Я разговаривалъ однажды съ моимъ сверстникомъ. На столѣ лежала небольшая книжка въ черномъ переплетѣ — одна изъ частей «Войны и Мира». Я машинально взялъ ее въ руки. Мой собесѣдникъ, какъ бы продолживъ то, о чемъ мы съ нимъ говорили, сказалъ: «Вотъ если бы намъ суждено было описать въ романѣ-хроникѣ наше время, мы могли бы назвать этотъ романъ — «Война безъ Мира»…

Мы говорили какъ разъ о судьбахъ нашего поколѣнія, оказавшагося на рубежѣ, очевидно, двухъ огромныхъ эпохъ. Тотъ городъ, гдѣ протекли первые годы моего дѣтства, находился въ сорока верстахъ отъ ближайшей станціи желѣзной дороги. По городу свободно ходили люди, которыхъ всѣ называли, нисколько не желая ихъ обижать, дураками. Догадываюсь теперь, что то были слабоумные, либо помѣшанные. Одинъ изъ нихъ любилъ забираться на колокольню и бить въ набатъ. Другой всегда строилъ на землѣ изъ камешковъ и палочекъ крѣпость. Его звали Алексѣемъ Васильевичемъ и спрашивали: «Алексѣй Васильевичъ, что вы дѣлаете?» Онъ отвѣчалъ неизмѣнно, «Ардаганъ строю». Кажется, онъ потерялъ разсудокъ при штурмѣ Ардагана. Моя нянька говорила тѣмъ прекраснымъ языкомъ, какимъ говоритъ народъ сѣверныхъ уѣздовъ Воронежской губерніи и разсказывала мнѣ безконечное число всякихъ, должно быть,очень старинныхъ и страшныхъ исторій. Я, впрочемъ, и самъ однажды видѣлъ собственными глазами чорта. Въ городѣ было извѣстно, что чортъ любитъ сидѣть на лавочкѣ у воротъ одного дома въ пригородной слободѣ. Мнѣ было пять лѣтъ, съ сестрой и нянькой мы ѣхали на рѣку купаться, на козлахъ вмѣсто кучера сидѣлъ солдатъ. Вдругъ всѣ вокругъ меня заговорили, «чортъ, чортъ». Помню я поглядѣлъ направо и въ поперечной улицѣ, черезъ нѣсколько дворовъ, на лавочкѣ у воротъ, какъ это полагалось, увидѣлъ чорта, покрытаго шерстью, съ рогами, съ хвостомъ. Онъ сидѣлъ спокойно, и ничего не дѣлалъ. Нянька все же принялась прикрывать насъ и креститься, а солдатъ круто повернулъ и погналъ лошадей.

***

Такова была старая, мирная Россія. Мы еще знали ее въ дѣтствѣ, но мы помнимъ ее какъ во снѣ. Богъ знаетъ, когда все это было, и какъ вообще это могло быть! Однако наша жизнь не такъ ужъ длинна и даже не кажется длинной. Слишкомъ много было всего, слишкомъ пестрымъ оказался жизненный опытъ. Многое, очень многое насъ не удивитъ, пожалуй, удивитъ только мирное житье. Въ незыблемость и прочность вещей намъ уже трудно повѣрить.

А вѣдь въ молодости мы такъ много читали Чехова, у котораго было чувство какой-то медленной на мѣстѣ стоящей жизни, гдѣ рѣшительно ничего не происходитъ и не можетъ произойти. Говорятъ, что писатель долженъ предчувствовать и предугадывать. Какъ удивительно тогда, что Чеховъ не предчувствовалъ и не предугадывалъ ничего изъ того, что такъ скоро должно было случиться. Какъ удивительно, что онъ такъ окончательно повѣрилъ въ мирное, съ лѣнцою, русское житье. Искусство имѣетъ странный даръ былъ убѣдительнѣе, чѣмъ сама жизнь. Наслушавшись нянькиныхъ исторій, я собственными глазами увидѣлъ чорта. Начитавшись Чехова, сверстники мои жаловались въ двадцать лѣтъ на выпавшую имъ жребіемъ слишкомъ спокойную, слишкомъ обыденную и слишкомъ легкую жизнь. Имъ пришлось за то скоро хлебнуть вволю всяческихъ неспокойствъ, всяческихъ необыкновенностей, всяческихъ трудностей!

Учились мы въ годы, предшествовавшіе 1905 году. Учились, слѣдовательно, плохо, и по большей части совсѣмъ не тому, чему намъ слѣдовало бы учиться. Многіе изъ насъ въ тѣ годы охотно становились революціонерами. Но революціонеровъ-студентовъ начала XX вѣка едва ли влекло то самое, что заставляло прежнихъ студентовъ дѣлаться рево люціонерами и ходить въ народъ. Моихъ ближайшихъ друзей и меня самого прельщала игра съ опасностью. Менѣе всего думали мы и заботились мы о такъ называемомъ благѣ народа. «Нелегальная литература», которую мы съ большимъ рискомъ зачѣмъ-то возили и носили, казалась намъ бездарной и скучной. Я до сихъ поръ помню, какъ смѣялись мы, услышавъ въ первый разъ нелѣпыя слава — большевикъ, меньшевикъ.

