Отъ редактора. Все вѣрно, все современно, ничто не въ прошломъ. Темнословіе и ненужная иностранщина остаются чертой «ученой» (а по существу: полуобразованной) русской рѣчи.
Нерѣдко высказывались опасенія за судьбы русскаго языка въ совѣтской Россіи, но и нерѣдко приходилось опасавшимся выслушивать если не утѣшенія (утѣшать было бы не такъ легко), то упреки или насмѣшки насчетъ того, что они вообще вздумали чего-то опасаться. Говорили: не мѣшайте естественному развитію, не насилуйте живого организма, не препятствуйте обогащенію нашего языка, — тѣмъ болѣе, что остановить неизбѣжный ходъ вещей вы все равно не въ силахъ. Такъ говорили не только въ Петербургѣ и въ Москвѣ (напомню недавнее выступленіе академика Ольденбурга), такъ говорили и въ эмиграціи. Для объясненія такого рода взглядовъ не всегда есть надобность прибѣгать къ предположеніямъ политическаго характера. Ихъ достаточно объясняетъ отчасти грубое незнаніе того, что такое языкъ и какъ протекаетъ его исторія, отчасти же распространенный вульгарнымъ историзмомъ предразсудокъ, въ силу котораго все существующее принимаютъ за живое и всякое развитіе считаютъ органическимъ.
Нерѣдко высказывались опасенія за судьбы русскаго языка въ совѣтской Россіи, но и нерѣдко приходилось опасавшимся выслушивать если не утѣшенія (утѣшать было бы не такъ легко), то упреки или насмѣшки насчетъ того, что они вообще вздумали чего-то опасаться. Говорили: не мѣшайте естественному развитію, не насилуйте живого организма, не препятствуйте обогащенію нашего языка, — тѣмъ болѣе, что остановить неизбѣжный ходъ вещей вы все равно не въ силахъ. Такъ говорили не только въ Петербургѣ и въ Москвѣ (напомню недавнее выступленіе академика Ольденбурга), такъ говорили и въ эмиграціи. Для объясненія такого рода взглядовъ не всегда есть надобность прибѣгать къ предположеніямъ политическаго характера. Ихъ достаточно объясняетъ отчасти грубое незнаніе того, что такое языкъ и какъ протекаетъ его исторія, отчасти же распространенный вульгарнымъ историзмомъ предразсудокъ, въ силу котораго все существующее принимаютъ за живое и всякое развитіе считаютъ органическимъ.
Самое представленіе о «богатствѣ» языка — нелѣпо. Нѣтъ никакой цѣнности ни въ обиліи корней (греческій языкъ былъ необычайно бѣденъ корнями), ни даже въ обиліи словъ, поскольку мы не учитываемъ въ нихъ ничего, кромѣ ихъ количества. Истинное богатство языка заключается въ обиліи и точности достигаемыхъ имъ оттѣнковъ смысла, смысла не только разсудочнаго, но и не совсѣмъ подчиненнаго разсудку: чувственнаго, душевнаго, духовнаго. Заботиться объ этомъ богатствѣ должно и можно, по крайней мѣрѣ покуда дѣло касается литературнаго русскаго языка. Въ извѣстномъ смыслѣ, впрочемъ, другого русскаго языка вовсе и не существуетъ. Есть только нарѣчія, — областныя, профессіональныя, сословныя, — неуловимо мѣняющіяся, текучія, всецѣло подчиненныя внѣсознательнымъ языковымъ стихіямъ. Надъ ними — то, что объединяетъ ихъ: литературный языкъ, творческое созданіе человѣка, съ преддверіемъ своимъ, разговорнымъ языкомъ «образованнаго общества». Вотъ этотъ-то литературный языкъ, который мы имѣемъ полное право называть русскимъ языкомъ вообще, и подвергается опасности засоренія, распада, потери всякаго строя и выбора.
Легче всего эту опасность показать на примѣрѣ той скромной разновидности литературнаго языка, какой пользуются ученые и пишутся научныя работы. Несмотря на то, что большинство крупнѣйшихъ ученыхъ (по крайней мѣрѣ въ области филологическихъ наукъ) были вмѣстѣ съ тѣмъ выдающимися мастерами прозы, никто не требуетъ отъ ученаго, чтобы рѣчь его была художественной рѣчью. Требуется только, чтобы онъ пользовался литературнымъ языкомъ съ возможно большей точностью и ясностью. Посмотримъ же, какъ выполняется это требованіе учеными въ совѣтской Россіи, — учеными, пишущими о литературѣ, объ искусствѣ и чаще всего о русской литературѣ и о русскомъ искусствѣ. Посмотримъ, по-русски ли опи пишутъ, можетъ ли быть названо русскимъ литературнымъ языкомъ нарѣчіе, на которомъ опи желаютъ изъясняться.
