Кажется, никогда еще въ жизни Ницше не было такихъ ясныхъ, такихъ радостныхъ дней, какъ тѣ, что наступили для него осенью 1888 года. 21 сентября онъ пріѣхалъ изъ Энгадина въ Туринъ. «Отнынѣ Туринъ — моя резиденція», — писалъ онъ. Въ Швейцаріи лѣто было пасмурное, послѣднія недѣли лилъ дождь; въ Туринѣ Ницше встрѣтила золотая итальянская осень. Комнату снялъ онъ у продавца газетъ по имени Фино, окна его выходили на Кариньянскій дворецъ, гдѣ родился король Викторъ Эммануилъ. Въ Туринѣ — широкія улицы, аркады, дворцы XѴII вѣка, архитектура давней королевской резиденціи. Ницше подолгу бродилъ по этимъ аристократическимъ спокойнымъ улицамъ, заходилъ въ нѣмецкій книжный магазинъ просмотрѣть новыя книги, вечеромъ спускался на площадь, садился передъ открытой сценой, гдѣ давали какую-нибудь незамысловатую французскую оперетку. Дни такъ и стояли все время — ясными, прозрачными. Золотой осени не предвидѣлось конца.

Уже въ Энгадинѣ работа Ницше въ томъ году была исключительно плодотворной. Онъ закончилъ два памфлета противъ Вагнера, написалъ «Сумерки Кумировъ». Теперь, за одинъ октябрь мѣсяцъ, онъ напишетъ «Се человѣкъ»; въ слѣдующій мѣсяцъ будетъ созданъ «Антихристъ». Въ соотвѣтствіи съ этимъ необыкновеннымъ расцвѣтомъ творчества, растетъ и самоувѣренность Ницше, растетъ вѣра въ неограниченность его возможностей. Ему даже недостаточно теперь этого горделиваго сознанія своей единственности и творческой полноты; онь заботится, какъ никогда ранѣе, и о распространеніи своей славы. Онъ пишетъ многочисленныя письма друзьямъ, хлопочетъ о переводѣ своихъ послѣднихъ работъ на французскій, итальянскій, англійскій языки, съ удовлетвореніемъ отмѣчаетъ, что у него есть читатели въ Нью-Іоркѣ, Римѣ и Петербургѣ. Перечитывая недавно законченную свою «Переоцѣнку цѣнностей», онъ даже восклицаетъ: «И подумать только, что считаютъ годы съ того рокового дня — рожденія христіанства. Почему не считать ихъ со дня его смерти? Съ сегодняшняго дня, со дня переоцѣнки всѣхъ цѣнностей?»

Уже въ этихъ словахъ можно почувствовать ту крутизну, на которой находился тогда Ницше, и предвидѣть близкое паденіе. Онъ и самъ ощущаетъ его близость. «Европа вокругъ меня, — пишетъ онъ, — не подозрѣваетъ, какія страшныя рѣшенія созрѣваютъ во мнѣ, къ какому колесу я привязанъ, какая катастрофа подготовляется, чье имя я знаю, но не назову». И послѣ того, какъ законченъ «Се человѣкъ», Ницше пишетъ: «Иногда я думаю: зачѣмъ ускорять трагическое крушеніе моей жизни, начинащееся съ этой книги».

