Пріятель. День 14 іюля ознаменованъ еще однимъ кровавымъ эпизодомъ, убійствомъ тогдашняго купеческаго старосты (prévôt des marchands) Флесселя. Онъ былъ только три мѣсяца старшиной, имѣлъ повидимому враговъ. На сборищахъ въ Пале-Роялѣ составлялся между прочимъ списокъ лицъ которыхъ требовалось „устранить“, какъ говорятъ наши революціонеры. Онъ лопалъ въ этотъ списокъ. Въ дни предшествовавшіе взятію Бастиліи, когда толпы приступали къ нему съ требованіями орудія, онъ не оказалъ достаточнаго рвенія; распустили слухи о его измѣнѣ. Утромъ 14-го приходили въ Думу лица называвшія себя депутатами Пале-Рояля, требовали чтобы Флессель явился предъ гражданами собравшимися въ Пале-Роялѣ и обвиняющими его въ измѣнѣ: онъ де вотъ уже съ утра обманываетъ гражданъ обѣщаніями оружія и сносится между тѣмъ съ врагами, то-есть съ правительствомъ. На этотъ разъ Флесселю удалось отдѣлаться отъ непрошенаго приглашенія. Но когда Бастилія была сдана, залы Думы наполнились побѣдителями, побѣжденными и толпами всякаго народа; вновь выступили невѣдомые обвинители, крича, — одни, что надо схватить Флесселя, отвести въ тюрьму какъ заложника, другіе — что онъ долженъ идти на судъ въ Пале-Рояль. Послѣднее мнѣніе взяло верхъ, раздались общіе крики: „въ Пале-Рояль, въ Пале-Рояль!“ Флессель, все время сохранявшій спокойствіе, сказалъ: „ну пойдемте, господа, въ Пале-Рояль“, сошелъ съ эстрады, прошелъ чрезъ залу и вышелъ изъ Думы не подвергшись насилію. Но едва прошелъ онъ площадь предъ Думой, какъ неизвѣстная рука выстрѣлила въ него изъ пистолета, и онъ упалъ мертвый.

Пріятель. Улеглись ли волны, успокоился ли Парижъ послѣ взятія Бастиліи и „покоренія“ своего короля?

Авторъ. Нѣтъ, звѣрь только-что былъ спущенъ съ цѣли. Членъ собранія Малуэ говорилъ что терроръ начался съ 14-го іюля. Сцены разныхъ неистовствъ сдѣлались общимъ явленіемъ. 22-е іюля было вновь „днемъ звѣрства и траура“, какъ выразился о немъ Бальи. „Не стану, — пишетъ въ своихъ запискахъ де-Феррьеръ о дняхъ послѣдовавшихъ за 14-е іюля,— приводить утомительный и тяжелый списокъ послѣдовавшихъ душегубствъ, грабежей, ложаровъ, кражъ, убійствъ. Но скажу моему вѣку, скажу потомству, что Національное Собраніе разрѣшило эти убійства и пожары, что одинъ членъ этого собранія, молодой Барнавъ, осмѣлился сказать съ трибуны: — развѣ такъ уже чиста эта кровь что надо жалѣть о ея пролитіи; — что въ минуту когда Лалли Толандаль, скорбно пораженный бѣдствіями его несчастнаго отечества, предлагалъ и съ мольбою призывалъ средства мягкія, легкія, но которыя тогда способны были оказать цѣлительное дѣйствіе, Собраніе отклонило эти средства, потомъ съ упорствомъ совсѣмъ въ нихъ отказало и приняло только когда своими преступными интригами обезпечило ихъ безполезность. Напрасно (засѣданіе 20-го іюля) восклицалъ Лалли: — Слагаю со своей совѣсти неучастія какія произойдутъ отъ вашего отказа; умываю руки на кровь которая можетъ пролиться! — Крики ярости поднялись со всѣхъ сторонъ. Одинъ депутатъ бросился къ Лалли и съ заносчивостью кричалъ что Лалли злоупотребляетъ своею популярностью. Мирабо упрекалъ его что онъ чувствуетъ тамъ гдѣ надо думать. — Націи нужны жертвы, сказалъ онъ со свирѣпымъ взглядомъ; надо одервянить себя (s’endurcir) на всѣ частныя бѣдствія; только этою цѣной можно сдѣлаться гражданиномъ“.

