Авторъ. Праздникъ 14 іюля 1790 года, съ котораго мы рѣшили начать нашу прогулку въ міръ французской революціи, можно разсматривать какъ осуществленіе на практикѣ общественнаго контракта Руссо. Нація чрезъ представителей своихъ дала странѣ конституцію. Король и народъ клянутся ей въ вѣрности. Контрактъ заключенъ, оставалось счастливое его исполненіе. Въ первый разъ государство организовалось свободнымъ согласіемъ гражданъ на началахъ разума. Желаніе скорѣе заключить контрактъ было настолько сильно что клялись въ вѣрности конституціи, которой собственно не было, ибо выражены и приняты были пока еще только общія ея начала. Будущее мелькнуло въ радужныхъ очертаніяхъ, зловѣщіе признаки на минуту были забыты.

Пріятель. Присягѣ на Марсовомъ Полѣ 14 іюля 1790 предшествовала присяга Національнаго Собранія въ засѣданіи 4 февраля. Съ этого засѣданія, въ началѣ котораго присутствовалъ король, слѣдуетъ, полагаю, начать наше описаніе.

Авторъ. Такъ и сдѣлаемъ.

Когда принесена была февральская клятва, уже не мало свершилось революціонныхъ событій.

Въ маѣ 1789 года произошло въ Версалѣ открытіе засѣданія государственныхъ чиновъ или сословій (Etats Généraux), изъ выборныхъ людей отъ дворянства, духовенства и средняго сословія (послѣдніе въ двойномъ числѣ), для обсужденія предложеній правительства въ отдѣльныхъ собраніяхъ по сословіямъ, согласно прежнему обычаю. Вопросъ объ образованіи одного общаго собранія безъ сословнаго раздѣленія былъ первымъ революціоннымъ вопросомъ. Одна противъ другой стали двѣ стороны: близоруко-колеблющееся правительство со слабымъ королемъ во главѣ и собраніе народныхъ представителей увлекаемыхъ революціоннымъ потокомъ. Побѣда осталась на сторонѣ собранія. День когда чины средняго сословія отказали въ повиновеніи королю, повелѣвшему 23 іюля 1789 года собранію раздѣлиться на три сословныя камеры, былъ послѣднимъ днемъ самодержавія французскихъ королей. Среди повсемѣстной анархіи, волна народнаго возстанія поднятая въ Парижѣ обезпечила побѣду, въ виду безсильныхъ, но раздражающихъ мѣръ правительства. 14 іюля 1789 года народомъ взята и разрушена Бастилія. Задачею Учредительнаго Національнаго Собранія, какъ оно себя наименовало, сдѣлалось измѣненіе формы правленія чрезъ дарованіе странѣ конституціи.

4 августа 1789 было знаменитое засѣданіе Собранія въ которомъ отмѣнены сословныя привилегіи, разрушено феодальное устройство Франціи.

1 октября 1789 королю представленъ на утвержденіе первый параграфъ новой конституціи, озаглавленный „Права человѣка“.

5 и 6 октября волненія и неистовства толпы направившейся въ Версаль съ разными требованіями къ королю; дни опасностей и бунта.

12 октября король, повинуясь народному требованію, переѣзжаетъ на жительство въ Парижъ, во дворецъ Тюилери, туда переносится и Собраніе.

