Авторъ. Періодъ которымъ мы занимались,—отъ распу­щенія собора нотаблей въ маѣ 1787 года до правительствен­наго рѣшенія, состоявшагося въ августѣ 1788, созвать со­словныхъ представителей и до замѣны Бріена Неккеромъ, есть, какъ мы видѣли, періодъ борьбы главныхъ государ­ственныхъ силъ, парламентовъ и привилегированныхъ сосло­вій съ королевскою властію. Личное ничтожество короля дѣлало возможнымъ искусственное отдѣленіе его отъ его пра­вительства. Явилась иллюзія раздѣлявшаяся громаднымъ чи­сломъ лицъ, по положенію, натурѣ и убѣжденіямъ вовсе не революціонныхъ, будто борьба направлена не къ потрясе­нію монархическаго строя, а только противъ деспотизма ми­нистровъ злоупотребляющихъ именемъ и властію короля. Духъ оппозиціи созрѣлъ до послѣдней степени. Быть въ оппозиціи сдѣлалось не только главнымъ, но и единствен­нымъ средствомъ пріобрѣсти значеніе. Возглашеніе неотлож­ной необходимости созвать сословныхъ представителей сдѣ­лалось центромъ соединенія для оппозиціонныхъ стремленій, дало предметъ, знамя требованіямъ. Наконецъ правитель­ство уступаетъ, и уступаетъ съ полнымъ желаніемъ заключить, по выраженію Неккера, договоръ съ общественнымъ мнѣ­ніемъ. Именно эту задачу дѣлаетъ своею новый министръ. Если дѣйствія правительства въ полномъ согласіи съ обществен­нымъ мнѣніемъ должны необходимо вести къ благоденствію, то эпоха отъ вступленія въ министерство Неккера и созы­ва представителей должна бы быть самою благодѣтельною для страны и приготовить ей не крушеніе, а дѣйствитель­ное возрожденіе.

Пріятель. Печально думать какъ самыя увлекательныя, повидимому, теоріи разбиваются о подводные камни дѣйстви­тельности. Король и нація въ полномъ согласіи предпринима­ютъ задачу возрожденія страны. Чего бы желать лучшаго?

Авторъ. Легко было бы благодѣтельствовать людямъ еслибъ историческую дѣйствительность можно было строить на добрыхъ намѣреніяхъ и „широко либеральныхъ“, по нашей терминологіи, планахъ. Опытъ безжалостно разбиваетъ эту иллюзію. Вина нерѣдко складывается на тѣхъ кого имѣется въ виду облагодѣтельствовать. Но подлежатъ внимательному разбору, и благодѣтели, и вся система. Французскій примѣръ представляетъ много поучительнаго матеріала. Въ физикѣ бываютъ опыты въ которыхъ испытателю такъ удается уеди­нить дѣйствующую причину отъ стороннихъ причинъ могу­щихъ возмутить явленіе, что дѣйствіе ея обнаруживается въ полной чистотѣ и заключенія могутъ дѣлаться безъ опасенія. Подобные опыты и называются чистыми. Къ такимъ именно принадлежитъ историческій опытъ приготовленный въ девять мѣсяцевъ съ августа 1788 года и исполненный въ 1789 году. Правительство, въ удовлетвореніе общественнаго мнѣнія, пред­принимаетъ дѣло наилучшаго переустройства государства, съ согласія и по указанію націи, представленной собраніемъ на­родныхъ избранниковъ, назначенныхъ вполнѣ свободнымъ го­лосомъ страны, при допущенной свободѣ печати и невозбранности общественныхъ сходокъ. Выборные снабжены наказами избирателей, нестѣсненно высказавшихъ желанія и чаянія земли до послѣдняго ея уголка. Представители организованы въ собраніе по указаніямъ того же общественнаго мнѣнія, при самомъ искреннемъ желаніи со стороны правительства въ лицѣ его главныхъ представителей, короля и его первенствую­щаго министра, идти объ руку съ мнѣніемъ къ успѣшнѣйшему разрѣшенію вопроса. Вотъ какой былъ предпринятъ опытъ. Могъ ли онъ не увѣнчаться ожидаемымъ успѣхомъ: могъ ли быть неудачнымъ? А если вопреки чаянія, оказался тако­вымъ и привелъ къ пагубнымъ результатамъ, то какой вы­ходитъ изъ такого факта непререкаемый выводъ? Выводъ, очевидно, по меньшей мѣрѣ тотъ что всѣхъ этихъ условій недостаточно для разрѣшенія вопроса о государствен­номъ благоустройствѣ и при полномъ ихъ соблюденіи воз­можно государственное крушеніе вмѣсто государственнаго благоустройства.

Пріятель. Но былъ ли дѣйствительно опытъ, какъ ты его называешь чистымъ?

Авторъ. Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія и изъ бли­жайшаго разбора фактовъ не трудно въ томъ убѣдить­ся. Укажу мимоходомъ черту свидѣтельствующую о искрен­ности намѣренія правительства неуклонно слѣдовать то­му что, повидимому, указывалось мнѣніемъ страны въ его свободномъ проявленіи. Въ запискахъ маркиза Булье, начальника войскъ въ Метцѣ въ 1789 году, родственника Лафайета, члена собора нотаблей въ 1787 и 1788 годахъ, читаемъ (Mém., Paris 1823, стр. 68): „Нѣкоторые друзья Неккера, люди честные и просвѣщенные, старались дать ему почувствовать неудобства началъ принятыхъ имъ для образованія собранія сословныхъ представителей и предла­гали полезныя измѣненія. По ослѣпленію ли или по упрям­ству, онъ постоянно отказывалъ въ этомъ. Предлагали ему также повліять на выборы, чтобы доставить правитель­ству нѣсколько приверженцевъ въ собраніи. Онъ отвергъ эту мѣру какъ безнравственную; отвергъ также вскорѣ потомъ сдѣланное предложеніе привлечь подкупомъ нѣс­колькихъ опасныхъ членовъ собранія“. Булье прибавляетъ: „Неккеръ не зналъ людей и мѣрилъ ихъ въ кабинетѣ съ философскимъ компасомъ въ рукахъ“. Въ другой разъ когда Булье обращалъ вниманіе Неккера на опасность вооружить народъ противъ высшихъ классовъ, къ чему неминуемо долж­ны вести нѣкоторыя правительственныя мѣры, способныя возбудить чувство „мщенія, направляемаго двумя дѣятель­нѣйшими страстями человѣческаго сердца—своекорыстіемъ и честолюбіемъ“, министръ „холодно отвѣчалъ, поднявъ глаза къ небу что надо же имѣть разчетъ и на людскую добродѣ­тель (qu’il fallait bien compter sur les vertus morales des hommes). Я возразилъ, прибавляетъ Булье, что это отличный романъ; но что онъ увидитъ страшную трагедію съ окрова­вленною сценой; совѣтовалъ только избѣжать катастрофы. Неккеръ улыбнулся, жена его сказала что я человѣкъ пре­увеличеній (un homme exagéré) и если не выразила что я сумашедшій, то подумала это“ (Mivr. 78.) Можно основательно полагать что сентиментальныя ожиданія Неккера по отно­шенію къ собранію народныхъ представителей были искренни. Можно привести данное самою революціей похвальное сви­дѣтельство теченію дѣлъ во Франціи въ эпоху правитель­ственнаго объявленія о созывѣ собраній въ Версалѣ. Я гово­рю о гимнѣ въ честь новой наступающей де эры свободы на первыхъ страницахъ брошюры Камиля Демулена La France libre, написанной въ концѣ мая, отпечатанной въ іюнѣ 1789 года (но выданной по винѣ книгопродавца 17 или 18 іюля). Послѣ нѣсколькихъ строкъ вступленія, противопо­ставивъ эпоху Неккера эпохѣ Цезаря, Демуленъ говоритъ „Слушайте Парижъ, Ліонъ, Руанъ и Бордо, Кале и Марсель! Отъ одного конца Франціи до другаго слышится одинъ кличъ, общій кличъ. Какое наслажденіе для добраго гражданина пробѣгать провинціальные наказы выборнымъ! Какую ярость должны они возбуждать въ сердцахъ нашихъ притѣснителей! О благодарю тебя небо, что родился я къ концу нынѣшняго вѣка! Я увижу значитъ какъ на всѣхъ площадяхъ нашихъ воз­высятся бронзовыя колонны, подобныя той какую испрашива­етъ Парижскій наказъ, и гдѣ написаны будутъ наши права и исторія нашей революціи, а учить читать дѣтей моихъ буду по тому катехизису гражданъ какого требуетъ другой наказъ. Нація повсюду выразила одно желаніе. Всѣ хотятъ быть свободными. Да, дорогіе сограждане, да, мы будемъ сво­бодны. Кто въ силахъ тому воспрепятствовать!… И Парижъ какъ остальная Франція громко призываетъ свободу. Мер­зостная полиція, это чудовище съ десятью тысячами головъ, наконецъ кажется парализована во всѣхъ своихъ членахъ. Глаза ея уже не видятъ, уши не слышатъ. Одни патріоты подымаютъ голосъ. Враги общественнаго блага молчатъ, а если осмѣливаются заговорить тотчасъ получаютъ кару за свое вѣроломство и измѣнничество. На колѣняхъ должны просить прощенья“… Вотъ результатъ обращенія къ свободно­му мнѣнію націи съ полнымъ самоустраненіемъ правительства.