На листѣ обреченныхъ были парижскій интендантъ Бертье и тесть его Фулонъ, директоръ депертамента военнаго министерства. Фулонъ какъ-то узнавъ о грозящей ему опасности, распустилъ слухъ о своей смерти. Чтобы придать болѣе вѣры слуху, были даже совершены пышныя похороны одного изъ его слугъ, умершаго въ это время. Фулонъ укрылся въ имѣніе около Вири, но тамъ былъ найденъ и выданъ собственными крестьянами. Рано утромъ, 22-го іюля, его пѣшкомъ привели въ Парижъ съ котомкой сѣна за плечами, въ ошейникѣ изъ репейника (было распущено будто Фулонъ въ минуту наибольшей дороговизны хлѣба сказалъ про народъ: „пусть ѣстъ траву; ѣдятъ же ее мои лошади“). Члены Думы, собравшись въ засѣданіи, разсуждали: что дѣлать съ Фулономъ и какъ вообще поступать въ подобныхъ случаяхъ. Не уступить „народу побѣдившему Бастилію“ было невозможно. Порѣшили придумать новое преступленіе, оскорбленіе націи, crime de lèse-nation,u соотвѣтствующую процедуру для суда надъ нимъ. „Каждый подозрѣваемый въ преступленіи оскорбленія націи, обвиняемый и схваченный, — или могущій быть въ послѣдствіи схваченнымъ, на основаніи общественной молвы, — отводится немедленно въ тюрьму Сенъ-Жерменскаго аббатства“. Двое гласныхъ были уполномочены представить это распоряженіе Національному Собранію и просить его установить порядокъ суда надъ преступниками этого новаго рода. Не такой процедуры требовала толпа наполнившая залу Думы. Пробовалъ уговаривать ее Бальи. Не много помогло. Опасаясь чтобы толпа въ залѣ же не бросилась на Фулона, его перевели въ сосѣднюю комнату; изъ окна показывали народу дабъ удостовѣрить что плѣнникъ не убѣжалъ. Но затѣмъ чернь, сломавъ рѣшетку, оттолкнула стражу, новою шумною толпой наполнилъ дворъ, лѣстницу, залу Думы. Добившись кое-какъ молчанія, члены Думы представляютъ толпѣ что Фулона слѣдуетъ судить и для того надлежитъ предать въ руки правосудія. „Судить сейчасъ и повѣсить“, слышится въ толпѣ. Но Дума, замѣчаетъ одинъ изъ членовъ, не имѣетъ права назначать судей; въ виду неотложности, ихъ можетъ назначать только народъ. Это понравилось. Давай назначать судей. Двое священниковъ попавшихъ въ число назначенныхъ шести поспѣшили уклониться, ссылаясь что по законамъ церкви не могутъ приговаривать къ смерти. „Народъ“ назначаетъ на ихъ мѣсто Лафайета и Бальи. „Къ счастію, говоритъ Бальи , меня въ это время не было, а посылать не сочли нужнымъ“. Назначили другаго. Но за Лафайетомъ послали. Въ чемъ долженъ я обвинять Фулона? спрашиваетъ членъ вынужденный принять обязанность прокурора. Обвиняй что хотѣлъ притѣснить народъ, говорилъ что заставитъ его ѣсть траву, хотѣлъ чтобы было объявлено государственное банкротство, барышничалъ хлѣбомъ. Явился популярный Лафайетъ и обратился къ толпѣ въ красивою рѣчью, стараясь отклонить немедленный судъ и доказывая что надлежитъ прежде подвергнуть Фулона строгому допросу по закону, чтобъ узнать его сообщниковъ. „Я прикажу, заключилъ Лафайетъ, отвести его въ тюрьму“. Фулонъ бормоталъ: „почтенное собраніе, народъ справедливый и великодушный; вѣдь я между согражданъ, я не боюсь“. Но онъ имѣлъ неосторожность во время рѣчи Лафайета обнаружить удовольствіе. Это возбудило подозрѣніе. Впрочемъ, и безъ того гибель его была рѣшена. „На площади и даже въ залѣ, говоритъ Бальи, были замѣчены какія-то лица прилично одѣтыя которыя въ толпѣ возбуждади ее къ жестокости“. „Чего тутъ судить человѣка который тридцать лѣтъ уже осужденъ!“ вскрикнулъ кто-то. Лафайетъ принимался нѣсколько разъ говорить, но все было безполезно. Въ залу прибываютъ новыя толпы, слышатся крики что Пале-Рояль и Сентъ-Антуанское предмѣстье идутъ захватить плѣнника. Толпа бросается къ стулу гдѣ сидѣлъ Фулонъ, опрокидываетъ. Лафайетъ громко произноситъ: „отведите его въ тюрьму“. Но онъ уже въ рукахъ толпы. Его выводятъ на площадь и влекутъ къ фонарю чтобы повѣсить. Веревка (описаніе де-Ферьера, I, 157) обрывается, ее связываютъ, но она обрывается и второй разъ. Нѣкоторые хотятъ саблями прекратить мученія несчастнаго, другіе удерживаютъ. Съ четверть часа ждутъ новой веревки; наконецъ убійство свершается. У трупа отрубаютъ голову, влагаютъ ей сѣна въ ротъ, втыкаютъ на пику и несутъ этотъ страшный трофей въ Пале-Рояль и по улицамъ Парижа.

