«Солнечный ударъ» Ив. Бунина
Trajicit et fati littora magnus amor.
Великая любовь переступаетъ даже предѣлы Рока.
Проперцій
Новый сборникъ Ив. Бунина «Солнечный ударъ» долженъ сдѣлаться настольной книгой каждаго любителя литературы: столько въ немъ внутренняго богатства, изящества, поэтической прелести, художнической мудрости, неожиданно новаго. Какъ обычно у Бунина, лишнихъ словъ нѣтъ, все сжато, сосредоточено, сгущенно, все художественно необходимо. Почти каждое произведеніе этого сборника сразу захватываетъ читателя словно какимъ-то бурнымъ эстетическимъ порывомъ и уже владѣетъ имъ до конца, безраздѣльно. Напряженность эстетическаго воспріятія при чтеніи новыхъ произведеній Бунина такъ велика, что игра чувствъ и воображенія у читателя иногда перестаетъ быть игрой и превращается почти въ реальное переживаніе.
Для большинства людей въ отдѣльныхъ явленіяхъ жизни мало оттѣнковъ: любовь, ненависть, злодѣйство, самоотверженіе, смерть и т. д — все это въ общемъ представляется въ видѣ постоянной схемы, однообразной и однотонной. А истинный художникъ смотритъ на міръ подъ какимъ-то своимъ, ему только присущимъ угломъ зрѣнія, и видитъ то, чего другіе не видятъ. Отъ этого часто кажется, что въ поэзіи много неправдоподобнаго, чего въ дѣйствительной жизни не бываетъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, это же неправдоподобное ощущается не только какъ вѣроятность, но и какъ самая подлинная достовѣрность. Помните, одна изъ тургеневскихъ героинь замѣчаетъ: «Вотъ, чѣмъ поэзія хороша: она говоритъ намъ то, чего нѣтъ, и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду».
Въ сущности, настоящая поэзія всегда правда и всегда говоритъ о томъ, что есть, но имѣющіе глаза этого не видятъ и имѣющіе уши не слышатъ. И чѣмъ талантливѣе художникъ, тѣмъ больше онъ открываетъ такихъ тайнъ, тѣмъ отчетливѣе объясняетъ, тѣмъ убѣдительнѣе внушаетъ, тѣмъ острѣе чаруетъ.
Бунинъ и принадлежитъ къ такимъ художникамъ, а его произведенія къ тому роду литературы, которая чѣмъ дольше живетъ, тѣмъ больше даетъ. Одинъ извѣстный нѣмецкій философъ сказалъ, что. есть двѣ литературы. Обѣ существовали во всѣ времена и притомъ независимо одна отъ другой: одна — кажущаяся, призрачная, другая — дѣйствительная; одна — быстро преходящая, исчезающая, легко забываемая, другая — «остающаяся» Почти всѣ произведенія въ новой книгѣ Бунина относятся именно къ числу такихъ «остающихся».
Даже совѣтскіе критики, которымъ, конечно, мудрено при условіяхъ пролетарской свободы хвалить Бунина безъ оговорокъ, считаютъ его «крупнымъ мастеромъ», а въ произведеніяхъ его видятъ «большую культуру». Но «потрясающій» успѣхъ Бунина они склонны объяснять тѣмъ, что онъ «затронулъ одну изъ самыхъ чувствительныхъ струнъ изгнанническихъ сердецъ — тоску по родинѣ». Что же касается «совѣтскаго читателя», то онъ-де пройдетъ мимо Бунина, такъ какъ «старые усадебные мотивы эпигона барской культуры, до сихъ поръ влюбленнаго въ отошедшій усадебный бытъ», никого въ совѣтской Россіи не плѣняютъ. Такъ пишутъ совѣтскіе критики.
Эти утвержденія или плодъ недомыслія, или сознательная ложь по «дипломатическимъ» соображеніямъ. И если я упоминаю о нихъ, то только потому, что нѣтъ-нѣтъ, да и у насъ слышатся перепѣвы на эту тему.
