«29. Пропорціональное отношеніе въ теченіе сутокъ между индивидуализированнымъ общественно-классовымъ трудомъ, индивидуализированнымъ общественно-классовымъ досугомъ и индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ не остается неизмѣннымъ, — оно развивается въ зависимости:

а) во-первыхъ, отъ состоянія и развитія общественнаго класса, подкласса и т. д. въ періодъ жизни лица, входящаго его составъ;

б) во-вторыхъ, отъ состоянія и развитія даннаго лица въ теченіе всей его жизни;

в) въ-третьихъ, отъ событій, вносившихъ въ общественно-трудовое положеніе даннаго лица тѣ или другія измѣненія.

30. Основной источникъ переживаній каждаго человѣка заключается въ среднемъ пропорціональномъ отношеніи въ теченіе сутокъ между тремя величинами:

а) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ трудомъ и т. д.;

б) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ досугомъ и т. д.;

в) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ, — въ связи съ
обстановкой труда, досуга и сна».

Это — стиль и манера изложенія; а вотъ языкъ:

«Не только предопредѣленность логическихъ формъ онтическими — что въ концѣ концовъ для самаго опредѣленія остается задачей, — сколько условное соглашеніе простой номинаціи или номенклатуры отличаетъ логическую рѣчь, какъ рѣчь детерминированную».

Это — отвлеченный языкъ; а вотъ примѣръ образнаго:

«Отдадимъ имъ этотъ жизненный преферансъ богатаго воображенія, все же приправа не есть существо, и мысль остается мыслью, независимо отъ того подается къ ней соя или не подается».

Такъ пишутъ въ СССР не какіе-нибудь комсомольскіе «научные работники» и даже не «красные академики» изъ чекистовъ, а ученые, бывшіе таковыми и до революціи, но до революціи, какъ будто, не проявлявшіе такихъ стилистическихъ талантовъ: первый отрывокъ взятъ изъ книги проф. Келтуялы: «Методъ исторіи литературы», вторые два — изъ «Эстетическихъ фрагментовъ» проф. Г. Шпета.

Порча языка вещь заразительная, а до чего дошла эта порча въ совѣтской Россіи легче всего показать на примѣрѣ той скромной разновидности литературнаго языка, какой пользуются ученые и пишутся научныя работы. Несмотря на то, что большинство крупнѣйшихъ ученыхъ (по крайней мѣрѣ въ области филологическихъ наукъ) были вмѣстѣ съ тѣмъ мастерами прозы, никто не требуетъ отъ ученаго, чтобы рѣчь его была художественной рѣчью. Требуется только, чтобы онъ пользовался литературнымъ языкомъ съ возможно большей точностью и ясностью. И вотъ это-то требованіе больше и не выполняется въ совѣтской Россіи почти никѣмъ изъ пишущихъ о литературѣ и объ искусствѣ, даже о русской литературѣ и русскомъ искусствѣ. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ ли быть названо русскимъ литературнымъ языкомъ нарѣчіе такого рода: «Лексемы литературной рѣчи переосмысляются путемъ осознанія первичныхъ значеній этимона. Воспринимается какъ бы одна оболочка ихъ структуры, находящая себѣ соотвѣтствіе въ морфологіи того діалекта откуда слово заимствуется. И она становится ядромъ новой смысловой структуры. Это — процессъ семантической апперцепціи литературныхъ морфемъ діалектической средой».

Или:

«Сказъ — это своеобразно комбинированная форма художественной рѣчи, воспріятіе которой осуществляется на фонѣ сродныхъ конструктивныхъ монологическихъ образованій, бытующихъ въ общественной практикѣ рѣчевыхъ взаимодѣйствій».

Такъ любитъ выражаться г. Виноградовъ, историкъ литературы, авторъ изслѣдованій о стилѣ Гоголя. Не отстаетъ отъ него и его коллега, г. Балухатый, авторъ книги о чеховской драматургіи и редакторъ новаго полнаго сбранія сочиненій Чехова.

«Темоведеніе въ діалогѣ, пишетъ онъ, выполняется такъ, что черезъ совокупность рѣчевыхъ высказываній дается устремленіе рѣчевого ряда къ новому ряду значеній. Въ итогѣ, изъ-подъ множества рѣчевыхъ темъ, раскрытыхъ системно, выводится единая синтетическая діаложная тема. Тема діалога, такимъ образомъ, есть конечный результатъ изъ соотношеній всѣхъ рѣчевыхъ темъ въ діалогѣ: діалогъ организуется съ оріентировкой на эту внутреннюю въ процессѣ воспріятія — производную тему».

Первое, что поражаетъ насъ въ этихъ удивительныхъ образцахъ ученаго косноязычія, это псевдонаучное обиліе мнимыхъ терминовъ и ненужныхъ иностранныхъ словъ. Термины эти именно мнимые: они придаютъ кажущееся ученое глубокомысліе фразамъ, по существу самымъ зауряднымъ и плоскимъ. Достоевскій писалъ:

«Кто-то увѣрялъ насъ, что если теперь иному критику захочется пить, то онъ не скажетъ: «принеси воды», а скажетъ, навѣрное, что-нибудь въ такомъ родѣ: «принеси то существенное начало овлажненія, которое послужитъ къ размягченію болѣе твердыхъ элементовъ, отложившихся въ моемъ желудкѣ».

Именно такъ и говорятъ цитированные мною совѣтскіе авторы, съ той лишь разницей, что критикъ у Достоевскаго по крайней мѣрѣ не злоупотребляетъ иностранными словами, тогда какъ г. Виноградовъ непремѣнно долженъ написать «семантическая апперцепція» вмѣсто «смысловое воспріятіе», такъ же, какъ г. Валухатый не рѣшается пожертвоватъ «единой синтетической діаложной темой» ради того, чтобы просто сказать: «общая тема разговора».