Между тѣмъ интендантъ Бертье, зять Фулона, также захваченъ. Его ведутъ съ дикимъ торжествомъ по Парижу; по бокамъ его два солдата приставляющіе штыки къ его груди, вокругъ какія-то бабы поющія и скачущія, мущины со значками и барабанами (по словамъ де-Ферьерра). Одна процессія встрѣчается съ другою. Толпа несущая голову Фулона подноситъ ее на ликѣ къ самому лицу Бертье. Въ Думѣ повторяется почти то же что съ Фулономъ. На этотъ разъ не Лафайетъ, а Бальи говоритъ: отведите его въ тюрьму. Толпа точно также вырываетъ жертву изъ рукъ стражи, но не ведетъ вѣшать, а убиваетъ на мѣстѣ. Какой-то драгунъ съ ожесточеніемъ изъ внутренности теплаго еще трупа вырываетъ сердце, вбѣгаетъ въ залу Думы и, показывая кусокъ окровавленнаго мяса, кричитъ: вотъ сердце Бертье (описаніе Бальи и другихъ). Ужасный фактъ этотъ упоминается и въ думскомъ протоколѣ, въ концѣ котораго значатся: „Зрѣлище сіе распространило чувство ужаса въ собраніи; нѣкоторые гласные сдѣлали знакъ этому человѣку выйти, и онъ удалился сопровождаемый толпой издававшею крикъ радости. Пришли другіе, говоря что принесена голова Бертье и уже находится на лѣстницѣ. Г. маркизъ де-Лафайетъ и г. Моро де-Сенъ-Мери пригласили этихъ лицъ замѣтить народу что Собраніе занято очень важными дѣлами…

Пріятель. Не можетъ принять милыхъ гостей.

Авторъ. …и просили постараться чтобы голову не вносили въ залу. Это имѣло желаемый успѣхъ“.