Важнѣе можетъ быть другое возраженіе. Опытъ повелъ къ крушенію, но можетъ-быть крушеніе-то и требовалось. Можетъ- быть оно-то и есть то благо которое должно было родиться изъ принятыхъ мѣръ. Мы можемъ съ тобою, надѣюсь, побѣдонос­но доказать что въ предреволюціонную эпоху правительство и высшіе классы дѣйствовали такъ какъ еслибъ ихъ цѣлью было произвести революціонное крушеніе въ странѣ, и что если какое-нибудь правительство желаетъ произвести въ своей странѣ революцію, то должно дѣйствовать по образцу французскаго; если же не желаетъ, должно дѣйствовать иначе. Но что же изъ этого? Можетъ быть революція-то и требуется для народнаго блага и если сопровождалась жертвами, то жерт­вы де эти ничто въ сравненіи съ купленными ими благами для человѣчества: вѣдь вотъ въ чемъ революціонная доктрина. Вѣдь восклицаетъ же въ паѳосѣ революціонной болтовни Мишле приступая къ изображенію революціоннаго крушенія какъ завѣта всей предшествовавшей исторіи (Hist. de la rév. I, CXXVII): „святая, святая революція, что медлишь прид­ти! Тысячу лѣтъ, съ порога Среднихъ Вѣковъ ждалъ я тебя; Жду еще. О какъ медленно время; сколько сосчиталъ часовъ! Придешь ли наконецъ!… Что такое старый порядокъ, король, полъ въ древней монархіи? Тиранія во имя Благодати (Grâce). Что такое революція? Реакція справедливости, позднее при­шествіе вѣчной Правды. Правда моя мать; Право мой отецъ; они едины съ Богомъ“. Правда эта къ концу страницы ока­зывается Любовью и становится тождественною съ Благодатью, во имя которой только что была тиранія, и такъ далѣе. Вотъ до какой мистики доходитъ культъ революціи какъ благодѣ­тельнѣйшаго переворота, хотя и не дешево де стоившаго. Надѣлила ли французская революція міръ благами и чѣмъ собственно она его надѣлила и справедливо ли пріурочивать движеніе человѣчества, насколько оно представляется намъ восходящимъ, ко французскому революціонному погрому, какъ къ нѣкоторой огромной ступени,—это вопросъ важный, осо­бый, которымъ надѣюсь еще займемся, а теперь онъ отвлекъ бы насъ слишкомъ далеко въ сторону. Вернемся къ изученію любопытнаго опыта. Говоря объ условіяхъ его, о согласіи съ общественнымъ мнѣніемъ, свободѣ выборовъ и свободѣ печати, послужившихъ дѣлу крушенія вмѣсто того чтобъ явиться средствомъ созиданія, я не желаю нисколько вносить элементъ ироніи. Желаю только внимательно разо­брать явленіе. Начнемъ съ общественнаго мнѣнія. Правитель­ство, съ призваніемъ Неккера, вступило съ мнѣніемъ въ са­мое искреннее соглашеніе. Какія же указанія дало оно? Чему научило оно правительство?

Въ непродолжительный періодъ, отъ августа 1788 до мая 1789, и даже точнѣе въ послѣдніе четыре, пять мѣся­цевъ этого періода, сдѣланъ замѣчательный шагъ. Сочинено среднее сословіе, thiers état. Не спѣши возражать и выслу­шай что я хочу сказать. Когда мы обращаемся назадъ, то этотъ шагъ общественнаго мнѣнія намъ не представляется въ его дѣйствительной ширинѣ, и мы скачка не замѣчаемъ. Мы склонны представлять явленіе въ логической постепенно­сти и думать что къ началу 1789 года среднее сословіе нахо­дилось въ томъ настроеніи какое выразилось въ писаніяхъ его хвалителей. Въ то время какъ привилегированныя сословія кло­нились къ паденію, среднее возрастало богатствомъ, трудомъ, познаніями и почувствовало де наконецъ свою силу. Ощущеніе этой силы перешло де въ общественное сознаніе и стало об­щественнымъ мнѣніемъ страны. Печать и ораторы обществен­ныхъ собраній явились его выразителями. Предъ напоромъ его уступило правительство. Вглядываясь ближе не трудно убѣдиться что такая картина не есть точное изображеніе явленія. Общественное мнѣніе обыкновенно вовсе не есть естественное порожденіе общественнаго организма. Исключи­тельные случаи когда выразитель мнѣнія является дѣйстви­тельнымъ глашатаемъ національнаго чувства или націо­нальнаго интереса нашедшимъ слово для общаго ощуще­нія, рѣдки и знаменуютъ благодатные историческіе момен­ты. Такого голоса между писателями и ораторами воспитав­шими революціонное мнѣній 1789 года не нахожу. Обществен­ное мнѣніе обыкновенно фабрикуется. Это есть мнѣніе нѣсколькихъ лицъ, иногда порожденное дѣйствительнымъ убѣжденіемъ, иногда составленное какъ придуманная фор­мула для достиженія цѣлей властолюбія той или другой партіи. Если есть въ обществѣ закваска броженія, то пять, шесть ловкихъ агитаторовъ могутъ навязать свою фор­мулу массѣ людей ждущихъ чтобъ ихъ научили.