Наступилъ 1790 годъ. Положеніе дѣлъ было весьма серіозно. Повсюду царствовалъ безпорядокъ. Власть согласно основной революціонной теоріи предполагалась въ отвлеченномъ существѣ, Націи. Дѣйствительной власти не было не только у короля, но и у Собранія. Декреты невидимаго и неощутимаго государя-націи приходили съ улицы, изъ клубовъ, изъ газетъ и брошюръ наводнявшихъ Парижъ; шли отъ честолюбцевъ обладавшихъ значеніемъ, но скрывавшихъ свои замыслы, и отъ честолюбцевъ темныхъ, которымъ нечего было терять, но все можно было пріобрѣсти. И между тѣмъ какъ на дѣлѣ власти не было, королевскій авторитетъ палъ и ничѣмъ не замѣненъ, — главнымъ мотивомъ возбужденія страстей оставалось изображеніе тиранства царей и ихъ клевретовъ и угнетеніе народа ищущаго „друзей“ (ami du peuple — любимое выраженіе). Заботы были направлены къ ограниченію королевской власти фактически упраздненной. Въ массахъ королевская власть сохраняла еще вѣками выработанное обаяніе. Форма правленія какою конституція должна была навѣки осчастливить Францію единогласно признана была монархическою. Въ умахъ недальновидныхъ, — а таковыхъ большинство, — складывались розовыя представленія о имѣющей наступить эрѣ свободы, если только король, порвавъ всякую связь съ партіей враговъ революціи, честно признаетъ верховенство націи и станетъ монархомъ свободнаго народа, имѣющимъ своимъ назначеніемъ быть защитникомъ и охранителемъ закона вмѣсто того чтобы быть тираномъ униженныхъ рабовъ. Замѣтные и скрытные вожди, изъ тысячи разнообразныхъ и разнородныхъ побужденій толкавшіе страну на путь революціоннаго разрушенія, стремились всячески подорвать довѣріе къ искренности принятія королевскою властію новаго порядка вещей. Никакая уступка не представлялась достаточною и только давала поводъ къ новымъ требованіямъ. Потокъ имѣвшій унести монархію шелъ неудержимо. Моментъ ознаменованный празднествомъ федераціи есть моментъ нѣкоторой остановки. Казалось заключенъ наконецъ съ обѣихъ сторонъ вполнѣ искренній союзъ короля и народа, честно подписанъ контрактъ. Явиласъ на минуту вѣра въ возможность водворенія новаго порядка, немедленно разсѣянная послѣдовавшими событіями. Во всякомъ случаѣ была минута энтузіазма.

Пріятель. Авторъ Исторіи Франціи съ революціи 1789 года, Э. Тулонжонъ, сочиненіе котораго можно считать документомъ революціонной эпохи, такъ какъ Тулонжонъ самъ былъ членомъ Учредительнаго Собранія и писалъ какъ очевидецъ, такъ говоритъ о положеніи дѣлъ предшествовавшемъ сближенію короля съ Собраніемъ, послѣ засѣданія 4 февраля, въ которомъ была принесена присяга контитуціи. „Каждый день умножались признаки общественнаго безпокойства, неопредѣленнаго въ своемъ предметѣ, но тѣмъ болѣе опаснаго… Чѣмъ болѣе приносила жертвы, чѣмъ болѣе дѣлала уступокъ королевская власть, тѣмъ менѣе хотѣли вѣрить что жертвы эти были искренни. Она сама, претерпѣвъ столько огорченій въ прошедшемъ, не знала на чемъ основать увѣренность относительно будущаго. Народъ, то-есть то что не стояло во главѣ партіи, былъ довольно расположенъ вѣрить лично королю; но вокругъ короля далеко не все могло внушить довѣріе. Королева часто обнаруживала знаки нетерпѣнія и раздраженія; все что осталось изъ придворныхъ, все что жило дворомъ, при малѣйшемъ просвѣтѣ фальшивой или дѣйствительной надежды начинало строить планы и даже грозить. Эти люди называли себя партіей короля, даже не будучи увѣрены что король на ихъ сторонѣ и не приписывая этому важности. Чѣмъ менѣе увѣрены были въ возможности располагать имъ, тѣмъ болѣе старались увлечь его на путь который, удаляя его отъ народа и собранія, принуждалъ броситься въ объятія партій противныхъ революціи. Онъ боролся противъ своей участи пока могъ еще привязать къ себѣ партію извѣстную и признанную. Когда лотомъ оставленный всѣми, уединенный среди общественнаго дѣла, онъ отдался своей участи вмѣсто того чтобъ овладѣть ею, одного ложнаго шага было довольно дабы его погубить. Но тогда онъ еще имѣлъ поддержку. Въ этомъ состояніи общей тревоги, совѣтъ счелъ необходимымъ какой-либо знаменательный шагъ; требовалось чтобы король высказался, дабы придать увѣренность однимъ, отнять надежду у другихъ“. Король принялъ рѣшеніе прибыть лично въ собраніе, что и исполнилъ 4 февраля.

Авторъ. Въ Монитерѣ находимъ подробности этого засѣданія. Открылось утреннее засѣданіе въ четвергъ, 4 февраля 1790 года. Читается докладъ по вопросу о раздѣленіи Франціи на департаменты. Одинъ изъ членовъ дѣлаетъ замѣчаніе. Въ эту минуту, какъ сказано въ протоколѣ засѣданія, предсѣдатель (въ этотъ разъ г. Бюро де-Пюзи, Bureau de Puzy) получилъ и читаетъ письмо короля: „Предупреждаю г. предсѣдателя что я располагаю сегодня утромъ около полудня прибыть въ Собраніе; желаю быть принятымъ безъ церемоній“. Собраніе апплодируетъ.

