Я не собираюсь подъ этимъ заголовкомъ говорить о самомъ качествѣ тѣхъ многочисленныхъ переводовъ изъ иностранныхъ литературъ, которые издавались и издаются въ совѣтской Россіи, хоть тема такого рода интереса и не была бы лишена. Изъ одной лишь практики «Всемірной Литературы» — великой фабрики переводовъ, учрежденной при большевикахъ и большевиками же приконченной — можно было бы привести множество примѣровъ, не только иллюстрирующихъ эту тему, но и вполнѣ исчерпывающихъ ее. Такъ, въ одномъ изъ романовъ, переведенныхъ этимъ издательствомъ, можно было прочесть о нѣкоемъ вальсѣ изъ «Лѣсного Дьявола» и долго размышлять надъ таинственной разновидностью «Роберта-Дьявола» раньше, чѣмъ догадаться, что рѣчь идетъ о вальсѣ Вальдтейфеля и что усердный переводчикъ передалъ по-русски встрѣченную имъ во французской книгѣ нѣмецкую фамилію.

Можно было бы занять много страницъ недоразумѣніями не менѣе забавными. Одинъ извѣстный русскій литераторъ передалъ заглавіе романа «Испанскій Грандъ» («Le grand d’Espagne»), какъ «Великій человѣкъ изъ Испаніи». Филологъ и спеціалистъ по романскимъ языкомъ замѣнилъ мартенову печь (poêle Martin) «очагомъ святого Мартина». Наконецъ, — дальше идти, кажется, некуда — упомянутый авторъ «Великаго человѣка» долго восхищался однимъ французскимъ стихотвореніемъ гдѣ, по его словамъ, говорилось что-то очень «динамическое» о столкновеніи двухъ сѣверныхъ вокзаловъ, сопровождавшемся какими-то космическими процессами во дворѣ фламандской фермы. На повѣрку стихотвореніе оказалось вовсе не динамическимъ, а скорѣе сентиментальнымъ произведеніемъ Вильдрака, гдѣ мирно повѣствуется о «двухъ молодцахъ съ сѣвера» (deux gars du Nord) и фламандской фермѣ, но ни о какихъ катаклизмахъ рѣчи нѣтъ. Хорошо, что дѣло въ этомъ случаѣ не дошло до перевода.

Въ другихъ случаяхъ оно до перевода доходило; но, повторяю, о качествѣ переводовъ я здѣсь распространяться не хочу. Перечисленные факты свидѣтельствуютъ только о томъ, что переводы въ совѣтской Россіи исполняются наскоро и не всегда поручаются людямъ компетентнымъ. Гораздо любопытнѣе, однако, тотъ фактъ, что ихъ все-таки приходится кому-то поручать, что худо ли, хорошо ли, ихъ все-таки исполняютъ, что есть издатели у нихъ, что бываютъ даже и читатели. Если бы существовала одна, нынѣ покойная «Всемірная Литература», это было бы менѣе удивительно, т. к. обслуживала она больше переводчиковъ, чѣмъ читателей переводовъ; по существовали наряду съ ней и существуютъ сейчасъ другія частныя издательства, которымъ приходится прокармливать себя и которыхъ прокармливаютъ именно переводы.

Вотъ, напримѣръ, петербургское издательство «Академія», самое культурное изъ совѣтскихъ издательствъ. Матеріальное благосостояніе его не можетъ быть основано на издаваемыхъ имъ научныхъ книгахъ; благосостояніе это можетъ только проистекать изъ двухъ другихъ категорій появляющихся въ немъ книгъ: его питаютъ мемуары и переводы. Конечно, задуманный и наполовину осуществленный «Академіей» первый на русскомъ языкѣ полный переводъ Платона не могъ быть разсчитанъ на большой тиражъ. Ясно также, что если «Декамеронъ» выдерживаетъ второе изданіе, то этимъ онъ обязанъ специфической своей репутаціи, а также подчеркнутой полнотѣ перевода. Недаромъ, въ соотвѣтствіи съ этимъ, приходится «лансировать» «Донъ-Кихота», «Гулливера» и «Робинзона Крузо» прежде всего какъ иллюстрированныя книги, а въ числѣ переводимыхъ классиковъ XIX вѣка считать, кромѣ Мериме, Гофмана, Клейста, еще и Александра Дюма-отца. Все это уступки: но именно эти уступки насъ и интересуютъ, а не героическая сторона издательской работы, продолжающей отчасти дореволюціонную дѣятельность Сабашникова; именно эти уступки для современной Россіи и характерны — или вѣрнѣе, тѣ границы, до которыхъ приходится уступать.

