Отъ редактора. Творенія Шмита, какъ и прочихъ совѣтскихъ, канули въ Лету. А вотъ притязательная темнота «Эстетическихъ фрагментовъ» и посегодня считается образцомъ учености. Чѣмъ мутнѣе — тѣмъ глубже. Ясность въ послѣсовѣтской Россіи не въ цѣнѣ.
Искусствовѣдѣніе въ совѣтской Россіи — наука допускаемая, даже поощряемая иногда, даже, пожалуй, наука модная. Наблюдаютъ за ней менѣе усердно, чѣмъ за большинствомъ другихъ «гуманитарныхъ» наукъ (не потому ли, что съ большей легкостью надѣются изъ нея вывѣтрить ея гуманитарность?) Средствъ отпускаютъ на нее хотя и мало, но больше, чѣмъ на многія другія науки (не потому ли, что извлекать рекламу изъ нея удобнѣе, чѣмъ изъ другихъ?) Какъ бы то ни было, такого гоненія на нее нѣтъ, какъ на исторію Россіи, на исторію церкви, на исторію вообще, какъ на науки юридическія или философскія. Тѣмъ интереснѣе ознакомиться съ ея судьбою и присмотрѣться къ перемѣнамъ, происшедшимъ въ ней.
Теорія, какъ и исторія искусства, — если изъ этой послѣдней исключить археологію съ иконографіей, — не были науками въ Россіи особенно развитыми; онѣ не дали намъ ни одного вполнѣ выдающагося ученаго. Правда, онѣ были наканунѣ того, чтобы развиться, наканунѣ того, чтобы намъ этихъ ученыхъ датъ. Помѣшала революція, — хотя движеніе, начавшееся до нея, и она не сразу пріостановила, хотя въ искаженномъ видѣ, оно продолжается и сейчасъ. Петербургскій Институтъ исторіи искусствъ, обязанный своимъ возникновеніемъ частной иниціативѣ и явившійся результатомъ все возраставшаго интереса къ искусствовѣдѣнію, существуетъ и теперь, содержится на казенный счеть и даже внѣшне расширился. По его образцу учреждена въ Москвѣ «Академія художественныхъ наукъ». Нельзя сказать, что въ учрежденіяхъ этихъ никакого полезнаго дѣла не дѣлалось, и все же искусствовѣдѣніе въ СССР являетъ жалкую картину…
Полезная работа совершается въ области чисто фактической — систематизаціи, очистки, инвентаря, въ области архивной, библіотечной, музейной; въ области мысли ее никто не дѣлаетъ, потому, очевидно, что въ совѣтской Россіи дѣлать ее нельзя. Тѣ, кто могъ бы ее дѣлать, молчатъ, или тѣхъ уже нѣтъ въ Россіи; тѣ же, кому въ Россіи позволено эту работу совершать, потому и получили это позволеніе, что совершить ее не могутъ. Одни изъ нихъ пишутъ книги безнадежно запутанныя и бѣдныя талантомъ; другіе, будучи лишены всякой компетенціи и всякихъ знаній, перехватываютъ со стороны все, что попало, не будучи даже въ состояніи понять перехваченнаго; третьи знаютъ, чего отъ нихъ хотятъ, а потому подкрѣпляютъ свои ученые труды ссылками на Плеханова, Луначарскаго, священныя писанія Владиміра Ильича и строятъ эти труды болѣе или менѣе открыто по методу марксистско-богословскому. Двѣ первыя категоріи властямъ предержащимъ не опасны; третья ими поощряется; за примѣрами ходитъ недалеко.
Есть въ Москвѣ человѣкъ ученый, философъ Густавъ Шпетъ. Ему принадлежитъ изданная въ трехъ небольшихъ томахъ книга «Эстетическіе фрагменты». Написана она такъ:
«Не только предопредѣленность логическихъ формъ оптическими — что въ концѣ концовъ для самого опредѣленія все-таки остается задачею, — сколько условное соглашеніе простой номинаціи или номенклатуры отличаетъ логическую рѣчь, какъ рѣчь терминированную» (ІІІ, стр. 24).
Эхо — стиль отвлеченный. А вотъ примѣръ образнаго:
«Отдадимъ имъ этотъ жизненный преферансъ богатаго воображенія, все же приправа не есть существо, и мысль остается мыслью независимо отъ того, подается къ ней соя или не подается» (II, стр. 42).