Пріятель. Не могло же однако среднее сословіе, буду­щая буржуазія, не сознавать своей силы и значенія и не оскорбляться незаслуженнымъ преимуществомъ привилегиро­ванныхъ классовъ нерѣдко нагло о томъ напоминавшихъ своимъ презрѣніемъ.

Авторъ. Конечно для узора требуется канва, и если среднее сословіе одержало верхъ, къ тому были задатки. Я говорю о сознаніи политическаго значенія. Такого не было. Ощущеніе недовольства, отъ котораго впрочемъ до сознанія себя націею съ исключеніемъ всего остальнаго еще чрезвы­чайно далеко, было сильно именно въ классѣ названномъ на­ми классомъ интеллигентныхъ разночинцевъ и отчасти въ классѣ негоціантовъ завидовавшихъ почестямъ которыхъ нельзя купить. Въ массѣ его не было, ей оно привито было искусственно. Наглаго презрѣнія которое могло бы раздра­жать массы также не вижу. Въ большинствѣ было готов­ность отказаться отъ привилегій. Угнетенія никакого.

Повторяю, среднее сословіе, какъ исключительная политиче­ская сила, было, при содѣйствіи правительства, сочинено и создано въ краткій промежутокъ фактической свободы пе­чати и клубнаго ораторствованья со времени замѣчательнаго постановленія королевскаго совѣта 5 іюля 1788 года. Про­слѣдимъ какъ сформировалось въ этотъ промежутокъ обще­ственное мнѣніе. Мысль моя станетъ чрезъ это яснѣе. Этотъ періодъ даетъ яркое свидѣтельство какъ быстро можетъ рас­пространяться увлеченіе въ революціонныя эпохи.

Пріятель. Эта быстрота насъ удивлять не должна. Вспомни какъ было мы шагнули въ подобномъ отношеніи въ памятный годъ „умиротворенія“.

Авторъ. Совершенно вѣрное замѣчаніе. Если многое что происходило въ предреволюціонной Франціи можетъ служить поучительнѣйшимъ для насъ урокомъ, то съ другой стороны наблюденіе явленій на нашихъ глазахъ происходившихъ и происходящихъ можетъ во многомъ служить къ лучшему по­ниманію событій во Франціи наканунѣ 1789 года.

Перенесемся мыслію къ осени 1788 года, въ эпоху паденія Бріена и вступленія Неккера. Рѣшено собраніе сословныхъ представителей. Но кто будутъ призваны, какая ихъ задача, что будутъ они дѣлать и что должны сдѣлать? Въ эпоху объ­явленія о созывѣ всѣ эти вопросы были въ великомъ туманѣ. Всѣ произносили желанное и роковое слово—états généraux, но ни въ правительствѣ, ни въ обществѣ никто еще не пред­ставлялъ себѣ, съ ясностію чѣмъ должно быть это собраніе. Послѣднее собраніе было въ 1614 году и было неудачно. Не­чего было думать чтобы порядки начала XѴII вѣка могли удовлетворить общественному возбужденію конца XѴIII. Ожидаемое собраніе должно было представить собою нѣчто совершенно иное, высшее. Но что именно? „Никогда, гово­ритъ Неккеръ о эпохѣ своего вступленія въ министерство, не приходилось подвергать разбору предметы столь великой важности въ столь краткій промежутокъ времени. Предметы эти были абсолютно новы для всѣхъ людей эпохи, въ томъ числѣ и для министровъ. Если они, прибавляетъ Неккеръ, со­вершили какія ошибки, то могутъ справедливо предъявить свои права на снисхожденіе“ (De la rév. I). О политическомъ преобладаніи средняго сословія нѣтъ еще и мысли. Скорѣе раждалась мысль о преобладаніи привилегированныхъ клас­совъ; ихъ оппозиція главнымъ образомъ заботила правитель­ство, и оно хотѣло опереться на народъ въ смыслѣ средняго класса; но вмѣсто народа всею силою своей выдвинуло, какъ увидимъ, тотъ революціонный классъ который мы назвали интеллигентнымъ разночинствомъ.

Въ путешествіи Англичанина Йонга, посѣщавшаго Фран­цію въ 1787, 1788 и 1789 годахъ, встрѣчаемъ любопытную страницу гдѣ подъ впечатлѣніемъ видѣннаго и слышаннаго имъ осенью 1787 года, въ эпоху когда зрѣла мысль о созывѣ представителей, онъ высказываетъ (I, 218) что собраніе со­словныхъ представителей можетъ повести къ вящему пре­обладанію привилегированныхъ классовъ. Въ октябрѣ 1787 года Йонгъ въ Парижѣ обѣдалъ въ одномъ обществѣ. Раз­говоръ былъ исключительно о политикѣ. „Во всей ком­паніи было одно мнѣніе, а именно что находимся нака­нунѣ какого-нибудь великаго переворота въ правительствѣ (quelque grande révolution dans le gouvernement). Безпоря­докъ въ финансахъ чрезвычайный. Оказался дефицитъ который нельзя пополнить безъ собранія сословныхъ представителей. И между тѣмъ нѣтъ никакой опредѣленной идеи о послѣд­ствіяхъ такого собранія. Нѣтъ министра, неизвѣстно никого и внѣ министерства кто обладалъ бы достаточнымъ талан­томъ чтобы предложить какое-либо средство кромѣ палліа­тивныхъ. На престолѣ государь съ прекрасными намѣренія­ми, но недостаточно способный чтобы въ подобныя минуты править безъ министровъ. Дворъ погруженный въ удоволь­ствія и расточительность только прибавляетъ затрудне­ній…. Великое броженіе въ умахъ, жадное желаніе пере­мѣнъ безъ знанія чего собственно хотятъ, на что могутъ на­дѣяться; сильныя дрожжи свободы накопившіяся съ эпохи американской революціи, все это образуетъ соединеніе об­стоятельствъ грозящее взрывомъ, если какой-нибудь искус­ный человѣкъ высшихъ талантовъ и мужества не станетъ у кормила дѣлъ чтобы направлять событія вмѣсто того чтобъ уноситься ихъ потокомъ… Всѣ согласны, невозможно чтобы собраніе представителей не привело къ увеличенію свободы. Но я встрѣтилъ очень мало людей имѣющихъ истинное по­нятіе о свободѣ, такъ что не знаю какой родъ свободы изъ этого выйдетъ. Они не умѣютъ оцѣнивать привилегіи народа. Что же касается духовенства и дворянства, то если революція еще увеличитъ ихъ преобладаніе, то думаю что отъ этого будетъ болѣе вреда чѣмъ пользы“. Помѣщая эти строки въ своемъ сочиненіи, Йонгъ дѣлаетъ примѣчаніе (отъ 20 іюня 1790) что приводитъ ихъ дабы показать настроеніе мнѣ­нія во Франціи предъ революціей и какъ доказательство того какъ мало еще предвидѣлись событія. Годъ прошелъ въ борьбѣ привилегированныхъ классовъ съ правительствомъ. Сужденія осени 1787 года едва ли много отличались отъ суж­деній осени 1788. Но въ послѣдующіе девять мѣсяцевъ прави­тельствомъ причиненное возбужденіе общественнаго мнѣнія пустило въ оборотъ массу новыхъ понятій и чаяній. Какъ еще мало политическая жизнь была развита въ среднихъ обществен­ныхъ кругахъ, особенно провинціальныхъ, даже когда рево­люція была уже въ разгарѣ о томъ свидѣтельства встрѣча­емъ у того же Йонга. Въ августѣ 1789 года, находясь опять во Франціи, онъ былъ въ Муленѣ (Moulins) и удивлялся что въ главномъ городѣ большой провинціи, мѣстопребованіи ин­тенданта, въ самой посѣщаемой кофейной, „скорѣе можно бы­ло найти слона чѣмъ газету“. Содержатель сказалъ ему что не держитъ журналовъ потому что дороги. Въ Клермонѣ око­ло того же времени онъ „обѣдалъ нѣсколько разъ за общимъ столомъ въ обществѣ двадцати или тридцати негоціантовъ, купцовъ, офицеровъ и т. под…. И почти ни слова о полити­кѣ въ моментъ когда всѣ сердца должны бы были биться по­литическими чувствованіями“.

