«Кровавое воскресенье». — Убійство великаго князя Сергія Александровича. ­— Ю. А. Лопухинъ. — Повѣсти Конанъ-Дойля. — Слуга Николай. — Исчезновенія на отдыхъ. — Болѣзнь. — С. С. Голоу­шевъ. — Московскія забастовки. — 17 октября 1905 года.

9 января 1905 года я встрѣтилъ въ Маломъ театрѣ Н. И. Щепкина, который ска­залъ мнѣ, что «въ Петербургѣ рѣзня на улицахъ». Это было шествіе рабочихъ «къ Царю» подъ предводительствомъ священника Гапона. Время было тревожное и мы уже перестали удивляться. Поѣхалъ послѣ театра ужинать въ Англійскій клубъ, свѣдѣнія подтвердились. Это было воскресенье, у революці онеровъ оно впослѣдствіи получило названіе «кроваваго».

4 февраля я возвращался изъ уѣзда, ку­да ѣздилъ по службѣ. Смеркалось. Отъ из­возчика узналъ, что убитъ великій князь Сергій Александровичъ. Въ Арсеналѣ и въ зданіи судебныхъ установленій (бомба бы­ла брошена на такъ называемой Сенатской площади между этими двумя зданіями) си­лой взрыва бомбы были разбиты окна. Части разметаннаго бомбой тѣла находили въ послѣдующіе дни на внѣшнихъ подоконникахъ и карнизахъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ я былъ на выѣздной сессіи московскаго окружнаго суда въ Сергіевскомъ посадѣ. Судили человѣка, кото­рый, здорово живешь, зарубилъ топоромъ восемь душъ, всю свою семью съ восходящими и нисходящими родственниками. По­требовалось конечно заключеніе психіат­ровъ, но они на этотъ разъ, поломавъ свои головы, могли только развести руками и высказаться, что убійца болѣе здоровъ, чѣмъ кто либо. И дѣйствительно я все ча­ще видѣлъ около себя русскихъ людей, то и дѣло въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ со прикасавшихся съ огненнымъ кругомъ без­умія.

***

Лѣтомъ я ѣздилъ въ Майоренгофъ на рижскій штрандъ. На возвратномъ пути оттуда заѣзжалъ къ моему другу П. въ Смо­ленскъ. П. вернулся изъ Манчжуріи, куда онъ ѣздилъ для работы въ Красномъ Кре­стѣ. Онъ разсказывалъ много интереснаго о войнѣ. Изъ его словъ можно было по­пять, что дѣло на Д<альнемъ> В<остокѣ> обстояло не такъ уже плохо для насъ и что наши шансы росли съ каждымъ мѣсяцемъ.

………………………………….

По возвращеніи въ Москву я нашелъ у себя на Остоженкѣ временно поселившагося у меня моего товарища по московскому прокурорскому надзору Ю. А. Лопухина, который былъ въ этотъ моментѣ безъ квартиры. Ю. А. былъ очень популяренъ въ надзорѣ. Его всѣ называли не иначе какъ «Юшей». Добрый малый, хорошій това­рищъ, сибаритъ, лѣнивый, понимавшій толкъ въ ѣдѣ, съ благодушной шут­кой на устахъ, свѣтскій, томившійся около дамъ общества платоническимъ вздыхате­лемъ. По службѣ онъ всегда состоялъ въ недоимщикахъ. Вѣчныя объясненія съ прокуроромъ за пропущенные «сроки». Онъ немного картавилъ, имѣлъ румяное лицо и раннюю «лопухинскую» сѣдину.

Юша никогда ничего не читалъ, даже газеты. Но былъ одинъ писатель, который со­ставлялъ исключеніе: это Конанъ-Дойль, творецъ Шерлока-Хольмса. Юша читалъ его безъ устали, запоемъ, во всякое вре­мя дня и ночи. Послѣ его переѣзда ко мнѣ вся моя квартира заполнилась тонкими книжонками. Поневолѣ и я познакомился съ этими разсказами, не раздѣляя впро­чемъ Юшинаго увлеченія: мнѣ казалось, что детективные разсказы Конанъ-Дойля ничуть не интереснѣе забытаго француз­скаго романиста Габоріо, а чудеса героя послѣдняго — сыщика Лекока ­— не менѣе поразительны, чѣмъ подвиги Шерлока- Хольмса. Юша какъ то вздумалъ мнѣ до­казывать, что «дѣло іеромонаха» (см. «Возрожденіе» 14 мая 1932 г.) раскрыто вовсе не такъ, какъ это сдѣлалъ бы на мѣстѣ московской сыскной полиціи англичанинъ Шерлокъ-Хольмсъ. Для почитателей послѣдній былъ реальной фигурой, настолько, что одинъ изъ дѣятелей поли­цейскаго дѣла въ Россіи собирался въ Лондонъ нанести ему визитъ и справлялся о его адресѣ.