Пользуясь выраженіемъ автора, «соей» слишкомъ щедро приправлены его «эстетическіе фрагменты», и назначеніе ея, по-видимому, и въ томъ, чтобы неяркія и даже поношенныя мысли казались неожиданными и новыми. Но ни педантическая діалектика г. Шпета, ни его въ высшей степени безвкусная манера писать, не даютъ ему достаточныхъ средствъ для выполненія задачи столь нелегкой. Часто его утвержденія продуманы плохо, несмотря на пристрастіе къ внѣшнему аппарату мышленія и на математическіе выводы заключительной главы. Изрѣдка встрѣчающійся вѣрныя мысли заставляютъ пожалѣть о томъ, что авторъ не изложилъ ихъ въ непритязательной формѣ болѣе или менѣе толстаго компендіума. Пиши онъ по-нѣмецки — это случилось бы само собой; и жаль, что этого не случилось. Читателю было бы легче выучиться нѣмецкому языку, чѣмъ познакомиться съ теоріями Шпета въ ихъ русскомъ изложеніи.
Образцомъ второй категоріи искусствовѣдческихъ писаній можетъ послужить недавно выпущенная Академіей художественныхъ наукъ книга Б. Шапошникова «Эстетика числа и циркуля». Самое заглавіе этой «ученой работы» воспроизводитъ подзаголовокъ французской книги Джино Северени, вышедшей семь лѣтъ тому назадъ, и ея подробному изложенію посвящено болѣе половины тощей книжки Шапошникова. Тамъ, гдѣ онъ излагаетъ Северини, онъ проявилъ достаточную освѣдомленность въ библіографіи современнаго французскаго искусства и недостаточную – въ русской грамотѣ. На другихъ страницахъ онъ вообще ничего нс проявилъ. Противопоставить наивно-раціоналистическимъ теоріямъ Северини, какъ бы несостоятельны онѣ ни были,ему нечего. Онъ цитируетъ и Зиммеля, и Андрэ Жида, говоритъ много болѣе или менѣе звучныхъ словъ, ведетъ себя совершенно, какъ человѣкъ образованный, ученый, даже мыслящій. Но такова судьба: никакая мысль не обременила веленевой бумаги академическаго изданія, ее не пропиталъ совѣтскій матеріализмъ и марксизмъ, зато отъ нея поднимается къ намъ духъ (тоже не слишкомъ благовонный) совѣтскаго эстетизма.
Все это, однако, невинные пустяки рядомъ съ той мнимой или поддѣльной наукой объ искусствѣ, которую стряпаютъ искусствовѣды истинно-совѣтскіе. Это имъ покровительствуютъ комячейки и наркомы, это надъ ними простирается академическій жезлъ товарища Луначарскаго, ферула профессора Когана, ректора Академіи художествен. наукъ, или профессора Сидорова, ни въ чемъ, кромѣ подхалимства, не компетентнаго предсѣдателя отдѣла изобразительныхъ искусствъ въ той же Академіи. Первый среди этихъ искусствовѣдовъ — профессоръ Ф. Н. Шмитъ, когда-то зарекомендовавшій себя работой о константинопольской церкви Кахріе-Джами, а нынѣ директоръ не россійскаго уже, но всесоюзнаго «Института исторіи искусствъ» и авторъ книги «Искусство, основныя проблемы теоріи и исторіи», краткій разборъ которой лучше всего поможетъ намъ понять, что такое искусствовѣдѣніе, офиціально исповѣдуемое и насаждаемое въ совѣтской Россіи.
«Грянулъ Октябрь», какъ восклицаетъ авторъ на стр. 22-й, и союзу совѣтскихъ соціалистическихъ республикъ спѣшно понадобилась новая теорія искусства:
«Я вовсе не утверждаю, что всѣ западно-европейскія теоріи искусства непремѣнно ошибочны или неполны. Нѣтъ! По-своему, въ условіяхъ западно-европейской жизни, эти теоріи, надо думать, великолѣпны и истинны, и никому ихъ ломать не требуется и но хочется. Но для насъ онѣ не истинны и непригодны».
Истинно пригодно «для насъ», конечно, только коллективистское, марксистское ученіе объ искусствѣ. Вѣдь западно-европейское искусствовѣдѣніе носитъ чисто-буржуазный, классовый характеръ. Недаромъ «искусство народныхъ массъ» не интересуетъ вовсе западныхъ историковъ, — утвержденіе, какъ автору, конечно, извѣстно, явно противорѣчащее истинѣ… «Зато множество труда и силъ уходитъ на индивидуальное распознаваніе произведеній искусства, на установленіе авторства данной картины или статуи». Но вѣдь все это «наука для науки», занятіе почти что праздное (и къ которому самъ профессоръ Шмитъ, по-видимому, не чувствуетъ никакого влеченія). «Намъ» оно не нужно. Народамъ небывалаго еще и невиданнаго СССР «нужна другая, всеобъемлющая теорія жизненной художественной политики, а при неразрывной связи искусства со всѣми другими областями человѣческой общественной дѣятельности — и для политики вообще».