Крушеніе начинается съ того, что гордость философа, увѣреннаго въ своей правотѣ, и творчество человѣка, вѣрящаго въ свое творчество, мѣняетъ постепенно свой смыслъ. Окончательно опредѣляется это черезъ три мѣсяца послѣ прибытія Ницше въ Туринъ. 28 декабря онъ пишетъ въ Базель своему лучшему другу, профессору Овербеку, письмо, въ которомъ его намѣреніе совершить всемірный переворотъ принимаетъ иной чѣмъ прежде обликъ. «Я составляю въ настоящее время, — говоритъ онъ, — меморандумъ для европейскихъ дворовъ съ цѣлью создать антигерманскую лигу. Я хочу оковать имперію желѣзной броней и вызвать ее на отчаянную битву. Я буду лишенъ свободы дѣйствій, пока молодой императоръ и его приближенные не будутъ у меня въ рукахъ». Нѣсколько дней спустя онъ пробуетъ успокоить своего встревоженнаго друга, сообщая ему, что письмо онъ писалъ при очень плохомъ освѣщеніи и потому не вполнѣ разбиралъ написанное. «Что касается внѣшняго положенія, — прибавляетъ онъ, — то я не думаю, чтобы въ ближайшіе годы въ немъ что-нибудь измѣнилось. Какой бы славы я ни достигъ, я не хочу оставлять своихъ привычекъ и останусь жить въ моей комнатѣ за 25 лиръ въ мѣсяцъ». Но почти одновременно другой его близкій другъ, музыкантъ Петеръ Гастъ, получаетъ такую записку: «О, мой другъ, какая минута! Знаете ли вы, что я думалъ, когда получилъ вашу открытку?.. Я переходилъ Рубиконъ… Я не знаю больше моего адреса; предположимъ, что въ ближайшемъ будущемъ это будетъ Квиринальскій дворецъ». Въ тѣ же послѣдніе дни года онъ пишетъ Стриндбергу: «Вы скоро получите отвѣтъ на ваше письмо, — онъ раздастся, какъ выстрѣлъ. Я созвалъ въ Римѣ конгрессъ и хочу разстрѣлять молодого императора. До свиданія. Потому что мы встрѣтимся. Но при одномъ условіи: разведемся…» Подпись подъ этимъ письмомъ: Ницше-Цезарь. Тогда же, дочь Листа, Козима Вагнеръ получаетъ въ Байрейтѣ такую записку: «Аріадна, я люблю тебя». Подпись: Діонисъ.

Такимъ образомъ внутренній міръ, которымъ послѣдніе мѣсяцы жилъ Ницше, наконецъ, прорывается наружу и, прорвавшись, распадается. Всѣ странности, которыя появляются теперь, имѣютъ объясненіе въ предыдущей жизни и въ писаніяхъ Ницше; то, что имъ нарушено, это лишь нормальныя взаимоотношенія между дѣйствительностью и его душой. Идея сверхъ-человѣка получаетъ, такимъ образомъ, искаженное выраженіе, примѣняясь къ будничной реальности вещей. Сверхъ-человѣкъ начинаетъ стремиться къ дѣйствительной власти и стремленіе это сразу же получаетъ карикатурную форму. Точно такъ же идея діонисійской радости, идея распятаго Діониса, то представленіе о Христѣ внѣ христіанства, которое преслѣдовало послѣднее время Ницше, выражается теперь въ письмахъ, которыя онъ посылаетъ друзьямъ и подписываетъ именемъ эллинскаго бога, или еще словомъ «Распятый». Наконецъ, возникшая очень давно, но глубоко скрываемая любовь къ Козимѣ Вагнеръ вырвалась на волю въ послѣднюю минуту въ дикой запискѣ, о которой она долго не говорила никому. Діонисъ возымѣлъ право любить покинутую Тезеемъ Аріадну, право, котораго Ницше никогда не давалъ себѣ по отношенію къ женѣ Вагнера.

Но распадъ продолжался. Онъ сталъ окончательнымъ, когда нарушилась цѣльность самого внутренняго міра, самого творческаго воображенія. Надо считать, что это случилось 3 января 1889 года; разъ узнавъ объ этой жалостной и жестокой сценѣ, ее уже нельзя забыть. Извѣстно, что Ницше въ послѣдніе годы болѣе, чѣмъ когда-либо, ненавидѣлъ жалость. Въ «Антихристѣ» говорится: «Слабые и неудачники должны погибнуть: это первое правило нашего человѣколюбія. Больше того: надо помочь ихъ гибели. — Что опаснѣе всякаго порока? — Сочувствіе неудачникамъ и слабымъ: христіанство». И вотъ 3 января Ницше спустился изъ своей комнаты на улицу, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и вдругъ увидѣлъ, какъ тутъ же, на площади, у постоянной извозчичьей стоянки, одинъ изъ извозчиковъ бьетъ свою старую измученную лошаденку. Ницше бросается впередъ. Рыдая, онъ обхватываетъ шею лошади и падаетъ къ ней подъ ноги. Собирается кучка любопытныхъ. Мимо проходитъ хозяинъ Ницше, онъ узнаетъ его, расталкиваетъ толпу и съ трудомъ приводитъ его домой, Ницше ложится на диванъ, засыпаетъ. Въ этотъ тяжелый сонъ онъ былъ погруженъ два дня.