Однажды нашъ товарищъ И. В. Мятлевъ зашелъ ко мнѣ и вступилъ съ Юшей вь споръ по поводу Шерлока Хольмса. Спорили долго. Юша вообще склонный къ нѣко­торой обидчивости, начиналъ раздражаться.

— Знаешь, обратился ко мнѣ вдругъ Мятлевъ, — что Юша отвѣтилъ прокурору на запросъ о мѣрахъ къ упорядоченію сыскна­го дѣла (мы всѣ получили такой циркуляръ). Онъ отвѣтилъ: надо сдѣлать то-то и то-то, а въ скобкахъ указалъ: смотри«Собаку Баскервиля»!..

Юша обиженно опустилъ нижнюю губу, а я про себя рѣшилъ прочесть «Собаку Баскервиля».

***

У меня служилъ лакеемъ Николай, слу­га стараго закала, перебывавшій во мно­гихъ старыхъ московскихъ семьяхъ. Онъ былъ маленькаго роста, имѣлъ пушистые усы, былъ не особенно казистъ съ вида, что не мѣшало ему пользоваться головокружительнымъ успѣхомъ у всѣхъ горничныхъ, портнихъ и т. д. У него была гитара, украшенная лентами. Иногда онъ меланхоличе­ски перебиралъ струны. Вѣроятно пѣлъ, но пѣніе свое тщательно отъ меня скрывалъ. Отлично готовилъ. Силился непремѣнно помогать мнѣ при одѣваніи и раздѣваніи, что я всей душой ненавидѣлъ. Кромѣ то­го, Николай представлялъ собой живую лѣтопись обычаевъ хорошихъ московскихъ домовъ. Я зналъ, какъ виситъ платье въ шкапахъ у Ш-ыхъ, или какое питье пода­ютъ къ столу у М-ыхъ. Если я ему дѣлалъ замѣчаніе, то онъ ссылался на«обычай» въ такой то семьѣ, мои требованія опровергавшій.

Будучи суевѣрнымъ и вѣря въ нѣкото­рыя примѣты, я разъ сердито ему замѣ­тилъ:

— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не зажигалъ трехъ свѣчей!

На это Николай мнѣ, не менѣе запаль­чиво и съ оттѣнкомъ злобнаго сарказма, отвѣтилъ:

­— Въ три свѣчки только одна генераль­ша Астафьева вѣритъ.

Я не зналъ Генеральши Астафьевой, а потому колебался, слѣдуетъ ли мнѣ обидѣть­ся или нѣтъ?

Николай долго не разставался со мной. Переѣхалъ и въ Смоленскъ, когда меня туда черезъ годъ назначили прокуроромъ суда. Но въ Смоленскѣ его попуталъ бѣсъ, онъ похитилъ швею и бѣжалъ съ нею, оставивъ мнѣ письмо. Почему романъ этотъ долженъ былъ завершиться непремѣнно похищеніемъ женщины и бѣгствомъ, осталось для меня не совсѣмъ яснымъ. Мой Нико­лай былъ видно романтикъ.

***

Шибкая жизнь, засѣданія послѣ безсонныхъ ночей, напролетъ безсонныя недѣли, какой то безпорядочный кругооборотъ, гдѣ свѣчка жизни сжигалась съ двухъ кон­цовъ, отсутствіе возможности остаться хо­ти бы на полчаса одному, заставили ме­ня прибѣгнуть къ такой, выдуманной мной мѣръ. Когда мнѣ становилось не въ мого­ту, я говорилъ Николаю, что ѣду на съѣздъ въ уѣздный городъ. Онъ укладывалъ че­моданъ, клалъ все что полагалось въ слу­жебную поѣздку, а я къ этому присоеди­нялъ залежавшіяся непрочитанныя книги и письменную прокурорскую работу, дѣла, по которымъ надо было писать обвинительный актъ и пр. Въ уѣздъ я не ѣхалъ, а пе­реѣзжалъ въ гостиницу, тутъ же въ Мос­квѣ, въ «Альпійскую розу». Здѣсь я нѣ­сколько дней отсыпался, отдыхалъ, читалъ непрочитанное, писалъ свои «акты».