Пріятель. Изъ описанія Тулонжона видно что это не было такою неожиданностію для Собранія какъ можно заключить изъ протокола Монитера. Уже нѣсколько дней ходили слухи что король лично явится въ Собраніе, и члены собравшіеся 4 февраля нашли въ залѣ засѣданія значительныя приготовленія. Столъ секретарей, стоявшій обыкновенно на эстрадѣ противъ и нѣсколько ниже кресла предсѣдателя, былъ снесенъ съ эстрады на полъ ближе къ рѣшеткѣ; кресло и ступени эстрады были покрыты ковромъ съ изображеніемъ лилій (le fauteuil et les gradins étaient couverts d’un tapis fleurdelisé). Предсѣдатель исполнялъ свою обязанность стоя, помѣстясь близь кресла. Мѣста для публика были биткомъ набиты.

Авторъ. Въ такомъ многолюдномъ и шумномъ собраніи какъ Учредительное, почти съ 1.200 членовъ, во всѣхъ важныхъ случаяхъ замѣтна значительная закулисная подготовка. И для уразумѣнія протоколовъ засѣданій весьма важно обращать вниманіе на то что заготовлялось за кулисами представленія, какимъ во многихъ отношеніяхъ были засѣданія Собранія. Вліянія шли изъ клубовъ, съ улицы, изъ Парижской думы, отъ двора, изъ разнузданной печати, и предъ ними склонялось Собраніе, захватившее, казалось, верховную власть въ странѣ. Чѣмъ были засѣданія Учредительнаго Собранія, о томъ Тэнъ написалъ замѣчательныя страницы. Ихъ стоитъ привести цѣликомъ. Всякое сокращеніе испортило бы картину. Не забудемъ что это первое революціонное собраніе, по достоинству своихъ силъ, было выше собраній за нимъ послѣдовавшихъ.

„Нѣтъ на свѣтѣ дѣла болѣе труднаго, какъ составленіе конституціи и въ особенности конституціи полной. Замѣнить старыя рамки, въ которыхъ проживала великая нація, другими, приспособленными и прочными, наложить форму во сто тысячъ отдѣленій на жизнь двадцати шести милліоновъ людей, устроить ее столь гармонически, приложить ее такъ тщательно, такъ равномѣрно, съ такою аккуратною оцѣнкой потребностей и способностей, чтобъ они сами въ нее вошли, могли двигаться безъ столкновеній, и чтобы тотчасъ Же ихъ импровизованное дѣйствіе пріобрѣло свободу старой рутины,—подобное предпріятіе громадно и вѣроятно выше ума человѣческаго. Во всякомъ случаѣ, для исполненія его, уму человѣческому не излишни всѣ его силы и всяческое стараніе избѣгать поводовъ къ замѣшательствамъ и ошибкамъ. Собранію и въ особенности учредительному необходимы, помимо безопасности, независимости извнѣ, тишины и порядка внутри, во всѣхъ случаяхъ, хладнокровіе, здравый смыслъ, практическій умъ, дисциплина подъ руководствомъ водителей компетентныхъ и признанныхъ. Было ли все это въ Учредительномъ Собраніи?

