подсмѣиваться надъ королемъ и явно не исполнять его приказаній, достаточно привести слѣдующій фактъ.
„Я слышалъ, разказываетъ графъ Сегюръ (I, 151), какъ въ залѣ спектаклей въ Версалѣ весь дворъ съ энтузіазмомъ апплодировалъ трагедіи Вольтера Брутъ и въ особенности двумъ стихамъ:
“Je suis fils de Brutus et je porte en mon coeur
La liberté gravée et les rois en horreur“.
Такъ при дворѣ. Что же въ публикѣ, даже избранной? Играли, напримѣръ, въ театрѣ принца Орлеанскаго (въ Chaussée d’Antin) піесу Лефевра Елизавета Французская, въ присутствіи членовъ Академіи и избраннаго общества: зала была отдана принцемъ автору который и приглашалъ зрителей по усмотрѣнію. Избранная публика усиленно и „даже неприлично“ апплодировала тому мѣсту піесы, гдѣ Филиппъ говоритъ королевѣ чтобъ она заботилась только о томъ чтобы нравиться, а ему предоставила бы заботы управленія (Grimm, II, 180).
Молодежь господствовала не при дворѣ только. Извѣстно какое громадное значеніе имѣла во Франціи магистратура. Борьба съ парламентами,—судебными учрежденіями получившими большое политическое значеніе вслѣдствіе присвоеннаго ими права вносить королевскіе указы въ списокъ законовъ или отказывать во внесеніи и дѣлать свои представленія, — одно изъ главнѣйшихъ событій царствованія Лудовика XѴ. Послѣ окончательнаго разгрома, возстановленные въ началѣ царствованія Лудовика XVI, они претерпѣли значительныя измѣненія въ личномъ составѣ. На первый планъ выдвинулась молодая магистратура, молодые совѣтники, горячія молодыя головы, какъ называетъ ихъ Мармонтель (IV, 6). Молодежь вступала въ жизнь неподготовленная. Серіозное ученіе, разстроенное съ изгнаніемъ іезуитовъ, державшихъ въ своихъ рукахъ воспитаніе Франціи, и съ тѣхъ поръ не пришедшее въ порядокъ, упало въ странѣ. Молодые люди въ военной службѣ, въ судебномъ сословіи вступали дѣятелями въ возрастѣ когда слѣдовало бы учиться. „Въ восемнадцать лѣтъ, говоритъ Мерсье въ Картинѣ Парижа (Т. ѴII, 91), Парижанинь кончаетъ ученье. Думаетъ, что все знаетъ, хотя не знаетъ ничего… Въ двадцать лѣтъ какой-нибудь сынъ президента начинаетъ пустозвонить о матеріяхъ важныхъ; сыновья чиновныхъ людей быстро переходятъ отъ дѣтской робости къ замѣчательной наглости. И изъ этихъ юношей мечтаютъ сдѣлать ораторовъ, полковниковъ, судей и будущихъ епископовъ…. баловство женщинъ, нѣсколько словъ схваченныхъ на лету, придаютъ нынѣшней молодежи дерзкую самоувѣренность какой не имѣло прежнее поколѣніе. У ней слишкомъ много заемнаго ума основаннаго на ходячихъ фразахъ и который можетъ вести только къ пустоцвѣту. И замѣчательно, эти юноши отличаются какою- то серіозностью которую можно назвать грустною“.
За то распространеніе поверхностныхъ знаній привлекало къ себѣ особое вниманіе. Вошли въ моду публичныя лекціи, устроилось цѣлое учрежденіе, Лицей, „родъ академіи для женщинъ и свѣтскихъ людей“. Гриммъ хвалитъ это учрежденіе, находя его особенно полезнымъ „въ странѣ гдѣ молодые люди назначающіеся къ военной службѣ, къ магистратурѣ или къ придворной жизни кончаютъ ученье когда должны были бы его начинать.” Гриммъ не скрываетъ что подобныя учрежденія способны служить только къ распространенію поверхностныхъ знаній, но ссылается на рѣчь маркиза Кондорсе (извѣстный математикъ, членъ Академіи наукъ, въ послѣдствіи видный дѣятель революціи) говорившаго при открытіи уроковъ математики: „знанія поверхностныя все же лучше невѣжества, только были бы очень распространены. Лишь въ случаѣ когда они рѣдки, они способны внушать гордую рѣшимость судить и рядить обо всемъ и чваниться скуднымъ запасомъ знанія“.
Молодежь высшаго круга представляла оригинальнѣйшія явленія. О нихъ можно получить понятіе изъ Записокъ графа Сегюра, бывшаго однимъ изъ самыхъ видныхъ ея представителей. Самое щекотливое чувство сословной и военной чести, обусловливавшей вѣрность королю и монархическимъ началамъ, соединялось съ экзальтированнымъ свободолюбіемъ и республиканскими мечтаніями. Сегюръ, какъ и Лафайетъ, былъ изъ числа отправившихся воевать за свободу Американской республики. Сохранилось письмо писанное имъ въ 1782 году на пути на бортѣ корабля, именовавшагося Славой, и въ которомъ онъ набросалъ свои ощущенія. Вотъ что говоритъ онъ между прочимъ (Mém., I, 270): „Въ нѣдрахъ неограниченной монархіи все жертвуется суетности, желанію почетной извѣстности, которое зовутъ любовью къ славѣ, но которое нельзя назвать любовью къ отечеству въ странѣ гдѣ только незначительное меньшинство, воспитываемое, благодаря случайности рожденія, для занятія, по волѣ главы государства, важнѣйшихъ должностей, имѣетъ участіе въ законодательствѣ и управленіи; въ странѣ гдѣ государственное дѣло есть частное дѣло, дворъ все, нація ничто. Любовь къ истинной славѣ не можетъ быть безъ философіи и общественныхъ нравовъ. Я юнъ, но прошелъ уже много испытаній и освободился отъ многихъ ошибокъ. Произвольная власть тяготитъ меня. Свобода за которую я иду драться внушаетъ мнѣ живѣйшій энтузіазмъ. Какъ желалъ бы я чтобы наслаждалась ею и моя страна, насколько это согласно съ нашей монархіей, нашимъ положеніемъ и нравами. У меня теперь одна страсть: заслужить одобреніе общественнаго мнѣнія не такого каково оно теперь, а какимъ оно должно быть, — мнѣнія, напримѣръ, свободнаго народа гдѣ мудрецъ былъ бы законодателемъ. Еслибы я былъ судьею, я отдалъ все время съ пяти часовъ суду дабы бороться съ несправедливостію; еслибъ я былъ министръ, я былъ бы готовъ подвергнуться ссылкѣ и печальному жребію какой правда испытываетъ при дворахъ, дабы защищать дѣло угнетенныхъ; воинъ, я оставляю родныхъ и семейный очагъ, все что дорого сердцу чтобы строго исполнить долгъ благороднѣйшій изъ всѣхъ если исполняется онъ для поддержанія справедливаго дѣла“.