Вечеромъ гулялъ по пустыннымъ ули­цамъ центра Москвы. Можно было такъ «исчезать» только пока у меня въ завѣдываніи были уѣзды. При завѣдываніи столичнымь участкомъ приходилось оставаться въ городѣ и всегда числиться налицо.

Затѣмъ я возвращался домой, точно пріѣзжалъ со «съѣзда» и Юша морщилъ брови:

— Что это былъ у тебя за съѣздъ ­— никакъ не пойму?

— Съѣздъ экстренный въ виду накопленія дѣлъ, — отвѣчалъ я туманно и невразумительно.

Юша качалъ головой, онъ подозрѣвалъ «таинственное» сердечное увлеченіе. Вотъ бы онъ удивился, если бы узналъ, что я уѣзжалъ на Софійку, [1] чтобы выспаться и книжки читать.

Въ началѣ сентября я занемогъ.

Хвораю я рѣдко, хворать не умѣю. Знакомыхъ докторовъ у меня не было. Я только почувствовалъ вдругъ, что что то надо сдѣлать. Я вспомнилъ, что совсѣмъ недавно по дѣлу объ отравленіи, по дѣлу, которому я обвинялъ въ московскомъ окружномъ судѣ, экспертомъ выступалъ молодой врачъ, мнѣ очень понравившійся, — полицейскій врачъ хамовнической части, районъ котораго былъ тутъ же рядомъ со мною. Я послалъ Николая и онъ привелъ облюбованнаго мною врача. У него была многозначительная наружность, высокій лобъ, откинутые назадъ волосы, умные, живые глаза. Блестящій собесѣдникъ, попадавшій по самымъ сложнымъ вопросамъ эстетики всегда въ центръ мишени легкимъ, образнымъ словомъ. Онъ у меня засиживался, симпатіи наши очевидно были взаимны.

Одно было плохо. Мнѣ не дѣлалось лучше, а съ каждымъ днемъ становилось хуже. Докторъ ежедневно прописывалъ но-

вое лѣкарство. Лѣкарства я впрочемъ скоро пересталъ принимать и посылалъ рецепты въ аптеку только изъ вѣжливости къ моему новому другу, который очевидно не давалъ себѣ отчета, что со мной происходитъ. А мнѣ становилось все хуже и хуже. Однажды я сказалъ:

­— Знаете, докторъ, мнѣ почему то кажется, я умираю. Въ такихъ случаяхъ кажется принято приличія ради пригла­шать другихъ врачей на совѣщаніе. Докторъ согласился и въ тотъ же вечеръ очень поздно привезъ трехъ спеціалистовъ, пользовавшихся въ Москвѣ большой извѣстностью. Мнѣ имена «знаменитостей» ничего не говорили. Я слышалъ про нихъ впервые. Среди нихъ былъ хирургъ — профессоръ Березкинъ. Врачи меня осмотрѣли и сказали, что «если я переживу ночь», то сдѣлаютъ операцію и вѣроятно меня удастся спасти. Они укоризненно смотрѣли на моего лейбъ-медика, который не распозналъ стрептококовой ангины и Богъ знаетъ отъ чего меня лѣчилъ. А ее можно просто опредѣлить рукой на ощупь (гнойники въ мышцахъ шеи).

Врачи ушли, я забылся, заснулъ, и засыпая, думалъ — а вдругъ я во снѣ умру?

Березкинъ сдѣлалъ мнѣ операцію, вскрывъ гнойники, и къ обѣду я чувствовалъ себя уже настолько хорошо, что въ первый разъ за три-четыре недѣли могъ съѣсть какую то удивительную приготовленную Николаемъ кашу съ тертымъ рябчикомъ.