Стоило взглянуть на его наружность чтобъ усомниться въ этомъ. Въ Версалѣ, потомъ въ Парижѣ, *) они засѣдаютъ въ громадной залѣ, могущей вмѣстить двѣ тысячи человѣкъ, гдѣ самый сильный голосъ долженъ напрягаться чтобъ его услышали. Здѣсь нѣтъ мѣста для умѣреннаго тона, приличнаго обсужденія дѣлъ; необходимо кричать, и напряженіе органа сообщается душѣ: мѣсто вызываетъ декламацію. Тѣмъ болѣе, что ихъ около 1.200, то-есть толпа, почти торговая площадь; и теперь въ нашихъ палатахъ съ 500 или 600 депутатами перерывы не прекращаются ни на минуту и стоитъ постоянный гулъ; нѣтъ ничего рѣже, какъ власть надъ самимъ собою и твердая рѣшимость выслушать въ продолженіе часа рѣчь, противную своимъ мнѣніямъ. Какъ тутъ быть чтобы добиться молчанія и терпѣнія? Артуръ Йонгъ видѣлъ „до сотни членовъ встающихъ разомъ“, жестикулирующихъ и дѣлающихъ запросы. „Вы убиваете меня господа“ сказалъ однажды Бальйи, „падая отъ изнеможенія. Другой президентъ восклицаетъ въ отчаяніи: „Нельзя слушать двѣсти человѣкъ, говорящихъ разомъ: ужели невозможно возстановить порядокъ въ собраніи?“ Шумный и нестройный ропотъ увеличивается еще отъ стукотни въ помѣщеніи для публики. „Въ британскомъ парламентѣ, пишетъ Малле Дюланъ, я видѣлъ какъ разомъ были очищены галлереи вслѣдствіе невольно вырвавшагося смѣха у герцогини Гордонъ“. Здѣсь суетливая толпа зрителей, уличныхъ вѣстовщиковъ, делегатовъ Пале-Ройяля, солдатъ переодѣтыхъ въ горожанъ, уличныхъ женщинъ, навербованныхъ и повинующихся командѣ, рукоплещетъ, топаетъ ногами и реветъ на свободѣ. Это заходитъ такъ далеко что г. Монлозье предлагаетъ иронически „предоставить совѣщательный голосъ трибунамъ“. Другой спрашиваетъ о представителяхъ, не комедіанты ли они, присланные націей, чтобы подвергаться свисткамъ парижской публики. Дѣло въ томъ что ихъ прерываютъ, какъ въ театрѣ, и что по временамъ, если кто не нравится, заставляютъ замолчать. Съ другой стороны, предъ этою публикой, дѣятельною и подающею совѣты, популярные депутаты какъ актеры на сценѣ; невольно они подчиняются ея вліянію, и мысли ихъ, какъ и слова, впадаютъ въ преувеличенія, чтобы быть въ унисонѣ съ нею. При подобныхъ обстоятельствахъ, шумъ и насиліе становятся дѣломъ обычнымъ, и собраніе теряетъ половину своихъ шансовъ на благоразуміе, ибо обращался въ клубъ людей проводящихъ предложенія, перестаетъ быть конклавомъ законодателей.