Не въ бытѣ, само собой, причина «потрясающаго» успѣха Бунина, да вообще, бытъ у него не играетъ первостепенной роли: Бунинъ не Чеховъ и не сродни Чехову. Бунинъ есть Бунинъ, какъ есть Тургеневъ, Толстой, Достоевскій, Чеховъ.
Еще въ раннемъ своемъ стихотвореніи «Ночь» Бунинъ писалъ:
«Ищу я въ этомъ мірѣ сочетанья Прекраснаго и вѣчнаго», и дальше:
«Ищу я въ этомъ мірѣ сочетанья Прекраснаго и тайнаго…»
Въ одномъ стихѣ — вѣчнаго, въ другомъ — тайнаго. Замѣна не случайная: тайное — вѣрный спутникъ вѣчнаго.
Вѣчнымъ и тайнымъ и проникнутъ новый сборникъ Бунина. Пожалуй, ни въ одномъ изъ прежнихъ его сборниковъ не было такой выдержанности основныхъ идей, такого единства, какъ въ «Солнечномъ ударѣ».
Двѣ темы господствуютъ въ книгѣ — Любовь и Космосъ. Любви посвящены разсказы Солнечный ударъ, Ида, Мордовскій сарафанъ, Дѣло корнета Елагина; «космическому» — Цикады и Воды многія. Насколько особнякомъ стоятъ Страшный разсказъ, Notre Daine de la Garde, Поруганный Спасъ, Обуза и Въ саду.
Любовь таинственна. Въ ней такъ много земного, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней и отдѣленіе отъ земного, и освобожденіе отъ него, сліяніе съ Вѣчнымъ. Въ любви, какъ въ жизни и смерти, много мистическаго, а гдѣ мистика, тамъ всегда есть кое-что неразгаданное и недосказанное. Загадочны и природа и формы любви. Любовь прельщаетъ «той радостью, которой въ жизни нѣтъ», и потому въ любви почта неизбѣжна скорбь о «несбыточномъ». «Сладкій недугъ» порой подползаетъ, какъ змѣя, порой налетаетъ, какъ вихрь. Правда, порой и исчезаетъ, какъ дымъ, но только отнюдь не «по волѣ разсудка». Житейски многое въ любви объяснимо, кажется понятнымъ, но по существу всегда таинственно.
И передъ этой таинственностью въ недоумѣніи останавливались поэты всѣхъ временъ. Выраженія Экклезіаста : «всѣ слова слабы, не можетъ человѣкъ переговорить всего» и «никто не властей и надъ вѣтромъ, чтобы удержать вѣтеръ» — особенно можно отнести къ любвИ. Перечитайте Катулла, Проперція, Тибулла, Овидія и др., и у всѣхъ найдете одно и то же недоумѣніе передъ загадочностью и противорѣчіями іпобви. «Ненавижу и люблю!» восклицаетъ Катуллъ: «Пожалуй, ты спросишь, какимъ образомъ это можетъ быть. Не знаю. но чувствую это и терзаюсь». А Проперцій замѣчаетъ: «Амуру нравится видѣть текущія слезы»; «медицина лѣчитъ всѣ человѣческія болѣзни, только любовь не любитъ врача»; «любовь можно отвлечь, но никогда нельзя уничтожить»; «все безсильно противъ любви, и неизвѣстно, откуда приходитъ столько бѣдъ съ ней». Развѣ эти стихи римскихъ поэтовъ не были бы умѣстными эпиграфами почти ко всѣмъ произведеніямъ міровой литературы, въ которыхъ развивается тема любви?
Стара, какъ міръ, эта тема, и немногимъ удается сказать новое въ этой области, но Бунину, очевидно, удалось: поэтому-то и читаются съ такимъ захватывающимъ интересомъ разсказы сборника, связанные съ темой любви. И очарованіе ихъ не только въ совершенно исключительномъ мастерствѣ изложенія, не только въ тонкости отдѣлки, не въ сюжетѣ, а въ томъ, что чувствуется своеобразность въ художественной постановкѣ проблемы любви, въ подходъ къ рѣшенію вѣковѣчной загадки. Сказано какое-то новое слово.