«Лексемы литературной рѣчи переосмысливаются путемъ осознанія первичныхъ значеній этимона. Воспринимается лишь какъ бы одна оболочка ихъ структуры, находящая себѣ соотвѣтствіе въ морфологіи того діалекта, откуда слово заимствуется. И она становится ядромъ новой смысловой структуры. Это — процессъ семантической апперцепціи литературныхъ морфемъ діалектической средой»…
Или:
«Сказъ — это своеобразно комбинированная форма художественной рѣчи, воспріятіе которой осуществляется на фонѣ сродныхъ конструктивныхъ монологическихъ образованій, бытующихъ въ общественной практикѣ рѣчевыхъ взаимодѣйствій».
Такъ любитъ выражаться г. Виноградовъ, историкъ литературы, авторъ изслѣдованій о стилѣ Гоголя. Не отстаетъ отъ него и его коллега по «Россійскому институту исторіи искусствъ», г. Балухатый, авторъ книги о драматургіи Чехова:
«Къ числу характерныхъ особенностей этого лирико-драматическаго стиля, связанныхъ съ тематикой чеховскихъ пьесъ, должно отнести и ту минорную окраску, которая присуща рѣчамъ-высказываніямъ лицъ его пьесъ, и которая такъ широко суггестировала переживаніямъ зрителя».
И еще:
«Темоведеніе въ діалогѣ выполняется такъ, что черезъ совокупность рѣчевыхъ высказываній дается устремленіе рѣчевого ряда къ новому ряду значеній. Въ итогѣ, изъ-подъ множества рѣчевыхъ темъ, раскрытыхъ системно, выводится единая синтетическая діаложная тема. Тема діалога, такимъ образомъ, есть конечный результатъ изъ соотношеній всѣхъ рѣчевыхъ темъ въ діалогѣ: діалогъ организуется съ оріентировкой на эту внутреннюю въ процессѣ воспріятія — производную, тему».
Первое, что поражаетъ насъ въ этихъ удивительныхъ образцахъ ученаго жаргона, это псевдонаучное обиліе въ немъ мнимыхъ терминовъ и ненужныхъ иностранныхъ словъ. Термины эти именно мнимые: они придаютъ кажущееся ученое глубокомысліе фразамъ, по существу самымъ зауряднымъ и плоскимъ. Достоевскій писалъ: «Кто-то увѣрялъ насъ, что если теперь иному критику захочется пить, то онъ не скажетъ: „принеси воды“, а скажетъ, навѣрное, что нибудь въ такомъ родѣ: „принеси то существенное начало овлажненія, которое послужитъ къ размягченію болѣе твердыхъ элементовъ, отложившихся въ моемъ желудкѣ». Точно такъ же говорятъ и цитированные мною совѣтскіе авторы, съ той только разницей, что критикъ у Достоевскаго, по крайней мѣрѣ, обходится безъ иностраныхъ словѣ, тогда какъ г. Виноградовъ непремѣнно должепъ написать «семантическая апперцепція» вмѣсто «смысловое восирі ятіе», такъ же какъ г. Балухатый не рѣшается пожертвовать «единой систематической діаложной темой» ради того, чтобы просто сказать: «общая тема діалога». Существуютъ и еще болѣе устрашающіе примѣры этого варварскаго языка. Такъ, г. Сабанѣевъ въ глубокомысленной статьѣ объ этюдахъ Шопена отказывается писать слова: «чаще встрѣчается» и замѣняетъ ихъ словами: «наблюдается болѣе частая фреквенція», а г. Шапошниковъ въ «Эстетикѣ циркуля и числа» чрезвычайно изящно повѣствуетъ намъ объ «абстрактивной кратности реализма въ средствахъ художественной организаціи».
Что такое «абстрактивная кратность реализма», это самому г. Шапошникову врядъ ли вполнѣ ясно. Какъ многіе другіе совѣтскіе писатели, какъ недоучки всего міра, онъ чѣмъ хуже понимаетъ иностранныя слова, тѣмъ охотнѣе ихъ употребляетъ. Не только онъ не понимаетъ ихъ, иногда онъ даже просто ихъ не знаетъ. Если слово легенда означаетъ у него, какъ по-французски. текстъ подъ иллюстраціей, то слово синтезъ онъ превращаетъ въ «синтезу», подобно тому, какъ нѣкій г. Филипповъ, написавшій статью о «Проблемѣ стиха въ „Горѣ отъ Ума“» превратилъ слово пиррихій въ какую то женскаго рода «пиррихію». Историкъ искусства г. Жидковъ, пишущій фразы въ родѣ «мы умышленно акцентируемъ (вмѣсто подчеркиваемъ) это нѣмецкое имя, т. к. порядокъ развитія русскаго искусства болѣе аналогизировался съ искусствомъ Германіи», — дописался не только до «качественности» (въ смыслѣ хорошаго качества) и до «горячести» (въ смыслѣ теплоты), но и до «Фламандіи» — полагая, вѣроятно, что родина фламандскаго искусства не можетъ имѣть другого имени.