„Подойдемъ ближе и посмотримъ какъ Собраніе дѣйствуетъ. Переполненное такимъ образомъ, окруженное, волнуемое, принимаетъ ли оно по крайней мѣрѣ предосторожности, безъ которыхъ никакое собраніе людей не можетъ управляться само собою? Очевидно, когда нѣсколько сотъ человѣкъ разсуждаютъ вмѣстѣ, то имъ необходимо предварительно нѣчто въ родѣ внутренней полиціи, кодекса принятыхъ обычаевъ или записанныхъ прецедентовъ для приготовленія, раздѣленія, ограниченія, разрѣшенія и руководства въ ихъ собственныхъ дѣйствіяхъ. Лучшій изъ этихъ кодексовъ готовъ, доступенъ: по требованію Мирабо, Ромильи прислалъ регламентъ палаты англійскихъ общинъ. Но при своемъ высокомѣріи новичковъ, oru не обращаютъ на него вниманія, они полагаютъ что могутъ обойтись безъ него не Желаютъ ничего заимствовать у иностранцевъ; они не признаютъ никакого авторитета за опытностью, и не довольствуясь отверженіемъ предписываемыхъ ею формъ, едва слѣдуютъ какому-нибудь правилу. Они предоставляютъ полную свободу добровольному порыву отдѣльныхъ лицъ; всякое вліяніе, даже вліяніе депутата, ихъ избранника, они считаютъ подозрительнымъ; поэтому каждыя двѣ недѣли избираютъ новаго президента. Ничто не сдерживаетъ и не направляетъ ихъ, ни законный авторитетъ парламентскаго кодекса, ни нравственный авторитетъ парламентскихъ вождей. Ихъ нѣтъ у нихъ, они не организованы въ партіи; ни съ той ни съ другой стороны нѣтъ признаннаго лидера, который бы избиралъ минуту, подготовлялъ пренія, редижировалъ предложенія, раздавалъ роли, пускалъ въ битву или сдерживалъ свое войско. Мирабо одинъ былъ бы способенъ пріобрѣсти такое вліяніе, но въ началѣ его лишала уваженія слава его пороковъ, а къ концу онъ былъ скомлрометтированъ своими связями со Дворомъ. Никто другой недостаточно знаменитъ чтобъ имѣть авторитетъ; среднихъ дарованій слишкомъ много, а высокихъ дарованій слишкомъ мало. Къ тому же самолюбія еще слишкомъ задорны, чтобъ подчиниться. Каждый изъ этихъ импровизованныхъ законодателей прибылъ убѣжденный въ своей системѣ: чтобы подчинить его вождю, которому бы онъ передалъ свою политическую совѣсть, чтобы сдѣлать изъ него то чѣмъ должны быть три депутата изъ четырехъ, то-есть машину для подачи голосовъ, необходимо было бы сознаніе опасности, печальная опытность, вынужденное самоотверженіе, которыхъ онъ далеко не имѣлъ. Вотъ почему, кромѣ партіи насилія, каждый дѣйствуетъ по своему, подъ вліяніемъ минуты, и не трудно представить себѣ какая выходитъ сумятица. Очевидцы ея изъ иностранцевъ поднимаютъ руки къ небу съ удивленіемъ и жалостью. „Они ничего не обсуждаютъ въ своемъ собраніи, пишетъ Моррисъ: болѣе половины времени проходитъ тамъ въ восклицаніяхъ и въ шумѣ изъ-за пустяковъ“. Каждый членъ излагаетъ результатъ своихъ элукубрацій посреди шума, когда наступаетъ его очередь, не отвѣчая предшествующему, не получая отвѣта отъ слѣдующаго, не ожидая чтобъ аргументы столкнулись между собою, такъ что перестрѣлка „безконечна и тысяча ударовъ противъ одного дѣлаютъ на вѣтеръ“. Прежде чѣмъ записывать „эту странную болтовню“, современныя газеты должны были производить всевозможныя ампутаціи, урѣзывать „нелѣпости“, облегчать „водянистый и напыщенный слогъ“. Разглагольствія и возгласы, — вотъ на что сводится большая часть пресловутыхъ засѣданій. „Тамъ слышались, говоритъ одинъ журналистъ, гораздо болѣе крики чѣмъ рѣчи; казалось засѣданія должны были кончиться скорѣе побоищами чѣмъ декретами… Двадцать разъ, выходя, я сознавался себѣ что если что могло бы остановить и двинуть назадъ революцію, такъ это картина этихъ засѣданій, начертанная безъ предосторожностей и безъ церемоній… Усилія мои были направлены къ тому чтобы представить истину не дѣлая ея ужасающею. Изъ сумятицы я дѣлалъ картину… Я передавалъ чувства, но не въ точныхъ выраженіяхъ. Изъ ихъ криковъ я дѣлалъ слова, изъ ихъ яростныхъ жестовъ положенія, и когда не могъ внушить ѵваженія, старался по крайней мѣрѣ произвести впечатлѣніе“.