Въ этомъ изображеніи рисуются чувства лучшей части аристократической молодежи. Оно поясняетъ какъ могли содѣйствовать успѣху революціи представители класса, которому прежде всего она грозила и который смела прежде всего, и не тѣ только чей кругозоръ ограничивался придворными интригами и узко понимаемыми сословными интересами, но и тѣ чьи сердца, казалось, были исполнены желанія блага родинѣ и всему человѣчеству. Отсутствовало одно— государственный смыслъ.
„Что касается насъ, молодаго французскаго дворянства, говоритъ Сегюръ (T. I, 3-me éd., 25, 40), то мы, безъ сожалѣнія о прошломъ и безъ заботы о будущемъ, весело шли по ковру усѣянному цвѣтами, скрывавшему пропасть. Осмѣивая и нарушая старыя моды, смѣясь надъ феодальною гордостью нашихъ отцовъ и ихъ важнымъ этикетомъ, мы находили все старое стѣснительнымъ и заслуживающимъ только насмѣшки. Серіозная важность старыхъ ученій насъ тяготила. Смѣющаяся философія Вольтера насъ увлекала забавляя. Незнакомые съ ученіями болѣе глубокихъ и серіозныхъ писателей, мы дивились ей какъ исполненной мужественнаго сопротивленія произвольной власти. Насъ прельщали вошед-шія въ обычай кабріолеты, фраки, простота англійскихъ нравовъ, позволявшіе укрыть отъ стѣснительнаго блеска нашу частную жизнь. Посвящая наше время праздникамъ, удовольствіямъ, нетруднымъ обязанностямъ придворной и гарнизонной Жизни, мы беззаботно наслаждались и удобствами старыхъ учрежденій, и свободой новыхъ нравовъ. Одни льстили нашей суетности, другіе нашей страсти къ удовольствіямъ… Свобода, монархія, аристократія, демократія, предразсудки, разумъ, новизна, философія,—все соединилось чтобы дать намъ счастливые дни и никогда столь у;асному пробужденію не предшествовалъ сонъ столь сладкій и плѣнительный… Формы зданія оставались тѣ ;е; мы и не замѣчали какъ оно было подточено внутри. Мы смѣялись надъ безпокойствомъ стараго двора и духовенства, громившихъ противъ духа нововведеній… Для насъ это казалось битвами пера и слова, не могущими нанести ущерба высотѣ положенія которое мы занимали и которое благодаря вѣковому обладанію считали прочнымъ“.
„Души наши, говоритъ въ другомъ мѣстѣ Сегюръ (I, 61), были тогда въ какомъ-то опьяненіи отъ филантропіи, и мы старались изыскивать средства быть полезными человѣчеству и сдѣлать людей болѣе счастливыми. Чтобы ни говорили, не могу не пожалѣть что страсть эта исчезла. Самый излишекъ ея есть наиболѣе простительная изъ людскихъ ошибокъ. Передать не могу съ какимъ усердіемъ, съ какою добросовѣстностью, презирая насмѣшки, предавались мы ученію магнетизма, въ надеждѣ облегчить и исцѣлить страждущихъ. Никакой миссіонеръ не оказывалъ столько горячности и милосердія. Не могу безъ смѣха вспомнить что случилось съ однимъ изъ моихъ пріятелей, соединявшимъ съ добротою сердца горячность души и самое живое воображеніе… Ѣдучи въ Версаль на балъ королевы, встрѣчаетъ онъ на дорогѣ человѣка лежащаго на носилкахъ. Объятый желаніемъ помочь несчастному и можетъ-быть спасти его, онъ останавливаетъ свою карету и людей съ носилками. Дождь лилъ ливнемъ. Пріятель мой былъ въ легкомъ шелковомъ бальномъ костюмѣ. Но ничто не охлаждаетъ его ревности; онъ выпрыгнулъ изъ кареты и принялся разспрашивать носильщиковъ: тѣ молчатъ въ изумленіи. Не дожидаясь отвѣта, онъ наклоняется надъ паціентомъ, беретъ его за руки, трогаетъ грудь и магнетизируетъ его съ величайшимъ усердіемъ, хотя и тщетно.
„Чѣмъ же боленъ этотъ несчастный?“ спрашиваетъ онъ.—„Боленъ?“ отвѣчаютъ съ изумленіемъ носильщики. „Онъ не боленъ, а уже три часа какъ умеръ“. Смущенный пріятель мой печально вернулся въ карету и на другой день повѣрилъ мнѣ свою смѣшную ошибку, и я хранилъ ее въ тайнѣ».