Содержаніе разсказа Солнечный ударъ несложно. Волжскій пароходъ; случайная встрѣча молодого поручика съ прелестной незнакомой женщиной; оба «сошли съ ума» и высадились на первой пристали. Затѣмъ номеръ гостиницы и «какъ только пошли и лакей затворилъ дверь, поручикъ такъ порывисто кинулся къ ней и оба такъ изступленно задохнулись въ поцѣлуѣ, что много лѣтъ вспоминали потомъ эту минуту: ничего подобнаго не испыталъ за всю свою жизнь ни тотъ, ни другой». А на слѣдующій день разстались и никогда больше не видѣлись. Поручикъ даже не зналъ, кто она: она сказала только, что у нея мужъ и трехлѣтняя дочь. Съ нею, по ея признанію, «никогда ничего даже похожаго на то, что случилось, не было, да и не будетъ больше», поручикъ же, смотрѣвшій сначала на случившееся, какъ на обыкновенное «дорожное приключеніе», вдругъ послѣ ея отъѣзда почувствовалъ, что онъ «страшно несчастенъ», что на сердцѣ у него «неразрѣшимая мука» Вокругъ было «безмѣрное счастье, великая радость», а у него «сердце просто разрывалось па части» и даже «зрѣла упорная мысль о самоубійствѣ». Поручикъ чувствовалъ себя постарѣвшимъ на десять лѣтъ.
Все это разсказано Бунинымъ съ такимъ искусствомъ, съ такимъ богатствомъ красокъ и свѣта, съ такими тонкими психологическими подробностями, брошенными какъ бы мимоходомъ, случайно, разсказъ ведется такъ напряженно быстро, что ошеломленный читатель словно самъ испытываетъ дѣйствіе этого непонятнаго «солнечнаго удара». И потомъ возникаетъ рядъ вопросовъ: какой внутренній смыслъ этой картины безудержной страсти? Не въ физіологическомъ же стремленіи двухъ половъ? И почему эта мысль о смерти? Почему эта неразрѣшимая мука, для которой при данной обстановкѣ какъ будто и мѣста не должно было быть?
Конечно, отвѣта на эти вопросы Бунинъ не даетъ. Но думается, что они и у автора, вѣроятно, возникли, когда, освободившись отъ работы воображенія, онъ взглянулъ на свое произведеніе со стороны. Нѣтъ ли за «солнечнымъ ударомъ» мысли, что въ любви высшее наслажденіе и безысходное страданіе связаны потому, что только въ страсти любви наиболѣе остро испытывается радость бытія, самозабвенное сліяніе съ міромъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ощущается страшная близость смерти, все разрушающей и тоже все сливающей съ міромъ и вѣчнымъ? Любовь и смерть въ одной межѣ. Космосъ даетъ себя знать.
Въ чудесномъ разсказѣ Ида та же художественная идея. Сюжетъ и въ немъ играетъ второстепенную роль. Въ основѣ разсказа неосознанная любовь нѣкоего композитора къ подругѣ его жены, дѣвушкѣ, о которой онъ не задумывается никогда серьезно, отчества которой даже не знаетъ. Мало того: когда Ида вдругъ перестаетъ бывать въ ихъ домѣ, онъ и не спрашиваетъ у жены, почему Ида исчезла. Лишь иногда, мимолетно и поверхностно, пронесется легкое воспоминаніе о ней, и въ такія минуты какая-то непонятная тоска охватываетъ его. Черезъ два года на далекой, занесенной снѣжными сугробами станціи они случайно встрѣчаются. Ида замужемъ. Она признается, что любила композитора въ теченіе пяти лѣтъ и продолжаетъ любить. И тутъ только онъ понялъ, что тоже любилъ Иду. Онъ ей ничего не сказалъ, потому что «есть мгновенія, когда ни единаго звука нельзя вымолвить». Но Ида поняла его окаменѣніе, «обняла его за шею и нѣжно и крѣпко поцѣловала однимъ изъ тѣхъ поцѣлуевъ, что помнятся потомъ не только до гробовой доски, но и въ могилѣ… И тѣмъ вся эта исторія кончилась».