Дѣло быстро пошло на поправку. «Лейбъ медикъ» продолжалъ пріѣзжать, дѣлая перевязки оперированной шеи. Мы съ нимъ окончательно сблизились. Несмотря на то, что онъ едва не отправилъ меня на тотъ свѣтъ, я его очень полюбилъ. Это былъ С. С. Голоушевъ, эстетъ, критикъ, журна­листъ, извѣстный въ литературѣ подъ псевдонимомъ «Сергѣй Глаголь». Онъ говорилъ интересно даже о медицинѣ и о болѣзняхъ, но только «говорилъ». Къ врачебному дѣ­лу онъ не питалъ никакого влеченія, вы­ступалъ экспертомъ въ судѣ, т. е. опять таки говорилъ, и говорилъ всегда прекрас­но. Онъ впрочемъ еще присутствовалъ при смертныхъ казняхъ. Былъ образцомъ рус­скаго человѣка, вѣчнымъ типомъ красно­бая Рудина, абсолютно не способнаго на дѣйствія, а только — на словесныя сона­ты. Профессію врача онъ выбралъ, двинутый вѣроятно какъ нибудь въ молодости случайностью въ сторону наименьшаго сопротивленія. Такъ часто въ Россіи выби­рали свое призваніе — астрономъ оказы­вался членомъ суда, химикъ композито­ромъ.

***

Пока я «выздоравливалъ» друзья мои, товарищи прокурора, собирались у меня по вечерамъ и играли въ карты. Я сидѣлъ съ перевязаннымъ горломъ на диванѣ и смотрѣлъ на игру въ карты, которыя ненави­жу. Вечеромъ заѣзжалъ С. С. Голоушевъ дѣлать мнѣ перевязку. Онъ сдѣлался ско­ро у насъ всеобщимъ другомъ. Я его все­гда представлялъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой восторженности:

— Докторъ, который спасъ мнѣ жизнь. ­— Говорилъ это безъ всякой задней мысли и насмѣшки, а просто по русской привыч­кѣ говорить лишнія вещи.

Мнѣ безпорядочно разсказывали о томъ, что въ Москвѣ происходило въ то время, когда я метался въ бреду. Придя въ себя, я оказался въ полной революціи.

19 сентября забастовала типографія Сы­тина… изъ за знаковъ препинанія. Набор­щики требовали оплаты и знаковъ препинанія наравнѣ съ буквами. Забастовало 50 типографій, бастовали пекаря. Къ 10 октября забастовка охватила весь москов­скій жел. дор. узелъ. За желѣзнодорожниками послѣдовали: почта, телеграфъ, фаб­рики, закрылись магазины, погасло электричество. Операцію, когда я умиралъ, оказа­лось нельзя было дѣлать вечеромъ уже по­тому, что не было свѣта. Въ Петербургѣ, говорили, совѣть рабочихъ депутатовъ и орудуетъ какой то Хрусталевъ-Носарь. Слухи шли о какомъ то Троцкомъ, о ка­комъ то Ленинѣ.

Я и мои товарищи не были встревожены положеніемъ. Насъ всѣхъ переполняла вѣ­ра въ неистребимую государственную мощь Россіи, а революція казалась дѣтской бо­лѣзнью, которой надо «непремѣнно» переболѣть, только нужно было во время пе­рейти въ руки настоящихъ врачей, рефор­маторовъ-хирурговъ, ну такъ, какъ это со мной было, отъ «говоруна» Сергѣя Гла­голя перейти къ «дѣлателю» хирургу Бе­резкину.

17 октября я ждалъ къ обѣду Юшу. Онъ пришелъ и объявилъ, что Государь далъ «свободы» — вызвалъ въ Петергофъ Вит­те, подписалъ манифестъ и утвердилъ его докладъ.

Мы въ радостномъ волненіи обнялись и за обѣдомъ выпили шампанскаго. Че­резъ день товарищи повезли меня, съ разѣшенія С. С. Голоушева въ «Прагу», гдѣ мы обѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ, по­тому что горло у меня было все еще пере­вязано. Почему то, какъ я помню, обѣда­ли въ полутьмѣ, электричество не горѣло.

Намъ тогда казалось, что все кончилось, а между тѣмъ, все только начиналось, и продолжается еще и теперь, въ 1932 году.

Нѣтъ больше Николы Мятлева, нѣть Юши Лопухина, первый, успѣвъ послѣ то­го занимать должность разсыльнаго («гарсонъ де бюро») въ парижскомъ банкѣ, ле­житъ на кладбищѣ въ «Сенъ Женевьевъ де Буа», а Юша разорванъ разъяренной тол­пой въ 1919 г. на дворѣ орловской тюрьмы.                                      

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.

[1] Софійка — при совѣтахъ переименована в «Пушечную».

Views: 2