Пріятель. Любопытно сравнить это описаніе съ описаніемъ тѣхъ же событій въ Révolutions de Paris. Факты переданы тѣ же и довольно точно, но выставлены въ освѣщеніи внушительнаго ужаса тиранамъ. „Трепещите и смотрите какъ поступаютъ съ вами и вашими родственниками!… Деспоты и министры, какіе грозные уроки! Думали ли вы что Французы способны къ такой энергіи?.. Хотите ли знать докуда можетъ довести ихъ ярость? Знайте же предѣлы ихъ ожесточенія! Сердце осужденнаго измѣнника носили по улицамъ на концѣ ножа. И что же? Въ публичномъ мѣстѣ, кто бы повѣрилъ? Французы, чувствительныя существа… Боги! они дерзнули мокать обрывки мяса и капать кровь въ свое питье и такъ съ остервенѣніемъ утолять свою ненависть. Французы, вы истребляете тирановъ, ваша ненависть возмутительна, ужасна! Но наконецъ вы будете свободны!“

Авторъ. Объ этомъ возмутительномъ фактѣ упоминаетъ и де-Феррьеръ. Въ Révolutions de Paris указывается и кафе гдѣ онъ произошелъ: на улицѣ Сентъ-Оноре, рядомъ съ кафе Ришелье (и нынѣ есть тамъ же кафе этого имени). Это обокъ съ Пале-Роялемъ. Вотъ значитъ гдѣ засѣдали тѣ лица которымъ почему-то особенно требовалась смерть Бертье.

Пріятель. Кто были люди желавшіе погубить Бертье и Фулона и о присутствіи которыхъ въ толпѣ, — на площади и въ залѣ Думы, — нѣсколько разъ упоминаетъ Бальи. Кто натравливалъ чернь?

Авторъ. Это остается неизвѣстнымъ. Мишле, котораго революціонный паѳосъ нѣсколько ослабѣваетъ въ виду варварскихъ неистовствъ толпы, не безъ лукавства, не принимая на себя отвѣтственности, передаетъ: многіе де думали что народъ поджигали сообщники Бертье, которымъ важно было чтобъ онъ не сдѣлалъ раскрытій! Вотъ по истинѣ съ больной головы да на здоровую. Во всякомъ случаѣ событія эти едва ли имѣли прямое политическое значеніе. Это были ужасы по случаю революціи, явленія страшной анархіи. Въ описаніи дней 5 и 6 октября 1789 можемъ ознакомиться съ неистовствами самой революціи. То было подготовленное движеніе чисто политическаго свойства.

Пріятель. Ужасаютъ отвратительныя сцены неистовствъ; но не очень пріятное впечатлѣніе производитъ и фальшь людей льстящихъ толпѣ. Уступали члены Думы трепеща за свою жизнь, это понятно. Но за что трепеталъ уступая Лафайетъ? Жизни его не могла грозить опасность. Онъ трепеталъ, не повредить бы своей популярности. Придя въ Думу, онъ прежде всего (Bailly, II, 107) выразилъ неудовольствіе, зачѣмъ тамъ много стражи: призвать ее распорядился было одинъ изъ его подчиненныхъ. Лафайетъ поспѣшилъ удалить большую часть солдатъ, такъ что Дума осталась безъ защиты. Въ рѣчахъ своихъ, онъ льститъ толпѣ, скрывая свои намѣренія. Обманываетъ и товарищей своихъ объявляя, въ минуту разыгравшихся безпорядковъ свое рѣшеніе подать въ отставку. Тѣ конечно упрашиваютъ остаться. „Условлено было, говоритъ Тьеръ въ своей Исторіи, что Лафайетъ подастъ въ отставку, но лишь для того чтобы дать почувствовать народу свое неудовольствіе, а затѣмъ останется сдавшись на просьбы,какія неминуемо послѣдуютъ. Дѣйствительно, народъ, милиція окружили его и обѣщали полное повиновеніе. Онъ принялъ вновь команду на этихъ условіяхъ“. Мнѣ кажется лучше бы лрежде не отсылать солдатъ.

Авторъ. И у государь-народа, котораго Бальи, не мало тоже старавшійся популярничать, — по необходимости впрочемъ положенія, — не могъ не сравнить съ константинопольскимъ деспотомъ, есть куртизаны фальшивые не менѣе чѣмъ придворные интриганы. Но кто же этотъ государь? Никто и всѣ; первая толпа подзадоренной сволочи руководимой мерзавцами, какъ съ очевидностію было въ этомъ случаѣ. И ей приходилось кланяться называя это свободой.