Отъ этого разсказа тоже остается впечатлѣніе, что любовь — «самая страшная въ мірѣ связь», и ужасъ ея въ непостижимой неожиданности, таинственности и стихійности. Послѣднія страницы разсказа какъ бы символизируютъ эту стихійность: настолько въ нихъ безудержнаго движенія, неистовой бурности и страстности, которыя нарастаютъ съ каждой строкой и разрѣшаются въ заключительномъ аккордѣ: «Неслись мы на тройкѣ домой уже совсѣмъ утромъ, страшно морознымъ и розовымъ. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось изъ-за крышъ ледяное красное солнце и съ колокольни сорвался первый, самый какъ будто тяжкій и великолѣпный ударъ, потрясшій всю морозную Москву, и композиторъ вдругъ сорвалъ съ себя шапку и что есть силы и со слезами закричалъ на всю площадь:
— Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!»
Въ разсказѣ Дѣло корнета Елагина та же тема о загадочной психологіи любви. Кстати: по поводу этого произведенія вспомнили давнишній процессъ объ убійствѣ русскимъ офицеромъ польской артистки, и одинъ извѣстный польскій критикъ даже написалъ спеціальную крайне странную въ разныхъ отношеніяхъ для литературнаго критика статью, въ которой возмущенно опровергалъ Бунина, утверждая, что онъ изобразилъ и офицера, и артистку не въ соотвѣтствіи съ дѣйствительностью. Но скажите, пожалуйста, какое дѣло художнику до того реальнаго событія и до тѣхъ реальныхъ людей, которые натолкнули его на творческую идею.
Одинъ и тотъ же судебный процессъ вызвалъ въ свое время два беллетристическихъ произведенія — Совѣсть Карышева и Воскресенье Л. Толстого. Карышевъ, несомнѣнно, былъ очень близокъ къ дѣйствительности, Катюша же и Нехлюдовъ Воскресенья совсѣмъ не были похожи на дѣйствительныхъ лицъ процесса. Однако произведеніе Карышева бездарное, Толстого — геніальное. Неужели кому-нибудь можетъ придти въ голову спорить съ Толстымъ объ искаженіи имъ героевъ судебнаго дѣла. Вѣдь чѣмъ больше у писателя того драгоцѣннаго дара, который называется воображеніемъ, тѣмъ дальше онъ уйдетъ отъ лица или событія, которыя послужили матеріаломъ для ого художественной работы. Способность же воображенія у Бунина, какъ извѣстно, необычайно велика.
Въ Дѣлѣ корнета Елагина все время переплетаются двѣ идеи — любовь и смерть, ненасытная жажда любви и «эмблемы» смерти. И читатель убѣждается, какъ «изумительно убожество человѣческихъ сужденій» въ тѣхъ вопросахъ, которые пронизаны тайной любви. Такъ, человѣческій судъ видитъ въ предсмертной запискѣ убитой: «умираю не по собственной волѣ» полное противорѣчіе со словами убійцы: «я виновенъ въ лишеніи жизни Сосновской, но по ея волѣ», а между тѣмъ, и убитая, и убійца, какъ это ни странно, говорили правду.
И въ этомъ разсказѣ на каждомъ шагу поднимаются вопросы въ силу чего, почему люди въ такъ называемой первой любви «переживаютъ, сами того не вѣдая, жуткій расцвѣтъ, мучительное раскрытіе, первую мессу пола»? Почему рокъ, судьба, чья-то непостижимая воля создаютъ иногда такое трагическое положеніе, совершенно не зависящее отъ внѣшнихъ обстоятельствъ, что даже удовлетворенная любовь или сопровождается навязчивой идеей смерти, или, по крайней мѣрѣ, напоминаетъ о смерти? Это роковое подчеркнуто въ разсказѣ Бунина повторяющимся нѣсколько разъ въ разныхъ варіантахъ припѣвомъ: quand même pour toujours и послѣдней главой, краткой и выразительной, которую привожу цѣликомъ:
«Девятью годами каторги долженъ искупить Елагинъ свою вину передъ людскимъ закономъ.