Сдѣлаю еще заимствованіе изъ Записокъ Сегюра. Онъ рисуетъ слѣдующую оригинальную и вмѣстѣ типическую фигуру графа Лораге (Lauraguais) „знаменитаго своимъ увлеченіемъ англійскими учрежденіями, нравами и обычаями, шумомъ своихъ любовныхъ похожденій, своею философіей, не много циническою, и роскошью поглотившею его состояніе. Невоздержностію рѣчей и оригинальною дерзостью писаній онъ навлекъ на себя не малое число lettres de cachet (королевскія распоряженія о ссылкѣ или заключеніи), которыя онъ называлъ „своею корреспонденціей съ королемъ“. „Я помню, разсказываетъ Сегюръ, какъ однажды, зная что онъ въ ссылкѣ далеко отъ Парижа, я встрѣтилъ его спокойно гуляющимъ на скачкѣ, гдѣ по обыкновенію присутствовалъ весь дворъ. Я указалъ ему опасность его неблагоразумія. Онъ только засмѣялся. Выходка эта не могла остаться неизвѣстною, но не повлекла за собою никакихъ послѣдствій. Тогда произволъ болѣе терпѣлся чѣмъ уважался, и еслибы, вмѣсто того чтобы смотрѣть сквозь пальцы, вздумали показать строгость, то не знаю не придало ли бы общественное мнѣніе, въ его тогдашнемъ броженіи, этому дѣлу болѣе силы и значенія чѣмъ сколько оно заслуживало… Любя до излишества вихрь свѣтскихъ удовольствій, Лораге предался наукамъ и сдѣлалъ въ химіи какія-то открытія давшія ему доступъ въ Академію Наукъ. Онъ усовершенствовалъ фарфоръ, дѣлалъ опыты надъ эѳиромъ и его смѣшеніемъ съ водой, надъ алмазами. Послѣдніе опыты никакой пользы не принесли, но сильно содѣйствовали его разоренію. Оригинально увлекающійся въ своихъ вкусахъ, онъ потратилъ пропасть денегъ на покупку алмазовъ, изъ которыхъ часть обогатила неблагодарныхъ красавицъ, а другая расплавилась въ его фарфоровыхъ горнахъ… Долго видѣли его пышнымъ, блестящимъ, самымъ любезнымъ вельможей, но еще долѣе потомъ встрѣчали плохо одѣтымъ, непричесаннымъ, напустившимъ на себя простоту дунайскаго крестьянина. Помню, однажды пришелъ онъ ко мнѣ въ своемъ циническомъ костюмѣ, но съ лицомъ сіяющимъ отъ удовольствія.
„— Отчего у тебя такой радостный видъ? спросилъ я.
„— Другъ мой я счастливѣйшій человѣкъ: я совсѣмъ разорился.
„— Вотъ странное счастье, отъ котораго можно кажется было повѣситься!
„— Очень ошибаешься; пока состояніе было только въ разстройствѣ я заваленъ былъ дѣлами, преслѣдованіями, качался между страхомъ и надеждой. А теперь, какъ разорился, чувствую себя независимымъ, спокойнымъ, свободнымъ ото всякихъ безпокойствъ и заботъ.
„Лораге былъ изъ тѣхъ что первые сбросили, во вкусахъ, мнѣніяхъ, языкѣ и манерахъ, бремя налагавшееся правилами хорошаго тона и хорошаго общества (bon ton et bonne compagnie) и слѣдовалъ своимъ фантазіямъ, провозглашая самыя смѣлыя системы. Въ театрѣ онъ вывелъ обычай городскихъ и придворныхъ франтовъ садиться на скамьяхъ ставившихся за рампой предъ кулисами и мѣшавшихъ сценической иллюзіи. По его же совѣту, актеры и актрисы перестали, изображая Нерона, Брута, Тезея, Федру и Меропу, являться въ костюмахъ по тогдашнимъ французскимъ модамъ… Лораге былъ влюбленъ въ актрису Арну, за которой ухаживалъ тоже одинъ князь не особенно острый разумомъ. Лораге отправился ко врачу и серіознѣйше спрашивалъ можно ли умереть со скуки. Врачъ отвѣтилъ что конечно продолжительное скучанье можетъ разстроить организмъ и повести къ истощенію способному причинить смерть. Лораге попросилъ письменной консультаціи по этому вопросу и, получивъ таковую, отблагодарилъ врача. Отправился затѣмъ къ адвокату и спросилъ его, можно ли преслѣдовать судомъ человѣка который какимъ- либо способомъ хочетъ васъ уморить. Адвокатъ отвѣчалъ что безъ сомнѣнія и, по желанію графа, далъ письменное удостовѣреніе. Вооруженный этими двумя документами Лораге отправился въ судъ и подалъ уголовную жалобу на князя, который, говорилъ онъ, хочетъ уморить со скуки его и m-lle Арну… Въ ранней молодости, во время войны, онъ въ кровавой битвѣ обнаружилъ блестящее мужество. Когда кончилось дѣло, созвалъ офицеровъ и спросилъ: довольны ли они его поведеніемъ. Всѣ отвѣчали единодушною похвалой.
„— Очень радъ что вы довольны вашимъ полковникомъ, сказалъ онъ, но это вовсе не мое ремесло и я оставляю его.
Дѣйствительно, послѣ камланіи онъ вышелъ въ отставку. Онъ былъ и поэтъ, и финансистъ, смѣло разбиравшій финансовый отчетъ Неккера и тѣмъ навлекшій на себя непріятности, увеличившія его „переписку съ королемъ“. Онъ первый показалъ парижанамъ скачки съ англійскими лошадьми съ жокеями; мечталъ о французскомъ парламентѣ гдѣ бы могъ играть роль Вальполя или Чатама. Одна изъ его любовницъ разсказывала что онъ помѣстилъ ее въ оранжереѣ и кормилъ почти исключительно ананасами и другими плодами тропическихъ странъ, а когда она стала жаловаться, отвѣтилъ: „какъ можешь ты, неблагодарная, жаловаться что не имѣешь необходимаго,— такой тривіальной вещи,—когда у тебя въ избыткѣ излишнее котораго такъ всѣ желаютъ“.
Вотъ на что уходили таланты и силы! Молодежь, замѣчаетъ Монбаре, многое перенесла изъ Англіи; но не переняла того серіознаго образованія какимъ отличаются англійскіе государственные люди.