Есть письмо Мирабо знакомящее съ ожиданіями какія рево­люціонные вожди имѣли въ августѣ 1788 года по отношенію къ собранію представителей, котораго такъ добивались. 16 ав­густа онъ писалъ къ книгопродавцу Ливро (Livrault) въ Страсбургъ (Mém, Ѵ, 187): „Нельзя сомнѣваться что сословные представители будутъ собраны. Какъ иначе, спрашиваю васъ, заплачено было бы 1 мая 1787 года? Съ правительствомъ слу­чилось то что я ему столько разъ предсказывалъ: если вы не хотите ихъ пѣшкомъ, верхомъ пріѣдутъ (si vous ne les voulez pas à pied, ils viendront à cheval). Стараясь удалить срокъ, правительство приблизило его до торопливости. И это отзо­вется. Что будутъ они дѣлать? Конечно массу глупостей. Но не бѣда. Націи какъ дѣти растутъ съ крикомъ, спазмами въ животѣ, прорѣзываньемъ зубовъ. Первый созывъ сословныхъ представителей будетъ шуменъ, пойдутъ слишкомъ далеко; второй пойдетъ болѣе увѣреннымъ шагомъ, а третій завер­шитъ конституцію. Не будемъ уклоняться отъ потребности создать ее въ цѣломъ составѣ. Пусть все будетъ сегодня справедливо, завтра все будетъ законно (que tout soit juste aujourd’hui, tout sera legal demain). Въ особенности станемъ остерегаться учености. Нечего смотрѣть на то что было сдѣ­лано, поищемъ что надо сдѣлать и на станемъ предпринимать слишкомъ многаго. Согласіе націи на налоги и займы, граж­данская свобода, періодичность представительныхъ собраній. Вотъ три капитальные пункта которые должны покоиться на точномъ объявленіи національныхъ правъ; остальное при­детъ. Что касается моихъ личныхъ взглядовъ, я скажу вамъ точно. Война съ привилегированными и съ привилегіями, вотъ мой девизъ. Привилегированные полезны противъ коро­ля, но никуда не годны противъ націи. Никогда нація не прі­обрѣтетъ общественнаго духа, пока отъ нихъ не освободится. Вотъ почему мы должны оставаться ревностными монархи­стами, и я лично буду таковымъ. [1] И правду сказать—чѣмъ была бы республика составленная изъ всяческихъ аристо­кратій насъ гложущихъ? Очагомъ самой дѣятельной тираніи“.

Вотъ какая сила приписывалась еще Мирабо привилегиро­ваннымъ классамъ. Торжество надъ ними, такъ легко потомъ достигнутое, казалось возможнымъ лишь чрезъ соединеніе ко­роля съ среднимъ классомъ, точка зрѣнія вскорѣ усвоенная правительствомъ.

„Вы убѣдитесь въ томъ, прибавляетъ Мирабо, по той вну­тренней борьбѣ какая будетъ пожирать собраніе сословныхъ представителей, особенно если правительство будетъ упорство­вать, чтобъ оно не было многолюдно. Восемьсотъ человѣкъ (ниже этого числа не можетъ быть представительство достойное французской націи) можно направлять легче чѣмъ тридцать. Пять или шесть человѣкъ будутъ заправлять стадомъ какъ оно ни велико. Если оно мало, то частные раздоры будутъ имѣть болѣе значенія. Если же будетъ велико, то значеніе по­лучитъ талантъ. И правительство можетъ не прибѣгая къ под­купу (кого можно подкупить такіе никогда не стоятъ быть подкупленными) пріурочить себѣ этихъ пять, шесть человѣкъ“.

Замѣчательно что можетъ-быть революціоннѣе всѣхъ смо­трѣло на дѣло собранія правительство. Въ іюнѣ 1788 года духо­венство препроводило свои представленія. Въ уста короля вложенъ былъ отвѣтъ заключающій въ себѣ освященіе револю­ціонной доктрины. „Я хочу вновь (Eggers, IѴ, 218) довѣрить націи пользованіе правами которыя ей принадлежатъ. Я соберу ее, и не разъ, а буду собирать какъ только того потребуютъ нужды государства. Среди сословныхъ представителей, имѣя въ виду навсегда обезпечить свободу и счастіе моихъ народовъ, я совершу великое предпринятое мною дѣло возрожденія ко­ролевства и возстановленія порядка во всѣхъ его частяхъ“.

Правительство объявляетъ что предпринимается перерож­деніе королевства чрезъ возвращеніе націи принадлежащихъ ей правъ. Но въ этомъ и была революціонная программа, хотя возрожденіе представлялось конечно и не въ той формѣ какъ мнилось королю.

Какимъ же путемъ завершилось революціонное воспитаніе страны, какъ былъ пройденъ послѣдній его курсъ приведшій къ невѣроятно быстрому крушенію всего стараго порядка въ нѣ­сколько мѣсяцевъ по открытіи національнаго собранія? Какъ произошло,—на это указывали принцы крови въ письмѣ къ королю [2] въ концѣ 1788 года, — что „мнѣнія которыя еще недавно показались бы предосудительными, теперь кажутся разумными и справедливыми, а то что нынѣ возбуж­даетъ негодованіе разсудительныхъ людей завтра быть-можетъ будетъ признано правильнымъ и законнымъ?“ Революціонное воспитаніе это было сдѣлано главныхъ образомъ самимъ пра­вительствомъ, его мѣропріятіями.