„Противъ этого зла нѣтъ лѣкарства, ибо, кромѣ недостатка дисциплины, есть еще причина безпорядка внутренняя и глубокая. Всѣ эти люди слишкомъ чувствительны. Они Французы и Французы ХѴІII вѣка, воспитанные въ пріятностяхъ самой утонченной вѣжливости, привыкшіе къ обязательнымъ поступкамъ, къ постоянной предупредительности, къ обоюдному снисхожденію, такъ проникнутые чувствомъ свѣтскихъ приличій что ихъ бесѣда казалась приторною иностранцамъ. И вдругъ они переносятся на тернистую почву дѣлъ, посреди оскорбительныхъ преній, рѣзкихъ противорѣчій, полныхъ ненависти доносовъ, настойчивыхъ дифамацій, открытыхъ ругательствъ, въ эту борьбу всякимъ оружіемъ, которая составляетъ парламентскую жизнь, гдѣ закоренѣлые ветераны съ трудомъ сохраняютъ свое хладнокровіе. Посудите о дѣйствіи на нервы неопытные и изнѣженные, на свѣтскихъ людей, привыкшихъ къ снисходительности и общей вѣжливости. Они тотчасъ выходятъ изъ себя. Тѣмъ болѣе что они готовились не къ битвѣ, а къ празднеству, къ какой-нибудь грандіозной и прелестной идиллій, гдѣ всѣ рука въ руку умилились бы вокругъ престола и спасли бы отечество обнимая другъ друга. Самъ Неккеръ убралъ ихъ залу засѣданій театральнымъ образомъ: „онъ не желалъ представить себѣ собраніе государственныхъ чиновъ иначе какъ зрѣлищемъ мирнымъ, величественнымъ, торжественнымъ, священнымъ, которымъ народъ долженъ наслаждаться“; и когда вдругъ пастораль обращается въ драму, то онъ такъ встревоженъ что ему чудится обвалъ могущій низринуть въ одну ночь весь каркассъ зданія. Въ минуту, когда собрались Генеральные Штаты, всѣ довольны; всѣ полагаютъ что вступаютъ въ обѣтованную землю. Во время процессіи 4-го мая, „слезы радости, говоритъ маркизъ де-Ферьеръ, лились изъ глазъ моихъ… Погруженный въ самый сладкій восторгъ… я видѣлъ, какъ Франція, опираясь на религію, увѣщевала насъ соблюдать согласіе. Эти священныя церемоніи, эти гимны, эти священники въ облаченіи, эти благоуханія, этотъ балдахинъ, это солнце блистающихъ драгоцѣнностей… Я вспомнилъ слова пророка… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ“. Двадцать разъ въ теченіи засѣданій эта чувствительность вспыхиваетъ и выноситъ на свѣтъ декретъ, о которомъ и не думали. „Иногда, пишетъ американскій посланникъ, посреди обсужденія, поднимается ораторъ, произноситъ прекрасную рѣчь о предметѣ совершенно нейдущемъ къ дѣлу и заключаетъ доброю маленькою моціей, которая принимается съ криками ура! Напримѣръ, въ то время когда обсуждался проектъ о національномъ банкѣ, представленный г. Неккеромъ, одному депутату пришло въ голову предложить чтобы каждый членъ отдалъ свои серебряныя пряжки, что и было принято тотчасъ же, послѣ того какъ досточтимый депутатъ положилъ свои пряжки на столъ, послѣ чего возвратились къ дѣламъ. Возбужденные такимъ образомъ, они не знаютъ утромъ что будутъ дѣлать вечеромъ и являются жертвою всяческихъ неожиданностей. Когда восторгъ охватываетъ ихъ, то по скамьямъ пробѣгаетъ какое-то опьянѣніе; всякое благоразуміе исчезаетъ, всякая осторожность умолкаетъ и всякое возраженіе подавляется. Въ ночь на 4е августа — „никто болѣе не владѣетъ собою… Собраніе представляетъ толпу пьяныхъ людей, которые въ магазинѣ дорогой мебели бьютъ и ломаютъ все что попадетъ имъ подъ руку“. „То что потребовало бы цѣлаго года заботъ и размышленій“, говоритъ компетентный иностранецъ, было предложено, обсуждено и принято общею аккламаціей. Отмѣна феодальныхъ правъ, десятиннаго налога, провинціальныхъ привилегій, трехъ предметовъ, которые одни обнимали цѣлую систему юриспруденціи и политики, была рѣшена вмѣстѣ съ десятью или двѣнацатью другими дѣлами въ болѣе короткое время, чѣмъ бы потребовалось англійскому парламенту для перваго чтенія сколько-нибудь важнаго билля.

„Узнаю нашихъ Французовъ, говорилъ Мирабо, они цѣлый мѣсяцъ занимаются споромъ о слогахъ и въ одну ночь ниспровергаютъ весь древній порядокъ монархіи“. По правдѣ сказать, они нервныя женщины, и отъ одного конца революціи до другаго, возбужденіе ихъ будетъ все усиливаться.