Спустимся ступенью ниже, къ буржуазіи. И тутъ встрѣтимъ явленія оригинальныя, вызванныя пресыщеніемъ, но далеко не въ привлекательныхъ формахъ. Гриммъ (II, 174) описываетъ какъ одинъ купеческій сынокъ разослалъ приглашеніе на ужинъ въ формѣ похоронныхъ пригласительныхъ билетовъ. (Король для рѣдкости велѣлъ экземпляръ новаго приглашенія обдѣлать въ рамку.) „Такой-то, кавалеръ (écuyer), адвокатъ при парламентѣ, членъ Академіи Римскихъ Аркадъ, свободный сотрудникъ Парижскаго Музея, редакторъ драматической хроники Нэшательскаго Журнала, проситъ васъ пожаловать на ужинъ, имѣющій быть въ его квартирѣ, на Елисейскихъ Поляхъ, въ приходѣ Магдалины. Будетъ сдѣлано все возможное чтобы принять васъ по заслугамъ; не осмѣливаясь льстить себя надеждой что вы будете вполнѣ удовлетворены, смѣемъ однако нынѣ же завѣрить что касательно масла и свинины останетесь довольны…. Просятъ усерднѣйше не приводить ни собакъ, ни лакеевъ; для прислугъ будутъ служанки ad hoc“. Подборъ гостей былъ самый разнообразный—писатели, портные, артисты, военные, судейскіе, аптекари, актеры и т. д. Приглашенныхъ продержали съ четверть часа въ полутемномъ помѣщеніи и наконецъ ввели въ блестяще-освѣщенную залу. Предъ баллюстрадой окружавшей столъ стояли два савойяра, одѣтые древними герольдами. По четыремъ угламъ залы стояли мальчики-церковнослужители (enfants du choeur) съ кадильницами. „Когда родители мои даютъ обѣдъ, говорилъ хозяинъ, за столомъ всегда есть нѣсколько человѣкъ которые имъ кадятъ. Я хотѣлъ избавить васъ, господа, отъ этого труда“. Первое блюдо было свинина. „Мнѣ доставляетъ ее одинъ изъ моихъ родственниковъ, замѣтилъ амфитріонъ, рекомендую вамъ его магазинъ“. Когда послѣ двадцати великолѣпныхъ блюдъ гости хотѣли удалиться, они нашли двери запертыми. Ихъ отпустили только въ семь часовъ утра. Мать оригинала, увѣрившаго родителей что даетъ ужинъ друзьямъ, появилась на минуту въ залѣ въ сопровожденіи друга дома, о которомъ ходили слухи что онъ за ней ухаживаетъ; почтительный сынъ встрѣтилъ ихъ стихомъ
Et ces deux grands débris se consolent entre eux.
Когда его спросили, почему онъ не купитъ должности совѣтника, а остается простымъ адвокатомъ, онъ отвѣтилъ: „тогда быть-можетъ пришлось бы въ качествѣ судьи приговорить моего отца къ висѣлицѣ, а теперь имѣю по крайней мѣрѣ право защищать его“.
Однимъ изъ самыхъ характеристическихъ явленій общественной жизни въ предреволюціонной Франціи былъ никогда невиданный успѣхъ на сценѣ Свадьбы Фигаро Бомарше. Театръ тогда былъ однимъ изъ главныхъ мѣстъ гдѣ находили для себя исходъ общественныя настроенія. Въ театрѣ, напримѣръ, главнымъ образомъ выразился энтузіазмъ по случаю прибытія Вольтера въ ПариЖъ. Постановка Свадьбы Фигаро сдѣлалась важнымъ политическимъ событіемъ. Король прочтя піесу выразилъ что ни за что не дозволитъ ея представленія, но мало-по-малу уступилъ настояніямъ легкомысленнаго двора, увлеченнаго произведеніемъ геніальной веселости. Въ піесѣ нѣтъ ничего въ тѣсномъ смыслѣ революціоннаго, нѣтъ никакихъ намековъ на событія или лица; это не сатира общественныхъ нравовъ; ничего раздражающаго, жгучаго, ѣдкаго нѣтъ въ піесѣ: она вся исполнена веселаго добродушія и въ основѣ весьма добрыхъ чувствъ. Тартюфъ Мольера несравненно болѣе политическая піеса чѣмъ Свадьба Фигаро, выводящая на сцену игривый случай въ имѣніи испанскаго гранда. Тѣмъ не менѣе рѣдко насмѣшка являлась (быть-можетъ не являлась никогда) такою политическою силой какъ въ этой піесѣ игриваго содержанія, въ которой дѣйствующія лица какъ бы мимоходомъ бросаютъ искры геніальнаго остроумія во всѣ стороны жизни прошлаго вѣка. Свадьба Фигаро, это восьмнадцатый вѣкъ, самъ себя весело, легкомысленно и вмѣстѣ съ тѣмъ необычайно умно осмѣивающій; вѣкъ стоящій предъ серіозными въ высшей степени задачами, пони-мающій эти задачи, но отлагающій ихъ разрѣшеніе и кончающій пѣсенкой. Послѣднія слова Свадьбы Фигаро:
Or Messieurs la comédie
Que l’on juge en cet instant
Sauf erreur, nous peint la vie
Du bon peuple qui l’entend.
Qu’on l’opprime, il peste, il crie,
Il s’agite en cent façons:
Tout finit par des chansons!