А передъ Богомъ и передъ ней?
Божій судъ не вѣдомъ. А что сказала бы она, если было бы въ нашей власти поднять ее изъ гроба? И кто посмѣлъ бы тогда стать между ними?»
Лирической поэмѣ въ прозѣ Цикады я въ свое время посвятилъ отдѣльную статью въ «Возрожденіи» (№198) и отмѣтилъ ея чарующую музыку, ея поэтическую символику жизни и смерти, безконечности, красоты и таинственности мірозданія, ея лирическую напряженность, философскую глубину и бездонную трагичность.
Съ Цикадами идейно связаны Воды многія, и возгласъ, которымъ заканчиваются Цикады: «Боже, оставь меня» звучитъ въ одномъ тонѣ съ возгласомъ Водъ многихъ: «Продли, Боже, сроки мои!»
Воды многія — удивительное произведеніе: сюжета нѣтъ, форма самая непритязательная — форма путевого дневника, а вмѣстѣ съ тѣмъ каждая строка насыщена поэзіей, тонкими переживаніями и глубокими мыслями. Въ сущности, въ этомъ произведеніи ничего нѣтъ, кромѣ чуткой души писателя на фонѣ свѣтоноснаго океана, ничего, кромѣ души и міра, поэтому пересказать его нѣтъ никакой возможности, его надо перечувствовать непосредственно.
Воды многія полны блеска и радости. Въ цѣломъ это торжественный и благодарный гимнъ Богу: «Путь Твой въ морѣ и стезя твоя въ водахъ великихъ и слѣды Твои невѣдомы… И я былъ въ страшной и сладкой близости къ Тебѣ, и крѣпка вѣра въ родимое, отчее лоно Твое… Какъ мнѣ благодарить Тебя? Какъ мнѣ выразить мою неизрѣченную любовь къ Тебѣ?»
Но Бунинъ, по его собственнымъ словамъ, «изъ тѣхъ, которые, видя колыбель, не могутъ не вспомнить о могилѣ», и потому сквозь торжественную пѣснь безмѣрнаго счастья пробиваются ноты безпредѣльной тоски: страстно хотѣлось бы «жить такъ безъ конца» въ этомъ «прелестномъ и непостижимомъ мірѣ», гдѣ все — «истинно Божіе дыханіе», гдѣ такъ много «радости, новизны и красоты», а гдѣ-то въ глубинѣ души слышится безотвѣтный вопросъ:
«Неужели въ нѣкій день все это, мнѣ уже столь близкое, привычное, дорогое, будетъ сразу у меня отнято, — сразу и уже навсегда, навѣки, сколько бы тысячелѣтій ни было еще на землѣ? Какъ этому повѣрить, какъ съ этимъ примириться? Какъ постигнуть всю потрясающую жестокость и нелѣпость этого? Ни единая душа, не взирая ни на что, втайнѣ не вѣритъ этому. Но откуда же тогда та боль, что неотступно преслѣдуетъ насъ всю жизнь, боль за каждый безвозвратно уходящій день, часъ и мигъ?».
Что сказать объ остальныхъ произведеніяхъ сборника? Почти всѣ они, каждое по своему, особенно Notre Dame de la Garde и Въ саду, хороши, но въ сосѣдствѣ съ такими жемчужинами, какъ Солнечный ударъ, Ида, Цикады и Воды многія они теряютъ и не производятъ такого впечатлѣнія, какое отъ нихъ получается при чтеніи въ отдѣльности.
Н. К. Кульманъ
Возрожденіе, №611, 3 февраля 1927
Views: 83