Началось съ того что постановленіемъ королевскаго со­вѣта состоявшимся въ присутствіи Лудовика XѴI, отъ 5 іюля 1788 года (Eggers, IѴ, 318), предпринято какое-то всенарод­ное ученое историческое изслѣдованіе о собраніяхъ сослов­ныхъ представителей прежняго времени. Мѣра придумана Бріеномъ и принята въ видахъ популярности. „Видя, гово­ритъ г-жа Сталь (Oeuvr. XII, 134), что его деспотическія мѣ­ры не удаются и недовольный привилегированными классами, онъ хотѣлъ угодить націи, приглашая всѣхъ писателей вы­разить мнѣнія о способѣ организаціи собранія сословныхъ представителей“. Мѣра эта, хотя и принятая Бріеномъ, какъ нельзя лучше подошла къ направленію и Неккера и осуще­ствлена при его поощреніи.

Въ постановленіи совѣта 5 іюля, указывается что отъ прежняго времени сохранилось не мало подробностей отно­сительно происходившаго на собраніяхъ, но очень мало о порядкѣ созыва, числа и квалификаціи выборныхъ.

„По этой причинѣ его величество пожелалъ пополнить то о чемъ умалчиваютъ старые документы, но не иначе какъ спросивъ желаніе его подданныхъ, дабы они получили пол­ное довѣріе къ собранію истинно національному, по составу и дѣйствіямъ. А потому король повелѣлъ чтобы возможныя изы­сканія были сдѣланы во всѣхъ провинціальныхъ архивахъ касательно упомянутыхъ предметовъ“. Не ограничиваясь пред­писаніемъ офиціальныхъ разысканій, совѣтъ приглашалъ вся­каго имѣющаго какіе-либо документы касающіеся преж­нихъ собраній доводить таковыя до свѣдѣнія правитель­ства. Наконецъ въ параграфѣ 18 постановленія значится: „его величество приглашаетъ въ то же время всѣхъ ученыхъ и образованныхъ людей его королевства и въ особенности чле­новъ Академіи Надписей и Словесности его добраго города Парижа препровождать къ хранителю печатей всѣ свѣдѣнія и мемуары о предметахъ упомянутыхъ въ настоящемъ по­становленіи“.

Это приглашеніе, такъ торжественно объявленное и сопровож­давшееся допущеніемъ свободы печати, имѣло большія послѣд­ствія. Въ то время когда и безъ правительственнаго пригла­шенія число публицистическихъ писаній быстро возрастало, правительственное поощреніе и фактическое допущеніе сво­боды печати удесятерили скрипъ перьевъ. Франція, по обще­му свидѣтельству, была наводнена брошюрами посвященными политическимъ вопросамъ. Всяческихъ писаній по случаю предстоящаго созыва въ мартѣ 1789 года, по увѣренію нѣ­мецкаго Политическаго Журнала (Politisches Journal, mars 1789, Hambourg), насчитывалось громадное количество 2.700.

Калонъ хорошо понималъ значеніе этого возбужденія. Онъ говоритъ въ письмѣ королю (отъ 9 февраля 1789) когда нѣкоторыя главнѣйшія писанія, какъ напримѣръ бро­шюра Сіеса, еще не появились (Lettre, 11): „Несомнѣнно было великою ошибкой побуждать чрезъ постановленіе совѣта всѣхъ и каждаго къ сообщенію и опубликованію своихъ изслѣдованій и наблюденій о вопросахъ относя­щихся къ созванію сословныхъ представителей. Какъ будто правительство нуждалось въ помощи для разрѣшенія вооб­ражаемыхъ трудностей существующихъ только для тѣхъ кто не умѣетъ принять рѣшеніе. Такое приглашеніе никогда не бывалое вложило перо въ руки цѣлой толпы писателей и писакъ (une foule d’écrivains et d’ecrivailleurs) возмнившихъ себя уполномоченными поучать націю и выдававшихъ свои политическія мечтанія за основанія государственнаго права. Они наперерывъ одинъ передъ другимъ изощрялись въ диссертаціяхъ всякаго рода. Въ началѣ толковали о формѣ прежнихъ національныхъ собраній, затѣмъ о существѣ пред­метовъ ими обсуждавшихся, а далѣе о правахъ народа и о томъ что предстоитъ сдѣлать его представителямъ. Начали рыться въ памятникахъ нашей исторіи дающихъ всяческій матеріалъ и нить которыхъ немногіе въ состояніи прослѣдить. Отъ нихъ перебрались къ авторамъ наиболѣе антимонархи­ческимъ, приводили цитаты вкривь и вкось примѣняемыя, выводили слѣдствія не выдерживающія критики. И когда ни въ исторіи, ни въ политическихъ сочиненіяхъ не нашли авто­ритетовъ на которые могли бы опереть свои теоріи нагромож­денныя одна на другую до верхней ступени дерзости, кончили тѣмъ что взяли въ основаніе исключительно отвлеченныя начала естественнаго права. Отправились къ происхожденію человѣческихъ обществъ чтобъ утвердить понятія какія над­лежитъ имѣть нынѣ о французской монархіи! И такимъ-то образомъ въ промежутокъ какихъ-нибудь четырехъ, пяти мѣсяцевъ „мнѣніе“ сдѣлало шагъ поистинѣ невѣроятный, о которомъ иностранцы не могутъ составить понятія. Писанія безъ числа наводнили публику, такъ сказать, воспламеняясь чрезъ взаимное треніе. Многія, конечно, были продиктованы горячимъ желаніемъ общаго блага, но такъ какъ наиболѣе смѣлыя наилучше принимались толпой, то дерзость поощрялась дерзостью. Она терпѣ­лась, чтобы не сказать воодушевлялась, тѣми кто должны бы были ее сдерживать, и перешла всѣ границы; произвела на­конецъ такую революцію въ умахъ что нынѣ, дабы привести какой-нибудь издаваемый памфлетъ въ тонъ ея интересую­щихся читателей, едва достаточно то что года два тому на­задъ сочлось бы политическою ересью или чудачествомъ“. Калонъ поименовываетъ рядъ брошюръ и продолжаетъ: „Ва­ше величество, можете усмотрѣть что въ нихъ чинится от­крытое нападеніе на права короны, о правленіи чисто мо­нархическомъ (purement monarchique) говорится какъ будто оно стыдъ человѣчества и варварство нетерпимое въ вѣкѣ столь просвѣщенномъ какъ нашъ; высказывается какъ нѣчто несомнѣнное необходимость безконечно ограничить власть французскихъ королей: они де не имѣютъ права отказывать въ созваніи представителей. Утверждается что пришла минута передѣлать всю конституцію государства, или точнѣе, создать таковую, такъ какъ ея де нѣтъ во Франціи; что первымъ осно­ваніемъ ея должно быть возвращеніе націи законодательной власти у ней похищенной, но которая принадлежитъ ей исклю­чительно; государю слѣдуетъ де оставить много, много власть исполнительную. Наконецъ, принимая за образецъ то что ре­волюція 1688 года произвела въ Англіи и дѣлая ложныя при­мѣненія переходятъ въ выводахъ своихъ далеко за предѣлы оригинала, ибо согласно этимъ новымъ законодателямъ фран­цузскіе короли относительно власти будутъ поставлены не на уровнѣ британскихъ королей, но гораздо ниже. При пол­номочіяхъ не болѣе обширныхъ, они для поддержки этихъ полномочій не будутъ имѣть ни помощи верхней палаты, ни другихъ принадлежностей сохраняющихъ равновѣсіе въ кон­ституціи, которую Французы, въ большинствѣ, знаютъ не болѣе теперь, когда ее восхваляютъ, какъ знали когда кле­ветали на ея достоинства.