„Они не только экзальтированы, но они еще нуждаются въ экзальтаціи, и подобно пьяницѣ, который разгорѣвшись отыскиваетъ крѣпкіе налитки, можно сказать что они стараются изгнать изъ своего мозга послѣдніе остатки хладнокровія и здраваго смысла. Они любятъ напыщенность, риторику съ большимъ оркестромъ, образцы чувствительнаго и декламаторскаго краснорѣчія: таковъ слогъ почти всѣхъ ихъ рѣчей, и въ этомъ отношеніи вкусъ у нихъ такъ живъ, что имъ не достаточно ихъ собственныхъ разглагольствій. Такъ какъ Лялли и Неккеръ произнесли въ Городской Думѣ рѣчи „трогательныя и высокія“, то Собраніе желаетъ чтобы ему повторили оныя: оно сердце Франціи, и ему надлежитъ прочувствовать сильныя впечатлѣнія всѣхъ Французовъ. Сердце это должно биться всегда и какъ можно сильнѣе: въ этомъ его должность, — и день за днемъ ему доставляютъ потрясенія. Почти всѣ засѣданія начинаются публичнымъ чтеніемъ похвальныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ. Часто петиціонеры являются лично читать свои восторженныя привѣтствія. свои повелительные совѣты, свои разлагающія доктрины. Сегодня Дантонъ, отъ имени Парижа, съ своимъ бычачьимъ лицомъ и голосомъ похожимъ на набатъ мятежа; завтра побѣдители Бастиліи или какой-нибудь другой отрядъ съ хоромъ музыки, играющей даже въ залѣ. Засѣданіе становится уже не дѣловымъ совѣщаніемъ, но патріотическою оперой, гдѣ эклога, мелодрама, а иногда маскарадъ сопровождаются рукоплесканіями и криками: браво! Представляютъ собранію раба съ Юры, которому сто двадцать лѣтъ отъ роду, и одинъ изъ членовъ кортежа, г. Гурдонъ де-Лакроньеръ, директоръ Патріотической Школы, проситъ ввѣрить ему досточтимаго старца: онъ поручитъ прислуживать старцу молодымъ людямъ всѣхъ сословій и въ особенности дѣтямъ отцы коихъ были убиты при взятіи Бастиліи“. Восторгъ и шумныя восклицанія: сцена какъ будто списана съ Беркена съ прибавленіемъ торговой рекламы. Но въ дѣло не всматриваются такъ тщательно, и собраніе подъ давленіемъ присутствующей публики снисходитъ до ярмарочныхъ представленій. Шестьдесятъ бродягъ съ платой по 12 франковъ на человѣка, одѣтые Испанцами, Голландцами, Турками, Арабами, Трипольцами, Персами, Индусами, Монголами, Китайцами и предводимые Прусакомъ Анахарсисомъ Клотцемъ, являются подъ названіемъ пословъ рода человѣческаго разглагольствовать противъ тирановъ, и ихъ допускаютъ въ засѣданія. На этотъ разъ по крайней мѣрѣ маскарадъ есть преднамѣренное представленіе чтобъ ускорить и вырвать упраздненіе дворянства. (Одинъ изъ фигурантовъ на другой день пришелъ за платой къ герцогу Биллянкуру котораго принялъ за герцога Ліанкура. „Г. герцогъ, сказалъ онъ, это я вчера представлялъ Халдея“.) Въ другихъ случаяхъ представленіе бывало почти совсѣмъ даровымъ; фарсъ тѣмъ болѣе смѣшной что разыгрывался, какъ при раздачѣ наградъ въ деревнѣ, самымъ серіознымъ образомъ и съ видомъ убѣжденія. Въ продолженіе трехъ дней возили по Парижу дѣтей принявшихъ въ первый разъ причастіе предъ конституціоннымъ епископомъ; они говорили предъ Якобинцами заученный вздоръ, а на четвертый день допущенный къ рѣшеткѣ собранія ихъ ораторъ двѣнадцатилѣтній мальчуганъ попугаемъ повторилъ свою тираду. Онъ окончилъ обычною клятвой, и послѣ того всѣ другіе воскликнули своими тонкими голосками: „Клянемся!“ Къ довершенію всего президентъ, важный юрисконсультъ Трейларъ, отвѣчаетъ этимъ мальчишкамъ безъ смѣха, такимъ же слогомъ, съ метафорами, прозопопеями, и со всею обстановкой педанта на своей эстрадѣ: „Вы заслуживаете раздѣлять славу основателей свободы, потому что готовы проливать кровь за нее.“ Рукоплесканія лѣвой и галлерей; декретъ, предписывающій напечатаніе рѣчей президента и дѣтей; вѣроятно они желали бы вырваться и поиграть, но волей-неволей имъ дозволяютъ, или лучше сказать ихъ заставляютъ воспользоваться почестью засѣданія“…

Таковъ былъ первый опытъ конституціоннаго собранія въ странѣ которая между тѣмъ была такъ богата умственными силами.