***

Проснулся онь уже сумасшедшимъ. *) Какая-то внутренняя борьба, однако, еще не прекратилась въ немъ. Онъ снова пишетъ письма. Теперь онъ окончательно ощущаетъ себя воплощеніемъ Христа и Діониса одновременно. Стриндбергъ получаетъ отвѣтъ: «Эвоэ!.. Такъ мы не разводимся?.. Распятый». Давній другъ Ницше, знаменитый филологъ Эрвинъ Родэ, получаетъ письмо, подписанное — Діонисъ, и такія же письма отсылаются Овербеку, Бюлову, Мальвидѣ фонъ Мейзенбугъ. Въ нихъ проскальзываютъ иногда воспоминанія о прошломъ, Прекрасныя и раздирающія душу записки получаютъ Брандесъ и Петеръ Гастъ; обѣ подписаны «Распятый». «Мой милый маэстро Пьетро, спой мнѣ новую пѣсню; міръ прекрасенъ и небеса полны радости». А Брандесу онъ пишетъ другія проникновенныя слова: «Другъ Георгъ, послѣ того, какъ ты меня открылъ и понялъ, мнѣ было не трудно себя найти; вся трудность для меня теперь въ томъ, чтобы сумѣть потерять себя»…

Скоро Ницше и потеряетъ себя совсѣмъ, но сейчасъ онъ дѣлаетъ еще одну попытку вернуться къ дѣйствительности. Онъ пишетъ письмо знаменитому историку, Якову Буркхарту, въ Базель и подписываетъ его своимъ настоящимъ именемъ. Письмо это занимаетъ цѣлыхъ четыре страницы. Въ немъ есть безнадежный мракъ, но есть и отчетливое желаніе почувствовать себя снова въ обыденномъ, ежедневномъ мірѣ. Недаромъ письмо начинается воспоминаніемъ о базельскомъ профессорствѣ Ницше и кончается приглашеніемъ учителю и другу пріѣхать въ Туринъ, гдѣ Ницше обѣщаетъ достать ему его любимое швейцарское вино. Впрочемъ, если Ницше и не называетъ себя въ этомъ письмѣ ни Распятымъ, ни Діонисомъ, онъ все же и тутъ считаетъ себя чѣмъ-то въ родѣ не то итальянскаго наслѣдника престола, не то самого итальянскаго короля, или особаго туринскаго герцога. Тѣмъ не менѣе онъ приглашаетъ Буркхардта явиться къ нему безъ лишнихъ формальностей: «небрежность костюма, — говоритъ онъ, — предписана этикетомъ».

Такъ кончается письмо. Буркхардтъ, получивъ его, сразу же, и довольно холодно, сдѣлалъ неизбѣжный выводъ. Онъ давно ожидалъ, что этимъ кончится. Немедленно онъ вышелъ изъ дому и отправился къ Овербеку, о которомъ онъ зналъ, что это самый преданный Ницше человѣкъ. Овербекъ и его жена, увидѣвъ Буркхардта, который никогда еще къ нимъ не заходилъ, сразу догадались, что дѣло касается Ницше. Овербекъ взялъ письмо, отправился съ нимъ къ директору мѣстной психіатрической клиники, проф. Вилле, посовѣтовался также съ Буркхардтомъ, сразу же рѣшился и немедленно выѣхалъ въ Туринъ.

Онъ пріѣхалъ во время. Ницше могли бы забрать и посадить на всю жизнь въ сумасшедшій домъ. Овербекъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи синьора Фино и его семьи. Всѣмъ имъ больной уже нѣсколько ночей не давалъ спать, но они относились къ нему съ трогательной заботой. Ницше полулежалъ на диванѣ и просматривалъ коректуры своей послѣдней брошюры противъ Вагнера. Увидѣвъ Овербека, онъ вскочилъ и горячо его обнялъ, но потомъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и снова упалъ на диванъ. Припадокъ безумія начался немедленно. Потрясенному Овербеку разсказали, что Ницше цѣлыми ночами импровизируетъ на роялѣ, потомъ вскакиваетъ, начинаетъ буйствовать и считаетъ себя то «наслѣдникомъ мертваго Бога», то «шутомъ вѣчности». Съ большимъ трудомъ удалось организовать отправку его въ Базель. Овербекъ разсказываетъ, что ночью, когда поѣздъ проѣзжалъ Сенъ-Готардъ, онъ проснулся и услыхалъ удивительный голосъ, напѣвавшій странную и плѣнительную мелодію. Прислушавшись, онъ узналъ послѣднее стихотвореніе Ницше, посвященное Венеціи. Овербекъ говоритъ, что болѣе прекраснаго, болѣе волшебнаго пѣнія онъ не слыхалъ во всю свою жизнь.