Существуютъ и еще болѣе устрашающіе примѣры этого варварскаго языка. Такъ музыкальный критикъ г. Сабанѣевъ, въ глубокомысленной статьѣ объ этюдахъ Шопена, отказывается писать слова «чаще встрѣчается» и замѣняетъ ихъ словами «наблюдается болѣе частая фреквенція», а г. Шапошниковъ въ «Эстетикѣ циркуля и числа» чрезвычайно изящно повѣствуетъ намъ объ «абстрактивной кратности реализма въ средствахъ художественной организаціи».

Что такое «абстрактивная кратность реализма», это самому г. Шапошникову врядъ ли совершенно ясно. Какъ многіе другіе совѣтскіе писатели, какъ недоучки всего міра, онъ, чѣмъ хуже понимаетъ иностранныя слова, тѣмъ охотнѣе ихъ употребляетъ. Не только онь не понимаетъ ихъ, иногда онъ просто ихъ не знаетъ. Если слово легенда означаетъ у него, какъ по-французски, текстъ подъ иллюстраціей, то слово синтезъ онъ превращаетъ въ синтезу, подобно тому, какъ г. Филипповъ, написавшій статью о «Проблемѣ стиха въ «Горѣ отъ Ума» превратилъ слово «пиррихій» въ какую-то женскаго рода «пиррихію». Историкъ искусства, г. Жидковъ, пишущій фразы въ родѣ: «мы умышленно акцентируемъ (т. е. подчеркиваемъ) это нѣмецкое имя, такъ какъ порядокъ развитія русскаго искусства болѣе аналогизировался съ искусствомъ Германіи», — дописался не только до «качественности» (въ смыслѣ хорошаго качества) и до «горячести» (въ смыслѣ теплоты), но и до «Фламандіи» — полагая вѣроятно, что родина фламандскаго искусства не можетъ имѣть другого имени.

Этотъ, какъ онъ выражается, «изучатель нашего художественнаго наслѣдія» — не одинокъ. Даже безъ помощи иностранныхъ словъ полуобразованный или позабывшій русскій языкъ совѣтскій авторъ способенъ дописаться, Богъ знаетъ до чего. Двѣ опасности подстерегаютъ его все чаще. Одна — это простая безграмотность; другая — ложная красивость, основанная на полной неразборчивости вкуса и совершенномъ отсутствіи языковаго чутья.

Безграмотенъ г. Шапошниковъ, когда пишетъ о «внутренней необходимости художника къ творчеству»; но и безвкусіе не менѣе для него характерно: «Дѣлаются попытки опредѣлить моментъ грѣхопаденія, производятся редукціи съ цѣлью обнажить подлинное тѣло живописи, свободное отъ грѣховъ послѣдняго пятидесятилѣтія, стараются обозначить состояніе этого тѣла до грѣхопаденія…»

Изъ совѣтскихъ критиковъ одни стараются писать, какъ г. Шапошниковъ или какъ Леонидъ Гроссманъ, о которомъ мы недавно говорили; другіе наоборотъ стремятся выражаться какъ можно болѣе по-пролетарски и получается у нихъ тотъ простецкій языкъ, которымъ писалъ сравнительно пристойный совѣтскій критикъ, впавшій въ немилость, товарищъ Воронскій.

Воронскій писалъ неизмѣнно «только лишь» (какъ писалъ, впрочемъ, даже въ стихахъ, Есенинъ) и «ради для»: «ради для примѣра», «только лишь совѣтская власть». Замѣчалась у него склонность къ словечкамъ семинарскаго происхожденія: «азъ грѣшный», «шуйца и десница», «всеконечно» (вмѣсто «конечно»). Все это сочетается сь выраженіями въ родѣ: «Маяковскаго спасаетъ бездна таланта», «въ нихъ вдунута своя душа», «земля имѣетъ свое иго», «онъ издѣвается и хулиганитъ надъ маэстрами и жрецами искусства».

Впрочемъ, языкъ Воронскаго кажется классическимъ теперь въ сравненіи съ тѣмъ неописуемымъ жаргономъ, на которомъ изъясняются нынѣшніе совѣтскіе критики. Эти ужъ — сами «маэстры» и сами жрецы. Они ухарски щеголяютъ безобразнѣйшими оборотами рѣчи и самодовольно ухмыляются, взирая на собственную безграмотность. Но факты, приведенные нами, касаются вѣдь не только ихъ: они свидѣтельствуютъ о нѣкоемъ среднемъ уровнѣ литературной рѣчи. Ознакомившись съ ними трудно будетъ утверждать, что для русскаго литературнаго языка не предвидится никакой опасности. Молодые ученые, живущіе въ Россіи, постепенно разучаются писать по-русски, а старые все усерднѣе подражаютъ имъ. Всѣми овладѣваетъ пагубный параличъ — параличъ языка, параличъ разума, вкуса, воли. Они не способны уже ничего выбрать, ничего отбросить, не способны внутренне овладѣть тѣмъ послѣднимъ достояніемъ, котораго, офиціально по крайней мѣрѣ, у нихъ еще никто не отнималъ.

За нихъ стыдишься; ихъ дѣлается жаль. Но больше чѣмъ за нихъ, приходится постыдиться за русскій языкъ; больше, чѣмъ ихъ, пожалѣть Россію.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2179, 21 мая 1931.

Views: 42