Свадьба Фигаро на сценѣ была торжествомъ свободы въ упомянутомъ мною выше смыслѣ. Не забудемъ что въ эпоху ея представленія на французской сценѣ еще строго соблюдались условныя приличія, господствовала даже нѣкоторая чопорность. Требованія bon ton и bonne compagnie, о которыхъ говоритъ Бомарше въ предисловіи къ своей піесѣ, соблюдались съ нѣкоторою строгостію. Нравственная распущенность уже господствовала въ маленькихъ театрахъ на бульварахъ; игривая неприличность проникла въ салоны, гдѣ были въ модѣ сцены и пословицы, слушая которыя дамы закрывались вѣеромъ (Mercier, Tableau de Paris), что не мѣшало имъ въ тѣхъ же роляхъ самимъ выступать на любительскихъ сценахъ. При дворѣ требованія конечно были строже. Дѣло ограничивалось представленіемъ Севильскаго цирюльника Бомарше съ королевой въ роли Розины. И вотъ на чопорной королевской сценѣ Французской Комедіи появляется піеса съ такимъ игриво-циническимъ, сильно дѣйствующимъ на чувственность содержаніемъ какъ Свадьба Фигаро, которой сюжетъ вертится на извѣстномъ феодальномъ правѣ господина (droit du seigneur), въ которой бойкая, не дающая зрителю очнуться интрига между типически живыми лицами, прикрытая наброшенною дымкой поэзіи, незамѣтно прерывается уроками легкой житейской философіи; комедіи, которая блещетъ мѣткими, навѣки оставшимися выраженіями, воплощающими въ себѣ геній насмѣшливаго самосознанія предреволюціонной Франціи. Наиболѣе, въ тѣсномъ смыслѣ, „политическое“ мѣсто въ піесѣ знаменитый монологъ Фигаро въ пятомъ дѣйствіи, гдѣ онъ говоритъ о графѣ Альмавива: „вы такъ гордитесь знатностью, богатствомъ, титулами, мѣстами. Да что же вы сдѣлали чтобъ имѣть всѣ эти блага? Вы потрудились родиться и болѣе ничего. Въ остальномъ вы самый обыкновенный человѣкъ. Тогда какъ мнѣ затерянному въ темной толпѣ, чтобы только существовать, надо было употребить болѣе знанія и соображенія чѣмъ сколько потрачено во сто лѣтъ чтобы управлять всѣми Испаніями“. Въ эпоху когда градомъ сыпались памфлеты и мелкія политическія брошюры, тогда какъ на бумагѣ и книги и журналы находились подъ самою строгою цензурой, электрическое дѣйствіе производили на зрителей слова Фигаро: „только маленькіе люди боятся маленькихъ брошюръ“ (il n’y а que les petits hommes qui redoutent les petits écrits) и разсказъ Фигаро какъ онъ сдѣлался журналистомъ: „мнѣ сказали что въ Мадридѣ введена система свободной продажи продуктовъ, въ томъ числѣ и произведеній печати; и что если я въ писаніяхъ моихъ не буду говорить ни о власти, ни о религіи, ни о политикѣ, ни о нравственности, ни о высокопоставленныхъ лицахъ, ни о корпораціяхъ имѣющихъ силу, ни объ оперѣ и прочихъ спектакляхъ, ни о комъ къ чему-нибудь приставленномъ (ni de personne qui tienne à quelque chose),—то я могу все свободно печатать подъ надзоромъ двухъ иди трехъ цензоровъ“. „Хотѣли, продолжалъ Фигаро, дать мнѣ мѣсто; къ несчастію я былъ для него годенъ: требовался счетчикъ (calculateur)—мѣсто отдали танцору“.
Піеса, представленная на Французскомъ Театрѣ въ мартѣ 1784 года, имѣла успѣхъ какого до нея не достигала на французской сценѣ ни одна піеса. Въ первое представленіе герцогини платили огромныя деньги чтобы получить мѣсто чуть не въ райкѣ. „Было нѣчто болѣе сумашедшее чѣмъ моя піеса, говорилъ Бомарше,—это ея успѣхъ“. Весь Парижъ отъ высшихъ слоевъ до рыночныхъ торговокъ перебывалъ въ театрѣ. Пріѣзжали изъ окрестностей столицы даже духовныя лица. „Въ послѣдніе дни“, пишетъ Метра (Тэнъ, I, 415), былъ обѣдъ сорока лицъ изъ деревенскаго духовенства у священника въ Оранжисѣ, въ пяти льё отъ Парижа. За дессертомъ, въ откровенности вина, всѣ сознались что прибыли въ Парижъ поглядѣть Свадьбу Фигаро“. Только король былъ удивленъ ея успѣхомъ. Когда одинъ изъ придворныхъ отправлялся на первое представленіе, король спросилъ думаетъ ли онъ что піеса будетъ имѣть успѣхъ. „Полагаю, государь, что она падетъ“. — „Я самъ того же мнѣнія“, отвѣчалъ король. Какъ бы въ отместку за успѣхъ Фигаро король оказалъ особое вниманіе Піейру (Pieyre), автору піесы нравственнаго содержанія, École des pères, поставленной къ концу того же года на Французскомъ Театрѣ. Авторъ получилъ почетную шлагу (Grimm, IV, 434). Не помѣшало это тому чтобы Бомарше былъ приглашенъ королевой къ представленію въ Тріанонѣ Севильскаго Цирюльника съ Маріею- Антуанетой въ главной роли. Не помѣшало и тому что Бомарше послѣ полусотни представленій Свадьбы Фигаро былъ арестованъ на нѣсколько дней за рѣзкую статью противъ одного изъ принцевъ, что вызвало новую овацію поэту со стороны парижскаго общества.
Жажда ощущеній, неспокойная экзальтація настроенія высказывались во всемъ, даже по поводу научныхъ открытій. Изобрѣтеніе воздушныхъ шаровъ было принято съ небывалымъ энтузіазмомъ. „Вотъ уже мѣсяцъ, говоритъ Гриммъ (II, 240; августъ 1783), всюду, въ городѣ и при дворѣ, въ собраніяхъ, на ужинахъ, при туалетахъ хорошенькихъ женщинъ только и рѣчи что объ опытахъ, объ атмосферномъ воздухѣ, горючемъ газѣ, летающихъ колесницахъ, воздушныхъ путешествіяхъ… Я слышалъ какъ наши политики въ кофейняхъ съ патріотическою грустью вычисляютъ увеличеніе издержекъ какія необходимо причинитъ устройство воздушнаго флота… Разсуждаютъ что для церемоніальныхъ воздушныхъ выѣздовъ при дворѣ приличнѣе всего будетъ хорошая запряжка изъ орловъ. Павлинъ, птица Юноны, будетъ въ упряжкѣ королевы, раздѣляя иногда честь съ голубями Венеры, чтобы не было имъ завидно».