Въ Базелѣ Овербекъ немедленно отвезъ больного друга въ психіатрическую клинику. Ницше былъ теперь совершенно спокоенъ, узналъ профессора Вилле, съ которымъ встрѣчался прежде, покорно далъ себя осмотрѣть. Съ этой минуты Ницше попадаетъ во власть врачей и уже на всю жизнь останется въ ихъ власти. Врачи нашли у него прогрессивный параличъ, но точныхъ способовъ діагноза, какіе имѣются сейчасъ, тогда не было и медицинскій характеръ болѣзни Ницше до сихъ поръ остается подъ сомнѣніемъ. Во всякомъ случаѣ, помимо медицинскаго, у нея былъ другой, духовный смыслъ: безуміе Ницше связано нераздѣльно со всей предыдущей работой его ума. Помѣшательство его — это прежде всего предсказанное имъ же трагическое завершеніе его творчества.

***

Овербекъ написалъ матери Ницше; она пріѣхала тотчасъ изъ его родного городка, Наумбурга. Ницше узналъ мать, обрадовался ей, но все же предложилъ ей отнынѣ имѣть въ виду, что онъ не кто иной, какъ «Туринскій деспотъ». Овербекъ и мать рѣшили отправить Ницше въ психіатрическую лечебницу д-ра Бинсвангера при Іенскомъ университетѣ. Провожать Ницше вмѣстѣ съ матерью взялся молодой ученый по имени Мэли, ревностный поклонникъ философіи Ницше. Овербекъ проводилъ своего друга на вокзалъ, и только теперь, вернувшись домой, какъ бы понялъ окончательно все, что случилось. Онъ писалъ Гасту: «Было бы гораздо большимъ доказательствомъ дружбы съ моей стороны, если бы я отнялъ у него жизнь, и единственное, чего я сейчасъ хочу, это чтобы она поскорѣе была у него отнята. Въ этомъ отношеніи у меня нѣтъ колебаній, и всякій, кто увидѣлъ бы теперь Ницше, раздѣлилъ бы мое чувство. Для Ницше все кончено. Меня убѣждаетъ въ этомъ не экспертиза врачей, я бы понялъ все и безъ этой экспертизы. Подумайте только: вѣдь съ той минуты, когда я рѣшилъ лишить его свободы, я не могъ не ожидать, что онъ за это возымѣетъ ко мнѣ непріязнь. И вотъ, этого не случилось. Послѣднія слова его были, когда поѣздъ отходилъ, о его дружбѣ ко мнѣ. Этотъ глашатай и мученикъ свободы больше о ней и не думаетъ».

Дѣйствительно, о свободѣ Ницше и не помышлялъ. Денегъ у его матери было немного и его помѣстили по второму разряду въ лечебницу д-ра Бинсвангера. Недовольства своей участью онъ не выражалъ. Минуты буйства приходили очень рѣдко. Большей частью онъ былъ спокоенъ, по-прежнему много игралъ на роялѣ, импровизировалъ, порой очень искусно, бесѣдовалъ съ матерью, съ навѣщавшими его друзьями. Одинъ предпріимчивый человѣкъ, Лангбенъ, авторъ нашумѣвшей нѣкогда книги «Рембрандтъ, какъ воспитатель», возымѣлъ даже намѣреніе излечить Ницше весьма оригинальнымъ способомъ: путемъ спора съ нимъ. Ницше принялъ его любезно, но черезъ нѣсколько дней Лангбенъ ему смертельно надоѣлъ. Спорить съ нимъ Ницше не сталъ, но однажды разсердился, выбѣжалъ въ сосѣднюю комнату и позвалъ служителя. Этимъ дѣло и кончилось… Но старыхъ друзей Ницше всегда видѣлъ охотно. Былъ онъ со всѣми неизмѣнно и необычайно вѣж ливъ. Выйти изъ своего состоянія, или хотя бы перемѣнить свой образъ жизни, у него не было потребности. Навѣстившій его Гастъ писалъ: «Онъ столь же мало былъ бы благодаренъ тому, кто захотѣлъ бы вернуть его къ дѣйствительности, какъ бросившійся въ воду самоубійца — непрошенному спасителю, который вытащилъ его на берегъ». У Гаста и у Овербека бывало даже чувство, что Ницще просто симулируетъ безуміе, что такъ ему легче переносить жизнь и людей…