Собственно говоря, не знаютъ чего хотятъ и куда стре­мятся. Слишкомъ мало образованы чтобы составить раз­умный планъ. Но опасность тѣмъ еще значительнѣе. Тѣмъ болѣе угрожаютъ эти слѣпыя претензіи, неспособныя поро­дить прочный порядокъ. Съ такими вожаками мы не сдѣла­емъ конституціи, а поколеблемъ всѣ начала. Раздѣлимся, разгорячимся; число возьметъ верхъ надъ разумомъ. Идя ощупью по пути исполненномъ опасности ввергнемъ государ­ство въ страшную пропасть. Отсутствіе плана не имѣетъ пото­му ничего въ себѣ успокоительнаго. Революція, которая имѣетъ свой источникъ въ неясныхъ идеяхъ, тѣмъ опаснѣе. Вотъ, государь, въ какомъ мы положеніи. Вотъ что произвело по­становленіе совѣта 5 іюля 1788 года!“

Слова въ высшей степени замѣчательныя, показывающія проницательность выходящую изъ ряда. Не забудемъ, они писаны въ началѣ февраля 1789 года, и какъ оправдались событіями!

Вотъ еще нѣсколько свидѣтельствъ, съ разныхъ сторонъ, о послѣдствіяхъ правительственнаго обращенія къ помощи печати.

Бертранъ де-Молевиль говоритъ: „Архіепископъ Санскій (Бріенъ) имѣлъ несчастіе побудить короля дать торжествен­ное обязательство созвать въ 1789 году сословныхъ предста­вителей. Къ довершенію безумства онъ заставилъ выдать со­вѣтское постановленіе уполномочивавшее всѣхъ безъ разли­чія писателей королевства свободно публиковать для настав­ленія правительству свои идеи и планы относительно спосо­ба созыва представителей, состава собранія, предметахъ суж­денія и проч. и проч., какъ будто во Франціи никогда не бы­ло собранія сословныхъ представителей или какъ будто бы вопросъ шелъ объ установленіи новой формы прави­тельства. Такова именно была цѣль тысячи памфлетовъ бо­лѣе или менѣе возмутительныхъ, наполнившихъ столицу и провинціи“. (Mém. I, 34).

„Свобода печати, включая сюда періодическія изданія, за­мѣчаетъ Лакретелъ (ѴII, 331) была отвоевана у устрашеннаго правительства за четыре мѣсяца предъ взятіемъ Бастиліи: этого достаточно чтобъ объяснить взятіе Бастиліи и всю революцію“.

Составители Введенія къ Монитеру (Arch. parlem., I, 563), приверженцы революціи, указываютъ что „революція мнѣній и вещей“ (une révolution d’opinions et des choses), обнаружив­шаяся въ 1789 году, была слѣдствіемъ быстраго распростра­ненія, въ годъ предъ переворотомъ, идей и ученій заключав­шихся въ сочиненіяхъ до того времени мало доступныхъ мас­самъ и остававшихся въ библіотекахъ людей достаточныхъ и образованныхъ. Авторы брошюръ „сослужили эту службу отечеству“… „Они истолковали для массъ начала Руссо, Мабли, Райналя, Дидро, Кондильяка и проч.; въ краткихъ, легко понимаемыхъ разсужденіяхъ они напомнили естественныя права народовъ; тѣ коими пользовались древніе Франки, зна­ченіе первыхъ національныхъ собраній; и искусными наме­ками и аллегоріями раскрыли злоупотребленія деспотизма и феодализма. Туча брошюръ вдругъ наводнила Францію, и са­мые важные вопросы государственнаго права быстро пере­шли во всѣ уста, освѣтили всѣ умы: революція съ тѣхъ поръ уже совершалась во мнѣніяхъ (fut dès lors dans les opinions)“.Это вѣрно, но весьма невѣрно утвержденіе будто авторы бро­шюръ „сослужившихъ службу“ обнаружили мужество дѣйствуя „вопреки инквизиціи и цензорамъ“. Они дѣйствовали, какъ видимъ, не только благодаря снисходительной терпимости правительства, но по его приглашенію, при фактически до­пущенной свободѣ печати.

Въ предреволюціонной журналистикѣ, занимавшейся пре­имущественно литературными явленіями и общественными сплетнями, форма осмѣянія всегда была въ большомъ упо­требленіи. Та же форма послужила сильнымъ орудіемъ и для народившейся политической печати. „Въ каждоднев­но появляющихся брошюрахъ и памфлетахъ, негодуетъ Салье (Ann. Franç. 303; цитата въ изданіи мемуаровъ Вебера, I, 261), народъ предрасполагали къ преступленію проповѣдуя ему звѣрство подъ формою шутки. Въ то же вре­мя чтобы пріучить его къ осмѣянію всего что было для него священно, для этихъ книжонокъ заимствовали заглавія и формулы отъ религіозныхъ дѣйствій. Тутъ были моле­бенъ средняго сословія, его евангеліе, его проповѣди, ве­черни, страсти, смерть и воскресеніе. Богами и святыми но­ваго культа были тѣ на кого народная партія возлагала свое довѣріе. Наиболѣе восхваленій получилъ Неккеръ и упоялся ими. И король получилъ дань хваленій къ которой не остался нечувствительнымъ. Мораль этихъ евангелистовъ мятежа была избіеніе дворянъ и судебныхъ сановниковъ. И эти-то произведенія нечестія и разбойничества продавались публич­но. Эмиссары партіи раздавали ихъ даромъ народу. Книжные магазины выставляли взорамъ публики. Они безъ ма­лѣйшаго препятствія читались въ кофейняхъ, и никто не боялся быть за нихъ обезпокоеннымъ“.

Пріятель. Да, приходится признать что допущенная правительствомъ фактическая свобода печати могущественно помогла революціонному движенію. Эта драгоцѣнная для мы­слящаго ума форма свободы, такое безспорное казалось бы бла­го, причинила зло. Неужели то мечта что правда возьметъ наконецъ верхъ, что въ самой свободѣ есть цѣлительная сила противъ ея злоупотребленій? Какъ-то тяжело винить прави­тельство за то что оно допустило и поощряло свободу слова, столь дорогую каждому мыслящему человѣку, и притомъ въ эпоху когда все рвалось къ этой свободѣ и она была несо­мнѣнно общимъ желаніемъ націи. Это видно изъ наказовъ выборнымъ: въ рѣдкомъ нѣтъ упоминанія о свободѣ печати въ ряду главныхъ народныхъ желаній.