Каждый день ждали новыхъ чудесъ и въ мірѣ научныхъ изобрѣтеній, и изъ міра тайныхъ знаній. „Говорящая голова“ аббата Миколя, издававшая звуки голоса отъ давленія пальцевъ на клавиши, позволитъ [1] сохранить для будущихъ вѣковъ акцентъ и произношеніе живаго языка (тѣ же надежды какія недавно возлагались на фонографъ Эдисона). Увѣряли что придумано средство сохранять на многія лѣта черты лица безъ измѣненія и слѣдовательно вѣчно казаться молодымъ (письмо Mme Неккеръ, Grimm, II, 327). Въ Парижскомъ Журналъ (Journal de Paris) появилось объявленіе что одинъ часовщикъ въ Ліонѣ изобрѣлъ эластическія калоши, помощью которыхъ онъ можетъ рикошетомъ переходить рѣку по пятидесяти разъ въ часъ, и вотъ была открыта подписка на сумму двухъ сотъ луидоровъ, для выдачи изобрѣтателю послѣ удачнаго опыта на Сенѣ. Королева, старшій братъ короля (Monsieur), немедленно приняли участіе въ подпискѣ и прислали сорокъ пять луидоровъ. Сумма быстро пополнилась, на Сенѣ была выстроена ограда. Но объявленіе оказалось шуткой: одинъ изъ жителей Ліона хотѣлъ испытать легковѣріе публики. Король очень смѣялся происшествію.
„И въ то время, говоритъ Сегюръ (I, 145), когда господствовало невѣріе, всякія связи казались цѣпями, философія звала предразсудкомъ всѣ старыя вѣрованія и старые нравы; значительная часть юныхъ и новыхъ мудрецовъ впадали въ манію иллюминатовъ, въ ученіе Сведенборга, Сенъ-Мартена, о возможности сообщенія человѣка съ небесными духами; другіе толпились около магнитнаго чана Месмера, вѣрили всеобщности силы магнетизма, были убѣждены въ непогрѣшимости приговоровъ сомнамбулъ и не подозрѣвали что нѣтъ большой разницы между магическимъ чаномъ внушавшимъ имъ энтузіазмъ и чудесною могилой дьякона Париса, надъ которою они такъ смѣялись“.
Ученіе мартинистовъ имѣетъ не мало пунктовъ прикосновенія съ нынѣшнимъ спиритизмомъ. Согласно этому ученію (Mercier, Tableau de Paris, VI, 137) „насъ окружаетъ невидимый міръ, міръ духовъ. Вокругъ насъ невидимо живутъ разумныя существа одаренныя разнообразными качествами. Они постоянные спутники нашихъ дѣяній, свидѣтели нашихъ мыслей. Человѣкъ могъ бы сообщаться съ ними и чрезъ такое сношеніе расширять сферу своихъ знаній, еслибы злоба и пороки не привели его къ утратѣ этой важной тайны… Чтобы коснуться высшихъ истинъ, надо отнестись къ тѣмъ что выше людей, вступить въ бесѣду съ духами. Всѣ науки занимающія наши академіи тщетны, всѣ наблюдатели удалившіеся отъ принципа лишь блуждали въ человѣческихъ открытіяхъ. Послѣдній житель идеальнаго міра знаетъ больше чѣмъ Беконъ, Бургавъ и всѣ мнимые геніи которыми гордится земля“.
Араго (Oeuvr., Notices biogr. Т. II, 290) разказываетъ какъ знаменитаго химика Бертоде яростные поклонники Месмера чуть не задушили въ Пале-Роялѣ, когда онъ позволилъ себѣ сказать что видѣнные имъ опыты животнаго магнетизма не считаетъ достаточно доказательными. Это слышалъ Араго отъ самого Бертоле.
Успѣхъ грубаго шарлатанства Каліостро, вотъ яркое свидѣтельство до чего доходило легковѣріе этого пресыщеннаго легкомысленнаго общества. Чародѣй, таинственно распускавшій злухи будто онъ живетъ уже вѣка, владѣетъ секретомъ бытъ заразъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ и становиться невидимымъ, прибылъ въ Парижъ съ женою или подругой, Итальянкой замѣчательной красоты, и къ семидесяти двумъ франъ-масонскимъ ложамъ разсѣяннымъ въ столицѣ, прибавя ложу египетскаго масонства, обѣщалъ „братьевъ“ посвятить въ таинства Изиды и Анубиса, а въ тѣсныхъ кружкахъ приверженцевъ вызывалъ мертвыхъ, заставляя ихъ уЖинать съ Живыми. Не удивительно что тарлатанъ овладѣлъ умомъ недальняго кардинала де-Рогана; но онъ имѣлъ почитателей и между молодыми совѣтниками парижскаго парламента: одинъ изъ главныхъ политическихъ дѣятелей его, Эпремениль, былъ его ревностнымъ приверженцемъ. Элременилю въ публикѣ приписывали участіе въ составленіи мемуара поданнаго Каліостро въ судъ по дѣлу объ ожерельѣ королевы и столь жадно расхватаннаго толпой что къ квартирѣ Каліостро пришлось приставить стражу (Louis XVI par Amedée Renée, Paris, 1858, стр. 296). Въ дѣловомъ документѣ (Mémoire pour le comte de Cagliostro, Paris 1786) Каліостро не выставляетъ себя, конечно, чародѣемъ, но и того что заключается въ мемуарѣ достаточно чтобы судить на какую степень легковѣрія разсчитывалъ его авторъ. Каліостро повѣствуетъ какъ онъ, таинственный сынъ неизвѣстныхъ, чуть ли не царственныхъ родителей, провелъ первое дѣтство въ Мединѣ, пользуясь уроками какого-то мудраго Альтотаса, научившаго его большей части языковъ Востока; какъ посѣтилъ лотомъ въ юности египетскія пирамиды и былъ посвященъ египетскими жрецами въ великія таинства ихъ знаній; какъ странствовалъ по Европѣ, въ Петербургѣ былъ въ сношеніяхъ съ „prince Роtenchin, М. Nariscin, le général Gelacin, le général des Cosaques, le général Medicino“; какъ всюду благодѣтельствовалъ бѣднымъ и, благодаря своимъ познаніямъ, исцѣлялъ недужныхъ. Не утверждая, Каліостро и не отрицалъ что владѣетъ философскимъ камнемъ и даромъ пророчества. Если такъ говорилось въ документѣ предъявленномъ суду, то можно повѣрить что дѣйствительно происходило то что разказывается въ брошюрѣ Mémoires authentiques pour servir à l’histoire du comte Cugliostro, упоминаемой въ Корреспонденціи Гримма (III, 351), о таинствахъ въ какія посвящала дамъ жена Каліостро. Каждая участница вносила сто луидоровъ, въ теченіе десяти дней воздерживалась ото всякаго сношенія съ людьми (de tout commerce humain) и клялась исполнять все приказываемое. Посвящаемыя, сбросивъ всѣ одѣянія, облекались въ балахоны (lévite), вводились въ ярко-освѣщенную залу, гдѣ на тронѣ возсѣдала жена Каліостро, имѣя за собою двѣ высокія фигуры въ бѣломъ, „тѣни ли, мущины ли, женщины ли, неизвѣстно“. Затѣмъ въ залѣ дѣлалось темно. Слышались приказанія обнажить лѣвую ногу и поднять правую руку. Являлись двѣ женщины связывавшія снурками дамъ по ногамъ и по рукамъ въ знакъ зависимости въ какой мущины держатъ женщинъ. Освобожденныя дамы раздѣлялись на .