Пріятель. Есть куртизаны, есть и пѣвцы. Къ этой эпохѣ относится знаменитый памфлетъ Рѣчь Фонаря {Discours de la Lanterne aux Parisiens) Камиля Демулена, который тогда еще не издавалъ своего журнала. Демуленъ зоветъ себя въ этомъ памфлетѣ генералъ-прокуроромъ Фонаря (procureur général de la Lanterne). Эти преступные смѣшки, это поджигательное остроуміе много содѣйствовали тому чтобы лишить въ глазахъ толпы звѣрскую расправу ужасающаго, отвратительнаго характера. Вотъ начало рѣчи Фонаря (Hatin, Histoire de la presse, Ѵ, 323): „Храбрые Парижане, какъ мнѣ васъ отблагодарить. Между всѣми фонарями вы навсегда сдѣлали меня славнымъ и благословляемымъ. Что предо мною фонарь Созія или фонарь Діогена? Тотъ искалъ человѣка, а я нашелъ ихъ двѣсти тысячъ. Въ спорѣ моемъ съ этимъ Лудовикомъ XIII, *) моимъ сосѣдомъ, я принуждалъ его сознаться что я больше его заслужилъ наименованіе Справедливаго. Каждый день насдаждался я экстазомъ нѣсколькихъ путешественниковъ, англійскихъ, голландскихъ, нидерландскихъ, созерцающихъ и дивящихся. Вижу что они въ себя не могутъ придти какъ фонарь въ два дня сдѣлалъ больше чѣмъ всѣ ихъ герои во сто лѣтъ“. Въ дальнѣйшемъ, авторъ, еще болѣе преступный чѣмъ легкомысленный, указываетъ народной ярости цѣлый списокъ лицъ: Безенваля, Ламбеска, Конти, Конде, Д’Артуа и другихъ; хотя вмѣстѣ съ тѣмъ на словахъ и призываетъ къ умѣренности, порицая поспѣшность и высказывая Желаніе фонаря поскорѣе засвѣтить прежнимъ свѣтомъ. Любопытно что Мишле, непремѣнно желающій ввернуть что-нибудь оправдательное, почему-то вообразилъ будто въ *Фонарѣ* „Демуленъ съ неистощимымъ оживленіемъ возобновилъ старыя средневѣковыя шутки о висѣлицѣ, веревкѣ, повѣшенныхъ и т. д.“ Ничего подобнаго замѣчаетъ авторъ Исторіи печати, нѣтъ въ Фонарѣ.

Авторъ. По поводу убійства Фулона и Бертье появился еще отвратительный памфлетъ: Погребальное шествіе, похороны и погребеніе превысокихъ и преславныхъ господь Фулона, президента, и Бертье де-Сивиньи, парижскаго интенданта, внезапно скончавшихся на Гревской площади и погребенныхъ… въ ихъ приходѣ. Смерть Фулона разказывается въ памфлетѣ въ слѣдующемъ тонѣ. „По прибытіи къ оной фатальной висѣлицѣ обернули веревочку вокругъ благородной выи господина Фулона и, несмотря на выдѣлываемые имъ разныя манеры и тщетное сопротивленіе, внезапно его приподняли. По непредвидѣнному случаю веревка вдругъ оборвалась, что и было причиной что онъ только немножко былъ приподнятъ отъ земли. Затѣмъ нашъ человѣчекъ упалъ на землю. Но исполнители казни, народъ неунывающій, исправили веревку и вновь приподняли человѣчка; онъ дрягался какъ чортъ въ кропильницѣ. Такъ приподнятый, онъ получилъ знаки почтенія приличествующіе человѣку вызывавшему отставку г. Неккера, нашего отца, нашего спасителя“. (Приложеніе къ запискамъ Бальи I, 419).

*) Это была вывѣска суконщика сосѣдняго съ фонаремъ на Гревской площади.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 6