Авторъ. Въ обсужденіи важнаго и труднаго вопроса о свободѣ печати мы часто дѣлаемъ смѣшеніе, производящее не малую смуту понятій. О какомъ правѣ, о какой свободѣ идетъ рѣчь когда говорится о свободѣ мысли и слова какъ одномъ изъ главныхъ пріобрѣтеній,—хотя еще и оспаривае­момъ,—цивилизаціи новаго времени, какъ о благѣ купленномъ великими пожертвованіями, мученіями Галилея, тяжелою борьбой съ инквизиціонными гоненіями мысли, но въ пол­ное владѣніе которымъ и до нынѣ еще не вступило чело­вѣчество? Порывъ человѣческаго духа на рубежѣ новой философіи въ славномъ XѴII вѣкѣ, къ исканію истины пу­темъ естественнаго разума все подвергающаго разсмотрѣнію сдѣлалъ свободу изслѣдованія исходнымъ пунктомъ научнаго знанія. Для испытующаго разума нѣтъ запретныхъ областей. Онъ имѣетъ въ себѣ мѣрило истины. Полученный мною, путемъ напряженной умственной работы, выводъ, каковъ бы онъ ни былъ, хотя бы противорѣчилъ всему что принято, мнѣнію всего человѣческаго рода, имѣетъ право на нескрытое существованіе какъ опытъ движенія въ области гдѣ всѣ пути открыты для изысканія. Можетъ-быть выводъ мой есть заблужденіе. Опровергайте меня, но не лишайте меня права предъявить мои аргументы. Нѣтъ такого научнаго убѣжденія которое бы возбранялось, подлежало преслѣдованію, было бы лишено права существованія. Инквизиція мысли должна быть печальнымъ преданіемъ прошлаго, ея костры, матеріальные и нравственные, потушены на вѣкъ. Вотъ въ чемъ свобода мысли. Ея допущеніе обусловливается существованіемъ убѣжденій. Но тутъ и возникаетъ трудность, дѣлающая вещь теоретически простую на практикѣ крайне сложною. Достаточно ли того чтобъ я сказалъ: таково мое убѣжденіе, что­бы сказанное мною чрезъ это получило значеніе свободнаго вывода пытливаго разума. А если это сознательный обманъ иди легкомысленная недодуманность? Гдѣ признакъ дѣйствитель­наго убѣжденія и кто тутъ судья? И гдѣ граница со стороны государства между допущеніемъ и поощреніемъ, такъ какъ нынѣ крайне рѣдко чтобы высказывающій былъ въ такой мѣрѣ независимымъ, частнымъ человѣкомъ, какъ былъ на­примѣръ Декартъ, котораго все званіе было философъ и вы­сказанное имѣло исключительно теоретическое значеніе. Многоразличныя общественныя отношенія, правительствен­ныя, наставническія и иныя обязательства, не препят­ствуя свободѣ изысканія, вносятъ не мало ограничительныхъ условій въ свободу выраженія. Нѣтъ ничего труднѣе какъ удовлетворительно регламентировать эту свободу формальны­ми параграфами закона. Еще ни одно законодательство не разрѣшило задачу и врядъ ли скоро разрѣшитъ, хотя соста­вители французской конституціи надѣялись достичь цѣли нѣ­сколькими почерками пера. Дѣло улаживается лишь сложны­ми условіями дѣйствительности.

Наибольшая свобода научнаго изслѣдованія въ настоящее время замѣчается въ Германіи, въ ея университетахъ, гдѣ съ каѳедры могутъ безвозбранно сообщаться всякіе результаты научнаго изслѣдованія. Условія учрежденій таковы что дѣло становится необходимо серіознымъ и злоупотребленія имѣютъ такую незначительную силу что имъ оказывается возможность пренебречь. Но и въ Германіи Вирховъ на ученомъ съѣздѣ счелъ не лишнимъ напомнить о благоразуміи чтобы не на­нести ударъ счастливо пріобрѣтенному пользованію свободой. Политическая печать свободнѣе всего въ Англіи; и опять потому что злоупотребленія оказываются настолько не опас­ными для самой Англіи что могутъ быть пренебрежены.

Область свободы политическихъ сужденій много еще слож­нѣе чѣмъ область свободы научнаго изслѣдованія. Теоретиче­скій идеалъ и тутъ тотъ же: право на невозбранное существо­ваніе каждаго независимаго, честнаго (въ смыслѣ отсутствія сознательнаго обмана) и серіознаго убѣжденія. Но въ чемъ безошибочные признаки такого убѣжденія. Какой пагубный грузъ нельзя провезти подъ этимъ флагомъ? Тупоуміе по отношенію къ щекотливымъ вопросамъ свободы обыкновенно уловляется тѣмъ что ему вывѣшиваютъ флагъ якобы либе­ральный и оно до сути дѣла не доходитъ. Печать, и въ особен­ности политическая, не есть только средство выраженія сво­боднаго убѣжденія, она есть орудіе, и крайне могущественное, пропаганды. Французскій примѣръ нами изучаемый есть вѣское свидѣтельство что и въ какой короткій срокъ можетъ быть сдѣлано печатью для обработки общественнаго мнѣнія. Вспомнимъ быстрое движеніе у насъ въ эпоху умиротворенія и тѣ небезуспѣшныя старанія чтобъ оно охватило провин­ціальную печать, вдругъ сдѣлавшуюся предметомъ особен­ныхъ заботъ.

Требовать отъ правительства безучастнаго отношенія къ фабрикаціи на его глазахъ общественнаго мнѣнія есть одна изъ капитальныхъ глупостей намъ преподаваемыхъ подъ именемъ либерализма. Расписываютъ дѣло такъ: выскажутся де разныя мнѣнія, изъ ихъ столкновенія выйдетъ истина. Надо быть очень наивнымъ чтобы ждать академической борьбы мнѣній и повѣрить газетамъ въ родѣ Голоса что у нихъ непочатые короба истины, остающіеся закрытыми толь­ко по недостатку свободы слова. А ловятся и на эту удочку! Безучастное отношеніе правительства равносильно покрови­тельству и поощренію. Требовать отъ правительства чтобъ оно въ виду явно чинимой пропаганды не принимало завися­щихъ отъ него мѣръ, значитъ требовать отъ него глупости, а не либерализма.

Эти разсужденія предполагаютъ конечно правительство умное и сильное. Неразумное и безсильное тѣмъ себя и вы­даетъ что дѣлаетъ неразумныя вещи.

Какъ далека отъ неприглядной дѣйствительности розовая картина свободнаго столкновенія мнѣній въ свободной по­литической печати, долженствующаго по теоріи вести къ не­премѣнному торжеству правды, можно видѣть въ слѣдующемъ печальномъ изображеніи набросанномъ либеральнымъ марки­зомъ де-Ферьеромъ и относящемся къ 1790 году, когда по­литическая журналистика сдѣлалась первенствующею рево­люціонною силой, служа звеномъ соединившимъ двигателей мятежа съ его орудіями.