группы и отправлялись въ особыя помѣщенія, гдѣ ихъ встрѣчали мущины употреблявшіе всѣ средства соблазна. Посвященныя обязаны были устоять и, какъ пишетъ авторъ брошюры, всѣ вернулись въ залъ не нарушивъ обѣта. „Дщери земли, провозглашала жрица, сбросьте ваши одѣянія, и если хотите слышать истину, покажитесь какъ она”. Поцѣлуй дружбы оканчивалъ посвященіе.
Что могло противопоставить это женски нервное, экзальтированное, легковѣрное и легкомысленное общество революціонному потоку поднимавшемуся роковымъ образомъ?
Авторъ. Но откуда же взялся и въ чемъ состоялъ этотъ потокъ?
Пріятель. Когда люди живутъ не разсудкомъ, а чувствомъ и воображеніемъ, нѣтъ химеры которая не могла бы ихъ увлечь. Я называю предреволюціонное общество легкомысленнымъ прежде всего въ смыслѣ легкомыслія политическаго. Общество шло къ политическому крушенію, того не замѣчая; катилось, какъ я сказалъ, съ горы, весело тѣшась быстротой движенія отъ котораго замирало сердце, не видя пропасти и не желая заглянуть впередъ. Нѣтъ ничего несправедливѣе какъ воображать себѣ предреволюціонную Францію изнемогающею подъ гнетомъ деспотизма, страждущею отъ злоупотребленій власти и оскорбительныхъ притѣсненій со стороны высшихъ классовъ, лишенною свободы слова и совѣсти, доведенною до разоренія, безъ денегъ и хлѣба, ищущею выхода изъ отчаяннаго положенія въ революціонномъ кризисѣ. Въ послѣднее время я много вчитывался въ мемуары относящіеся къ этой эпохѣ, и менѣе всего вынесъ впечатлѣніе мрачной картины. Страданія были въ низшихъ слояхъ, въ народѣ, но и тутъ они были гораздо умѣреннѣе чѣмъ въ прежнія эпохи. Голодъ ознаменовав-
шій послѣдніе годы предъ революціей не былъ какимъ-либо необычайнымъ явленіемъ. Голодные годы много разъ бывали и прежде, принося еще болѣе страданій, во не вызывая тѣхъ дѣяній широкой благотворительности, и правительственной и частной, какимъ ознаменовалось время предъ революціей. Разница въ томъ что голодъ прежде не эксплуатировался съ политическою цѣлью. (При Тюрго былъ впрочемъ случай, въ 1775 году, когда булочныя въ Парижѣ были разграблены подученною чернію съ цѣлью подорвать кредитъ мѣръ введенныхъ этимъ министромъ, и когда ‘начальникъ парижской полиціи Ленуаръ былъ заподозрѣнъ въ сношеніяхъ съ устроителями мятежа.) Благоденствіе народа несомнѣнно возвышалось. Громадная часть земли перешла въ собственность крестьянъ. Въ обществѣ преобладала жажда наслажденій, и хотя всякій жаловался, — въ высшихъ и среднихъ классахъ никогда не жилось такъ легко какъ предъ революціонною грозой. Болѣе снисходительное правительство, какъ тогдашнее, трудно себѣ представить. Среди строгихъ формъ и суровыхъ законовъ на дѣлѣ практиковалась свобода въ смыслѣ самой широкой безнаказанности и распущенности. Суровость оставалась на бумагѣ. И вмѣстѣ съ тѣмъ никогда декламаціи о тиранствѣ правителей не пользовались такимъ успѣхомъ какъ именно въ эту эпоху. „Ребенокъ, говоритъ Монбаре (III, 95), лепеталъ уже сарказмы противъ власти, еще и не понимая что такое власть“. Паѳосъ Мирабо въ его трактатѣ Des lettres de cachet et des prisons d’état (Oeuvres choisies, Paris, 1820, стр. 57, 71) казался неотразимымъ. „Темный гражданинъ, восклицалъ будущій громоносный ораторъ, если и не вѣритъ въ Бога-мстителя, знаетъ по крайней мѣрѣ что не ускользнетъ отъ строгости законовъ… Но грабить и угнетать цѣлый народъ, не высшее ли это преступленіе чѣмъ обворовать частнаго человѣка? Убить тысячи людей содержа на жалованіи сто тысячъ соучастниковъ этого убійства, и убить одного—какое преступленіе сильнѣе? А таковы именно дѣянія тѣхъ въ чьей волѣ и судьи, и охранители общественнаго порядка!… Всякая власть исходитъ непосредственно отъ Бога, говорите вы. Заключаете ли вы отсюда, спрашиваю я, что все человѣчество создано чтобы быть игрушкою нѣсколькихъ индивидуумовъ, и что фантазія одного человѣка священнѣе интересовъ цѣлаго народа? Скажете ли вы да? Все можно сказать и все говорится. Не буду терять времени чтобы раздражаться. Чувствую что вы чудовище, но чувство не доказательство. Докажу только что вы безумецъ… Всякая власть отъ Бога—принимаю; она священна—согласенъ; абсолютна— пускай; неодолима—ссылаюсь на вседневный опытъ; непобѣдима—вотъ тутъ-то я васъ и ждалъ. Что сдѣлаете вы если всѣ мы скажемъ нѣтъ когда вы говорите да? Вы сдадитесь конечно или будете сломлены! Значитъ вы зависимы и неотразимо подчинены закону. Вотъ этотъ законъ: вы царствуете надъ нами лишь въ силу соединенія нашей воли съ вашею; чтобы вы сохранили власть необходимо чтобы мы считали себя заинтересованными въ ея сохраненіи, считали ее для себя полезною“.