Этотъ, какъ онъ выражается, «изучатель нашего художественнаго наслѣдія» — не одинокъ. Даже безъ помощи иностранныхъ словъ полуобразованный, а главное — потерявшій свой языкъ, совѣтскій авторъ способенъ дописаться Богь знаетъ до чего. Двѣ опасности подстерегаютъ его всего чаще. Одна — это простая безграмотность (напримѣръ, когда г. Шапошниковъ пишетъ о «внутренней необходимости художника къ творчеству»). Другая — ложная красивость, основанная на рѣдкостномъ безвкусіи. Ища ее, г. Шапошниковъ находитъ такую фразу:
«Дѣлаются попытки опредѣлитъ моментъ грѣхопаденія, производятся редукціи съ цѣлью обнажить подлинное тѣло живописи, свободное отъ грѣховъ послѣдняго пятидесятилѣтія, стараются обозначить состояніе этого тѣла до грѣхопаденія».
Совѣтскіе авторы, пишущіе о литературѣ и искусствѣ, если они не придерживаются научно-иностраннаго жаргона, о которомъ только что была рѣчь, тяготѣютъ къ двумъ, такъ сказать, «стандартизованнымъ» нарѣчіямъ. Одни пишутъ истинно по-пролетарски, какъ писалъ наиболѣе пристойный изъ совѣтскихъ офиціальныхъ критиковъ, тов. Воронскій. Другіе — приближаются къ интеллигентскому изяществу извѣстнаго въ Москвѣ стилиста, Леонида Гроссмана. По правдѣ сказать, оба эти языка стоятъ одинъ другого.
Тов. Воронсній пишетъ неизмѣнно «только лишь» (какъ писалъ даже въ стихахъ Есенинъ) и «ради для»: «ради для примѣра», «только лишь совѣтская власть». Замѣчается у него склонность къ словечкамъ семинарскаго происхожденія («Азъ грѣшный», «шуйца и десница», «всеконечно» вмѣсто «конечно)». Грамотность его не безусловна. Мы читаемъ, напримѣръ, въ «Литературныхъ Типахъ»: «Маяковскаго спасаетъ бездна таланта», «въ нихъ вдунута своя душа», «земля имѣетъ свое иго», «онъ издѣвается хулиганитъ надъ маэстрами и жрецами искусства».
Въ противоположность тов. Воронскому, Леонидъ Гроссманъ — самъ «маэстра» и самъ жрецъ. Онъ, правда, не хуже своихъ ученыхъ коллегъ пишетъ «поэтическая активность» вмѣсто дѣятельность, но болѣе характерно для него «поэтъ-комбатантъ», «поэтъ экстремы», «артистъ слова», а всего характернѣе — «въ процессѣ катящейся современности» или «выявлять цѣлостный образъ художника подъ знакомъ стиля». Леонидъ Гроссманъ пишетъ столь блестяще, что на каждомъ шагу у него встрѣчаются фразы въ родѣ слѣдующихъ:
«изображеніе старой графини оживаетъ, чтобы поразить навсегда умственныя способности жаднаго золотоискателя»,
или (о Чеховѣ):
«душистая и многоцвѣтная, росисто-свѣжая и бархатисто-нѣжпая флора его неподражаемой поэзіи».
Красиво, не правда ли? Но примѣровъ, кажется, довольно. Ознакомившись съ ними, развѣ еще вздумаетъ кто-нибудь утверждать, что для русскаго литературнаго языка не предвидится никакой опасности. Вѣдь факты, приведеные здѣсь, не исключеніе, а правило. Вѣдь г. Балухатый, г. Жидковъ и особенно г. Виноградовъ среди молодыхъ русскихъ ученыхъ вовсе не послѣдніе. Вѣдь если г. Шапошниковъ — полнѣйшее ничто, то не ничто ни г. Гроссманъ, ни даже тов. Воронскій. Всѣ эти люди свидѣтельствуютъ только о нѣкоемъ среднемъ уровнѣ литературной рѣчи. Они живутъ въ Россіи, специфически эмигрантскихъ опасностей для нихъ нѣтъ, и все-таки они медленно разучиваются писать по-русски. Больше того, ими овладѣваетъ вообще какой то параличъ, — параличъ разума, вкуса, воли. Они неспособны ничего выбрать, ничего отбросить, неспособны внутренно овладѣть великимъ даромъ, который, однако, никто не собирается у нихъ отнять. И, конечно, раньше всѣхъ выводовъ (преждевременныхъ, пожалуй) намъ становится за нихъ стыдно, намъ дѣлается ихъ жалъ.
Но еще болѣе чѣмъ за нихъ, должны мы постыдиться за русскій языкъ, еще болѣе, чѣмъ ихъ, пожалѣть Россію.
Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле)
Возрожденіе, №1122, 28 іюня 1928
Views: 54