„Якобинскіе журналисты, говоритъ де-Феррьеръ, описывая положеніе дѣлъ лѣтомъ 1790 года (Mém., II, 125), навод­няли Парижъ и Францію зажигательными писаніями. Го­ворили безпрерывно о заговорахъ, аристократахъ, лигахъ иностранныхъ государствъ, вторженіяхъ на французскую тер­риторію. Поселяли недовѣріе въ народѣ къ королю, королевѣ, министрамъ. Малуэ, Клермонъ-Тоннеръ, Виріэ и другіе кон­ституціоналисты хотѣли остановить это наводненіе клеветъ и неистовствъ. Ихъ усилія были тщетны. Когда не были въ состояніи противоположить законъ произволу, стали проти­вополагать книжонки книжонкамъ (libelles à libelles). Журна­листы раздѣлились: якобинцы, аристократы, конституціоналис­ты имѣли своихъ писателей. Шайка людей безъ знанія и за­слугъ, покрытыхъ позоромъ, продавшихся партіямъ разру­шенія, безстыдно восхвалявшихъ злодѣевъ которые имъ плати­ли, создала диктатуру которою подчинила себѣ короля, націо­нальное собраніе, каждаго депутата, каждаго гражданина. Чест­ному человѣку оставалось только завернуть голову въ плащъ и молча принимать ядовитые удары продажныхъ. перьевъ. Ка­миль Демуленъ, Бриссо, Горса (Gorsas), Карра, Маратъ и другіе, если можно еще болѣе низкіе, были агентами комитета возстанія, который направляли вожди якобинцевъ и орлеа­нистовъ. Желали произвесть мятежъ—пускали неопредѣлен­ные толки объ убійствѣ (on répandait des notions vagues d’assasinat) и съ помощію пяти, шести сообщниковъ не­замѣтно пробиравшихся въ народъ образовывали сборища праздной и легковѣрной толпы къ которымъ присоединялись агенты партіи. Такъ, помощію клеветъ, невѣрныхъ розсказней, ссылаясь на какое-нибудь знаменитое лицо, легко смущали невѣжественную чернь, которую убійственныя писанія жур­налистовъ сдѣлали звѣрскою. Совѣтовали грабежъ и убійство, якобы средство остановить заговоры враговъ народа. И тогда какъ одни разгорячали умы, другіе — раздаватели денегъ—хо­дили между группъ. Замѣтятъ лицо отмѣченное печатью зло­дѣйства, начинаютъ заговаривать, разспрашивать: на васъ мож­но положиться? Если отвѣтитъ: вѣрный человѣкъ, ему давали двѣнадцать франковъ. Этимъ заключалось обязательство слѣ­довать приказамъ вождей мятежа. Если дѣло шло о томъ чтобы собрать разсѣянныя шайки, возвѣщали заранѣе что въ такой-то день въ Парижѣ или въ такомъ-то городѣ произой­дутъ большіе безпорядки, убійства, грабежъ, которому будетъ предшествовать раздача денегъ по рукамъ вѣрнымъ людямъ и подначальнымъ вожакамъ. Бродяги, браконьеры, бѣглые каторжники, сбѣгались изъ-за тридцати, сорока льё въ назна­ченное мѣсто. Вотъ способъ какъ якобинцамъ и орлеанистамъ удалось собрать цѣлую многочисленную, сильную армію злодѣевъ, помощію небольшихъ денегъ тамъ и сямъ раз­бросанныхъ и внушенныхъ надеждъ на грабежъ и безна­казанность!“

Преобладающій потокъ въ журнальномъ наводненіи послѣд­нихъ мѣсяцевъ предъ собраніемъ сословныхъ представите­лей шелъ противъ привилегированныхъ классовъ къ возвы­шенію средняго сословія. Наиболѣе характеристическимъ вы­разителемъ движенія былъ знаменитый памфлетъ Что та­кое среднее сословіе? (брошюра во 130 страницъ появившаяся въ мартѣ 1789 года) аббата Сіеса.

Пріятель. Ты произносишь Сіесъ. Имя пишется Sieyès иногда Sieyes. Правильно ли произносить Сіесъ?

Авторъ. Да, Камиль Демуленъ въ письмѣ къ отцу отъ 3 іюня 1789 года говоритъ между прочимъ: „Аббатъ имя ко­тораго вы не разобрали, авторъ книги вышедшей третьимъ изданіемъ Qu’est ce que le Thiers? аббатъ Sieyès, произносится Syess” (Oeuvr. de C. Demoulins, II, 315). Вотъ нѣсколько мѣстъ изъ брошюры:

„Мы имѣемъ сдѣлать три вопроса: 1) Что такое есть среднее сословіе? — Все. 2) Чѣмъ было оно до нынѣ въ нашемъ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. 3) Чего оно требуетъ? — Сдѣлаться въ немъ чѣмъ-нибудь…. Среднее сословіе есть вся нація… Оно одно, говорятъ, не можетъ образовать собраніе сословныхъ представителей. Ну такъ тѣмъ лучше. Оно образуетъ національное собраніе… Де­путаты духовенства и дворянства не имѣютъ ничего общаго съ народнымъ представительствомъ; никакой союзъ не воз­моженъ между тремя сословіями въ собраніи… Они могутъ еще соединиться въ одномъ общемъ желаніи какъ могутъ въ общемъ желаніи соединиться три союзныя націи, но вы ни­когда не сдѣлаете изъ нихъ одной націи, одного представи­тельства, одной общей воли… Нынѣ среднее сословіе все; дво­рянство одно наименованіе, но подъ это наименованіе про­кралась новая невыносимая аристократія; и народъ имѣетъ все основаніе не хотѣть аристократіи… Среднее сословіе представляетъ собою двадцать пять милліоновъ людей и со­вѣщается объ интересахъ націи… Два первыя сословія пред­ставляютъ собою не болѣе двухъ сотъ тысячъ человѣкъ, ду­мающихъ только о своихъ привилегіяхъ. Въ чемъ интересъ средняго сословія? Во благѣ націи. Народъ есть единственная корпорація которая не живетъ злоупотребленіями и иной, разъ отъ нихъ умираетъ. Чего требуетъ онъ? Общественной свободы и національной реформы… Что сдѣлали нотабли 1787 года? Они защищали привилегіи противъ короля. Что сдѣлали нотабли 1788 года? Они защищали привилегіи противъ націи. У трона значитъ одинъ другъ—нація, у націи одинъ другъ— тронъ. Когда другимъ была нужда въ монархѣ, они прости­рались ницъ предъ нимъ. Прекратилось нужда, они недоволь­ны, изъ рабовъ становятся цензорами, изъ просителей дѣла­ются противниками… Жалуются что писатели возбуждаютъ, разгорячаютъ, мутятъ націю. Но вотъ два года дворянство, духовенство, магистратуры только и твердятъ что о націи. Она является: они отказываются отъ нея, зовутъ ее безум­ною… (Prudhomme, Hist. des révol, I, 119. Paris 1824, Arch. Parl. I, 589).

Итакъ нація есть среднее сословіе. Вотъ новый полити­ческій догматъ проповѣдуемый и распространяемый предре­волюціонною періодическою печатью.

Но какъ ни значительно было вліяніе печати, не ею была обезпечена побѣда. Дѣло было рѣшено правительствомъ, тѣми распоряженіями какія были сдѣланы въ концѣ 1788 года и которыя заслуживаютъ особаго разсмотрѣнія

---

[1] То же писалъ Мирабо въ ноябрѣ 1788 къ герцогу Лозенскому (duc de Lauzun). „Совершенно вѣрно и можете этому повѣрить что въ національномъ собраніи я буду самымъ ревностнымъ монархи­стомъ, ибо глубоко сознаю какъ нуждаемся мы въ томъ чтобъ убить деспотизмъ министровъ и поднять авторитетъ короля“.

[2] На этотъ документъ указывалось въ тринадцатомъ разговорѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 8