Уступать — это самое удивительное — приходится, въ сущности, меньше, чѣмъ можно подумать на первый взглядъ; и здѣсь мы подходимъ къ самой интересной сторонѣ вопроса. Уступать приходится не такъ ужъ много, разъ издательство «Академія» рѣшается полностью перевести огромную книгу Марселя Пруста, столь, казалось бы, недоступную (не говоря уже о трудности перевода) среднему совѣтскому читателю, — а у несредняго есть ли время ее прочесть, деньги ее купить, да и существуетъ ли онъ еще, настоящій этотъ читатель? Не послѣ Пантелеймона же Романова читаютъ Пруста, и не между двумя фельетонами Кольцова? Однако фактъ налицо: Пруста читаютъ, какъ читаютъ и Жида, Жюля Ромэна, Анри де Ренье. Всѣхъ этихъ писателей «Академія» имѣетъ возможность издавать многотомными собраніями сочиненій. Самое забавное, быть можетъ, это представить себѣ совѣтскаго обывателя за чтеніемъ Анри де Ренье. Но самый забавный изъ примѣровъ, пожалуй, и самый показательный изъ нихъ. Именно его слѣдуетъ разсмотрѣть подробнѣе.

«Наиболѣе значительный изъ современныхъ французскихъ писателей, Анри де Ренье, можетъ быть названъ однимъ изъ самыхъ крупныхъ мастеровъ слова, какихъ знаетъ міровая литература». Какое преувеличеніе въ этихъ словахъ и просто — какая неправда! Такъ превозносить Ренье можетъ только человѣкъ въ французской литературѣ не очень свѣдущій, а, главное, по существу, къ ней равнодушный, питаюющій лишь нѣкоторую общую слабость къ французскому: къ книгамъ въ желтой обложкѣ, къ звуку языка, къ самой чуждости этого звука. Такъ цѣнить Ренье, это значитъ — цѣнить въ немъ но то, что принадлежитъ ему, какъ личности, а то, что ему свойственно какъ французу; и правда: Ренье весь до конца заключенъ во французскую традицію и нигдѣ не прорастаетъ сквозь нее. Но онъ и не лучшее, не самое глубокое, что въ ней есть, а только самое доступное, легкое и, вмѣстѣ съ тѣмъ, — для иностранца — самое чужое. Онъ вошелъ во французскую литературу, но онъ никуда не выйдетъ изъ нея. Вдали, сливаясь съ ней, онъ притягиваетъ и плѣняетъ, но совершенно непонятно, во что онъ долженъ превратиться безъ нея, переведенный на чужой языкъ, посреди чужихъ традицій или посреди забвенія всяческой традиціи.

Между тѣмъ, именно такой вопросъ мы принуждены себѣ задать. Фраза о «наиболѣе значительномъ» и «одномъ изъ самыхъ крупныхъ» принадлежитъ профессору А. А. Смирнову и начинаетъ собой предисловіе къ первому ивъ тѣхъ восемнадцати томиковъ сочиненій Ренье, которые отпечатала «Академія» и которые продаются, по-видимому, вполнѣ успѣшно. Они тщательно изданы, снабжены переплетикомъ и картинкой, а также восторженной замѣткой переводчика или редактора, то сравнивающихъ (какъ проф. Смирновъ) Анри де Ренье съ Пушкинымъ, то разъясняющихъ (какъ тотъ же профессоръ), что политически онъ писатель вполнѣ благонадежный, т. к. высказываетъ «великолѣпное презрѣніе къ буржуазному строю жизни». Среди переводчиковъ есть такіе писатели, какъ покойный Сологубъ и Кузминъ. Самые переводы, правда, отнюдь не равнаго достоинства. Нерѣдко приходится читать цѣлыя страницы въ такомъ духѣ: «Увы, другъ мой, я остался глухъ къ своему собственному уху; чтобы слышать мое молчаніе, я нуждался въ томъ, чтобы говорили, и чтобы не пойти навстрѣчу самому себѣ, я долженъ былъ стать прохожимъ. Есть пути, есть ключи, которые прячутся таинственными руками. Ахъ, я увѣренъ, есть двери, которыя они открываютъ, и чуждыя и случайныя жатвы порождаютъ освящающій колосъ собственнаго плодородія».