Постепенно, однако, наступаетъ перемѣна въ его состояніи, глубоко удручающая тѣхъ, кто зналъ и любилъ его прежде. У Ницше появляется то, чего еще никогда у него не было: покорность, безразличіе ко всему, смиреніе. Воспоминанія о туринскихъ его мысляхъ и мечтахъ постепенно исчезаютъ. Въ началѣ своего пребыванія въ Іенѣ, онъ еще сказалъ однажды: «Это моя жена, Козима Вагнеръ, привела меня сюда». Но чѣмъ дальше, тѣмъ все меньше и меньше возвращается онъ къ этому строю мыслей и самая манія величія постепенно сходитъ на нѣтъ. Уже Овербекъ, посѣтившій его, отмѣчаетъ, что говоритъ онъ — и часто съ большой ясностью — только о прошедшемъ: о своей молодости, о прежнихъ друзьяхъ, о Вагнерѣ, напримѣръ, и никогда не высказываетъ никакихъ плановъ на будущее, литературныхъ или иныхъ. Не то, чтобы въ его рѣчахъ никогда не проглядывалъ былой Ницше, но все же минуты эти становятся все болѣе рѣдкими и все чаще господствуетъ въ его умѣ какое-то неутѣшительное примиреніе съ дѣйствительностью. Онъ покоренъ, онъ слишкомъ покоренъ… всякій собесѣдникъ можетъ перевести разговоръ на новую тему и онъ тотчасъ же послѣдуетъ за нимъ. Когда онъ гуляетъ съ Овербекомъ по улицамъ Іены, онъ всегда безпрекословно соглашается — къ ужасу его друга — вернуться въ сумасшедшій домъ.

Скоро не находятъ уже препятствій къ тому, чтобы онъ покинулъ лѣчебницу. Мать беретъ его къ себѣ. Немного позже, на деньги, которыя теперь начинаютъ поступать отъ издателей, будетъ построенъ въ Веймарѣ домъ, гдѣ будетъ жить Ницше еще цѣлыхъ десять лѣтъ до своей смерти въ 1900 году, 25 августа, въ полдень. Онъ становится все равнодушнѣе, все примиреннѣе. Большей частью лежитъ онъ въ глубокомъ креслѣ на террасѣ и смотритъ передъ собой широко открытыми глазами, бы силясь вернуть какое-то ускользающее воспоминаніе. Все, что осталось для него теперь, это музыка. Еще въ Іенѣ, вспоминаетъ одинъ тогдашній студентъ: «Когда г-жа Ницше ходила въ гости къ своимъ друзьямъ, Гельцерамъ, она брала съ собой больного сына, какъ ребенокъ слѣдовавшаго за ней. Дабы онъ не мѣшалъ, она отводила его въ гостиную, гдѣ онъ въ нерѣшительности остававался у двери. Тогда она подходила къ роялю, брала нѣсколько аккордовъ; медленно подходилъ и онъ, наигрывалъ что-нибудь, сперва стоя; потомъ мать подталкивала подъ него табуретъ, онъ садился и съ этой минуты могъ импровизировать уже въ теченіе долгих часовъ. Въ сосѣдней комнатѣ г-жа Ницше могла спокойно бесѣдовать съ друзьями, пока рояль не переставалъ звучать».

Нѣкогда, въ началѣ этого творческаго пути, изъ духа музыки родилась трагедія. Теперь исполнились времена: трагедія вернулась въ музыку.

*) О помѣшательствѣ Ницше см. только что переведенную на французскій языкъ книгу: Е. F. Роdаch. L’effondrement de Nietsche, Paris N. R. F. 1931.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2170, 12 мая 1931.

Views: 39