Молчать при зтихъ условіяхъ невозможно. И вотъ, перекрестясь, — я хотѣлъ сказать: процитировавъ Ленина, сославшись на «рефлексологію» и даже на «зоопсихологію», «сдѣлавъ», но его выраженію, нѣсколько силлогизмовъ, — профессоръ Шмитъ подарилъ намъ не толстую, но и но слишкомъ тонкую книжку.
Читать ее крайне скучно, хоть и довольно поучительно. Съ сожалѣніемъ вспоминаешь другую книгу, вышедшую еще въ 1915 году, въ бытность автора приватъ-доцентомъ харьковскаго университета. Одно воспоминаніе о «Законахъ исторіи» разглаживало самые морщинистые лбы и у самаго хмураго ученаго, способно было вызвать взрывъ неподдѣльнаго веселья. Теперь не то. Въ «Законахъ исторіи» было много произвольныхъ обобщеній и непроизвольнаго комизма. Въ «Искусствѣ» комизмъ какъ-то мраченъ, да его и мало, зато обобщенія стали въ нѣкоторомъ родѣ непроизвольными, потому что ужъ слишкомъ заказными. Доказывается ими только то, что надлежитъ доказать, а доказать дѣйствительно надлежитъ, ибо сознаніемъ, какъ извѣстно, управляетъ бытіе, и если еще не со всякимъ сознаніемъ въ СССР оно окончательно управилось, то это ограниченіе не относится къ сознанію профессора Шмита. Фактъ появленія его книги еще прекраснѣй согласуется съ основнымъ положеніемъ историческаго матеріализма, чѣмъ все ея, хоть и очень старательное, содержаніе.
Содержаніе это сводится, главнымъ образомъ, къ попыткѣ построить выгодную для тов. Покровскаго и тов. Бухарина циклическую схему развитія искусства. Существуетъ шесть цикловъ и въ каждомъ циклѣ шесть фазъ. Мы находимся сейчасъ въ послѣдней фазѣ пятаго цикла; шестой надлежитъ осуществить будущему міровому СССР; это будетъ царство чистаго свѣта и цвѣта (красиво, не правда ли?) Первый циклъ характеризуется… Но я не буду пересказывать всего построенія проф. Шмита, вдохновленнаго отнюдь не лучшими образцами того самаго западнаго искусствовѣдѣнія, къ которому именно потому, должно быть, онъ и относится столь презрительно. Нѣтъ также никакой надобности провѣритъ логическую стройность системы, оспаривать ея философское или историческое обоснованіе. Есть болѣе существенный признакъ, по которому слѣдуетъ оцѣнивать теоріи искусства. И если мы спросимъ себя, имѣетъ ли теорія Шмита вообще какое-либо живое отношеніе къ художественному настоящему или прошлому, позволяетъ ли она что-нибудь въ немъ увидѣть, что-нибудь въ немъ понять, то отвѣтить на это можно только отрицательно, а этимъ и указана уже цѣна его книги.
Даже въ тѣхъ областяхъ исторіи искусства, которыми совѣтскій профессоръ спеціально занимался, взгляды, высказываемые имъ, несамостоятельны или фантастичны. Въ другихъ они банальны или безсмысленны. Авторъ вѣрноподданнаго трактата на заданную тему и съ предписанными выводами ограничился тѣмъ, что факты, установлеиные не имъ, а имъ только плохо понятые, постарался втиснуть въ насилующую ихъ, но для его цѣли необходимую схему. Цѣль эту мы никакъ не можемъ признать ни философской, ни научной; мы назовемъ ее скорѣй практической. Человѣкъ, добивающійсяся ея, въ наукѣ, разумѣется, никто, но въ совѣтской дѣйствительности онъ кто-то. Больше, чѣмъ другіе совѣтскіе искусствовѣды, онъ принялъ участіе въ давно уже практикующемся затаптываніи русской науки въ коммунистическую тину, въ марксистскій прахъ. Этимъ и опредѣлится его мѣсто въ исторій русскаго искусствовѣдѣнія.
Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле)
Возрожденіе, №1120, 26 іюня 1928
Views: 41