Что осталось отъ стиля «Яшмовой трости» въ этой цвѣтистой чепухѣ — это, вѣроятно, одинаково затруднились бы сказать и переводчикъ, и редакторъ, и читатель. Лучше другихъ передаетъ языкъ Кузминъ, но и онъ пишетъ на каждомъ шагу: «Тѣнь дѣлала свой кругъ вокругъ нихъ», или «Другимъ чудомъ, не менѣе страннымъ, служитъ слѣпота г. де Лангардери на безпорядочное поведеніе его жены». Можно ли, столь безобразно насилуя языкъ, сдѣлать своимъ чужеродный стиль, воплотить его заново по-русски?

Конечно, нѣтъ. Если переводъ получаетъ настоящій смыслъ, только когда переведенный авторъ начинаетъ новую жизнь въ новой для него языковой стихіи, въ чуждомъ ему литературномъ окруженіи самъ принимая участіе въ созданіи и ростѣ этого языка и этой литературы, то въ переводѣ Ренье этого смысла усмотрѣть нельзя. Изъ поверхностной, но искусной и легкой декораціи его прозы получились аляповытые, тяжеловѣсные разводы, ни его, ни наши, и органически намъ не нужные. Не одни переводчики въ этомъ виноваты; иначе съ этимъ писателемъ случиться, пожалуй, и не могло, да и не такъ значителенъ онъ, чтобы это стоило долгихъ сожалѣній. И все-таки, разъ его переводятъ, читаютъ, разъ онъ имѣетъ успѣхъ, не значитъ ли это, что какое-то мѣсто для него свободно, если не въ русской литературѣ, то, по крайней мѣрѣ, по сосѣдству съ тѣмъ, что пишется сейчасъ въ Россіи и что въ значительной степени органически въ ея литературу не войдетъ.

Я говорилъ уже, что успѣхъ Ренье лучше всего намъ объяснитъ возможность изслѣдовать Пруста или Жида. Ренье элементарнѣй и одновременно экзотичнѣй ихъ обоихъ, но ихъ дѣлаетъ сносными то самое, что нравится въ немъ: чужеземность, европейская экзотика, ибо Европа для совѣтскаго обывателя прежде всего экзотическая страна. Загадка разрѣшилась просто: цвѣтистая чепуха нравится потому, что она цвѣтистая и еще потому, что она иностранная чепуха, непохожая на чепуху совѣтскую. Я не говорю, что многое изъ переведеннаго «Всемірной Литературой» или «Академіей» не пригодится когда-то русской литературѣ, Россіи; я только о среднемъ воспріятіи этихъ переводовъ въ литературѣ совѣтской, въ Россіи нынѣшней. Въ этой обстановкѣ довольно безразлично, кто переведенъ, какъ переведенъ. «Великій человѣкъ изъ Испаніи» ничѣмъ не хуже «испанскаго Гранда», «очагъ св. Мартина» куда интереснѣй «мартэновой печи». Интереснѣй, потому что иностраннѣе, непривычнѣе, и не рискуетъ быть упомянутымъ въ агиткахъ наркомпроса или на столбцахъ коммунистическихъ газетъ.

Совѣтскіе переводы, такимъ образомъ, какова бы ни была внутренняя ихъ цѣнность, исполняютъ нѣкоторую, хотя бы и жалкую, миссію, имѣютъ какой-то свой неотъемлемый смыслъ. Смыслъ не только бытовой, но даже и литературный. Неуклюжая изысканность переводнаго Ренье противополагается новѣйшей нашей неповоротливой и громоздкой прозѣ; его хитросплетенная фраза нашему упрощенному синтаксису, гдѣ подлежащее замѣняется многоточіемъ, а сказуемое восклицательнымъ знакомъ. Нравятся всѣ эти «Увы, другъ мой» и «Ахъ, я увѣренъ»; безвкусіе переводчика воспринимается все же какъ нѣкое стремленіе къ вкусу, «установка» на изящество. Читатель хочетъ «красоты». Нельзя же наслаждаться въ музыкѣ однимъ турецкимъ барабаномъ, или въ литературѣ довольствоваться грузными вывертами новѣйшихъ нашихъ прославленныхъ стилистовъ. Эстетическіе подзатыльники могутъ надоѣсть. Начитавшись Пильняка, Артема Веселаго, Иванова, Бабеля, разсказовъ на языкѣ безпризорныхъ и воровъ, совѣтскій читатель, во всемъ простодушіи своемъ, не можетъ не искать другого общества, даже рискуя «остаться глухимъ къ своему собственному уху» или «породить освящающій колосъ собственнаго плодородія».

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле)
Возрожденіе, №1081, 18 мая 1928

Views: 76