Въ этой картинѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго. Она строго вѣрна исторически. Вотъ что говоритъ, напримѣръ, Тулонжонъ, самъ членъ Собранія. „Декреты вырывались послѣ борьбы часто скандальной; столкновеніе противныхъ интересовъ производило частыя сцены и бурныя выходки. Одинъ членъ, молодой военный, занесся разъ до того что закричалъ: „такъ какъ меньшинство и большинство въ открытой войнѣ, то бросимся же на этихъ людей съ саблею въ рукахъ“… Призываніе къ порядку, занесеніе выговора съ именемъ провинившагося въ протоколъ никогда не были наказаніемъ сколько-нибудь чувствительнымъ“.

Невѣроятная сцена со статистами по найму изображавшими народы міра произошла въ засѣданіи 19 іюня 1790 года. Имя Анахарсиса Клотца, приведшаго депутацію, должно быть дорого нашимъ нигилистамъ. Въ 1794 году, будучи членомъ комитета народнаго просвѣщенія, онъ говорилъ въ докладѣ Конвенту: „Республика правъ человѣка не есть собственно говоря ни деистка, ни атеистка, — она нигилистка“. La république des droits de l’homme n’est pas, à proprement, déiste, ni athée, — elle est nihiliste. (Un séjour en France de 1792 a 1795, lettres, trad. par H. Taine, Paris 1872, стр. 160). Въ рѣчи обращенной къ собранію 19 іюня 1790 года онъ говорилъ: „Труба прозвучавшая воскресеніе великаго народа раздалась на четырехъ концахъ міра, и радостное пѣніе хора двадцати пяти милліоновъ свободныхъ людей пробудило народы погруженные въ продолжительное рабство… Намъ пришла великая мысль, и осмѣлимся ли сказать что осуществленіе ея было бы дополненіемъ великаго національнаго празднества? Группа иностранцевъ изо всѣхъ странъ земли проситъ позволенія помѣститься на Марсовомъ Полѣ. Шапка свободы (le bonnet de la liberté), которую они поднимутъ съ восхищеніемъ, будетъ залогомъ близкаго освобожденія ихъ несчастныхъ согражданъ“. Собраніе разрѣшило, съ условіемъ, прибавилъ предсѣдатель, чтобъ иностранцы вернувшись въ свои страны разказали что видѣли. Затѣмъ говорилъ Турокъ. „Онъ съ трудомъ выражался по-французски и это не позволило записать его рѣчь“, сказано въ протоколѣ засѣданія.

Изъ описаній торжества 14 іюля 1790 года не видно впрочемъ чтобы такая группа иностранцевъ присутствовала на праздникѣ. Сцена засѣданія, какъ можно заключить изъ словъ Тулонжона, была разчитана не столько на членовъ Собранія, сколько на публику, какъ на присутствовавшую въ засѣданіи, такъ и на читавшую лотомъ его описаніе.

Пріятель. Любопытно какъ Тьеръ въ своей столь популярной во Франціи Исторіи Революціи относится къ этому эпизоду. Вотъ его описаніе:

„Взоры націй давно уже были обращены на Францію. Государи начинали насъ ненавидѣть и бояться, народы — насъ уважать. Нѣкоторое число энтузіастовъ-иностранцевъ предстало въ Собраніе, каждый въ своемъ костюмѣ. Ихъ ораторъ, Анахарсисъ Клотца, родомъ Прусакъ, одаренный безумнымъ воображеніемъ (d’une imagination folle), просилъ отъ имени человѣческаго рода допустить ихъ на праздникъ федераціи. Такія сцены, кажущіяся смѣшными тѣмъ кто ихъ не видалъ, глубоко потрясаютъ присутствующихъ“. Была ли сцена подстроена, Тьеръ не касается; передаетъ фактъ, украшая его строчкой умиленія. Это довольно обычный пріемъ въ его исторіи. Стараясь быть точнымъ въ фактической части и являться простымъ повѣствователемъ, онъ вставленнымъ эпитетомъ, прибавленною строчкой даетъ оттѣнокъ, тамъ умиленія, здѣсь возвышенности, невѣрный исторически, но дѣлающій разказъ льстящимъ народному самолюбію.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

*) Въ Парижѣ Собраніе помѣщалось въ Тюилери, въ залѣ передѣланной изъ манежа. Въ первый мѣсяцъ по перенесеніи въ Парижъ засѣданія имѣли мѣсто въ залѣ Парижскаго архіепископства на островѣ Сены, между предмѣстями Saint-Antoine и Sait-Marcel.

Views: 6