Между тѣмъ сердца были наполнены снисходительностію, любовью къ меньшей братіи. „Не было преступника (Montbаrey, III, 96), который не нашелъ бы защитниковъ представлявшихъ его какъ невинную жертву той части королевской власти какая ввѣрена судьямъ его осудившимъ. Обычнымъ припѣвомъ этихъ защитниковъ было обращеніе къ естественному человѣческому равенству и ссылка на злоупотребленія административныхъ формъ монархическаго государства“.
Въ запискахъ Вебера (чиновника при королевѣ, прибывшаго съ нею изъ Вѣны) читаемъ (I, 131): „Послѣ того какъ судомъ было осуждено на сожженіе сочиненіе Бонсерфа противъ феодальныхъ правъ, вліятельные члены судебнаго вѣдомства составили между собою лигу рѣшать во всѣхъ процессахъ крестьянъ противъ помѣщиковъ (des vassaux contre les seigneurs) въ пользу первыхъ“.
Ты смѣешься?
Авторъ. Наши критики навѣрное укажутъ что мы нарочно стараемся подбирать черты сходства съ тѣмъ что дѣлается у насъ.
Пріятель. О, еслибъ ихъ искать, то можно бы найти множество! Вотъ, мимоходомъ, напримѣръ, фактъ увеличенія самоубійствъ въ годы предъ революціей, на который указываетъ Мерсье въ Tableau de Paris (III, 117). Настроеніе нашего общества въ его поверхностномъ слоѣ носитъ несомнѣнно не мало признаковъ предреволюціоннаго состоянія. Это заслуживаетъ вниманія, и сознаніе этого факта было бы хорошимъ шагомъ къ исцѣленію. Но есть и громадная разница между предреволюціонною Франціей и на-шимъ нынѣшнимъ состояніемъ. Настроеніе во Франціи было естественное и искреннее, наше—искусственное, насильственное, навязываемое чуть не по приказу. Обманъ лежитъ въ основѣ всего дѣла и никогда ложь не пріобрѣтала такихъ размѣровъ, не имѣла такой проклятой сиды какъ у насъ въ нынѣшнее время. Французская революція была сдѣлана Французами, была явленіемъ національнымъ, вытекавшимъ изъ исторіи народа. Наше революціонное движеніе по существу противо-національное. Оно вышло изъ идей космополитизма, отчужденія отъ своего народа, скитальчества, породившихъ направленіе въ свое время называвшееся западническимъ, изъ котораго какъ крайній продуктъ выдѣлился кружокъ примыкавшій къ Герцену и Колоколу. Это было еще впрочемъ невинное революціонное направленіе, призывавшее на родину то что казалось политическими благами цивилизаціи. Оно стало дѣйствительно революціоннымъ съ той поры какъ имъ овладѣла политическая интрига и „польская справа“. Отсюда, какъ доказано съ очевидностію, пошла та вакханалія фальшиваго либерализма какою ознаменовалась эпоха предшествовавшая Польскому возстанію 1863 года и возвратить насъ къ которой такъ стараются нынѣ наши враги и ихъ сознательныя и безсознательныя орудія. Вотъ гдѣ истокъ темной полосы которая идетъ чрезъ все прошлое царствованіе, полосы заговоровъ, развращенія молодежи, разстройства высшихъ учебныхъ заведеній, разврата печати, проникновенія въ администрацію, суды, школы противогосударственныхъ и противообщественныхъ элементовъ, наконецъ полосы пожаровъ, политическихъ убійства и покушеній на главу государства. Движеніе не встрѣтившее къ сожалѣнію въ правительствѣ надлежащаго противодѣйствія, успѣвшее отуманить много головъ въ обществѣ. Прибавлю что во французскомъ предреволюціонномъ обществѣ было не мало дѣйствительно привлекательнаго. Сегюръ былъ правъ говоря: „Одно было въ этой эпохѣ чего нельзя не пожалѣть и что никогда не вернется: среди столкновенія столь противорѣчивыхъ мнѣній, системъ, вопросовъ, обѣтовъ, господствовали въ обществѣ мягкость, терпимость самыя привлекательныя.” Не много привлекательнаго представляетъ намъ старающійся овладѣть положеніемъ нашъ гнилой, измѣнническій либерализмъ…
[1] *) Такъ увѣрялъ Ровароль, авторъ брошюры Письма къ президенту о аэростатѣ, говорящихъ головахъ и о состояніи общественнаго мнѣнія въ Парижѣ (Grimm, II, 275).
Русскій Вѣстникъ, 1881
Views: 8