Но я такъ помню зато морозный день, синій къ вечеру снѣгъ на полѣ. Вдалекѣ виситъ огонекъ въ окнѣ одиноко стоящей избы финскаго контрабандиста по ту сторону границы. Мнѣ дано къ нему интересное и опасное порученіе. Я долженъ передать ему квитанцію на багажъ, лежащій въ Райволѣ. Онъ переправитъ черезъ границу эти пуды какихъ-то книгъ и брошюръ, на спеціально нанятую въ Озеркахъ «конспиративную» дачу, Но чтобы войти съ нимъ въ переговоры и внушить ему довѣріе, я долженъ показать ему вырѣзанную зубцами половинку раскрашенной открытки. До революціоннаго груза, до неудобочитаемыхъ брошюръ и книгъ мнѣ, въ сущности, очень мало дѣла, но развѣ въ двадцать лѣтъ не кажется замѣчательнымъ тотъ моментъ, когда, послушавъ у двери, поглядѣвъ въ окно, полѣзетъ старый щетинистый контрабандистъ въ большой сундукъ и, порывшись на днѣ, вытащитъ свою часть вырѣзанной зубцами открытки!

***

Послѣ такихъ приключеній радости мирной жизни кажутся менѣе вразумительными. Ища другихъ радостей, мы зачитывались стихами. Тутъ слышали мы литературный голосъ нашего поколѣнія, обуреваемаго всевозможными безпокойствами. Старыя интеллигентскія понятія рушились вокругъ насъ. «Проблемы Идеализма» уже были написаны. Проблемъ этихъ въ самомъ дѣлѣ оказалось такъ много, что всѣмъ намъ пришла охота заново учиться тому, чему не учатъ въ школахъ, чему не могли научить насъ наши отцы. Въ Европѣ, намъ современной и въ прошломъ Европы, учились мы знать и любить то, о существованіи чего и не подозрѣвали какія-нибудь «Русскія Богатства». Ницше чрезвычайно нравился моимъ сверстникамъ, мнѣ лично меньше, я не любилъ афоризма, хотя и раздѣлялъ тогдашнюю всеобщую слабость къ стихотворенію въ прозѣ.

Эта слабость къ стихамъ, или стихотворенію въ прозѣ, все же одна насъ спасала. Жить приходилось только «мечтой». Если совсѣмъ не умѣть мечтать, то, Боже, какая мрачная, безпокойная, тяжелая полоса эти петербургскіе студенческіе годы! Какъ лгутъ иногда, называя «хорошимъ временемъ» такую молодость. Нежилыя, унылыя комнаты, пронзительныя петербургскія зимы, толки объ обыскахъ и арестахъ, сходки и конспирація, невеселыя вечеринки съ некрасивыми учащимися дѣвицами, или водочка и билліардная игра въ скверномъ трактирѣ, или, наконецъ, удоволь ствія, доставляемыя «панелью» вечерняго Невскаго… Одной изъ величайшихъ глупостей русской жизни было это скопленіе въ столицѣ двѣнадцати или пятнадцати тысячъ чужихъ ей, пріѣзжихъ полудикихъ молодыхъ людей, начинающихъ свой жизненный путь на задворкахъ петербургскаго быта.

***

И вотъ еще почти два года — военная служба. «Взрослая жизнь» медлитъ для меня начаться. Обстановка военной жизни, однако, мнѣ привычна, она меня не тяготитъ. Можетъ быть, я сдѣлалъ ошибку, что послѣ окончанія кадетскаго корпуса сдѣлался студентомъ? Но все равно, мнѣ уже ясно, что я не буду заниматься тѣмъ, чему, правда, такъ неохотно учился въ студенческіе годы. Я на военной службѣ во время войны. Неудачи на Дальнемъ Востокѣ мнѣ необыкновенно тягостны, отъ революціонерства моего не осталось рѣшительно ничего, какъ разъ тогда, когда все кругомъ начинаетъ кипѣть въ самомъ дѣлѣ революціей. Мечтаю попасть на фронтъ, но уже поздно. Въ февралѣ — Мукденъ, въ маѣ — Цусима. Въ декабрѣ, вскорѣ послѣ печальной московской баталіи, мнѣ можно снять артиллерійскую шинель.

Я не думалъ тогда, что мнѣ скоро придется снова надѣть ее, продѣлать года боевъ и походовъ съ батарей шестидюймовыхъ гаубицъ, а послѣ того широко пополнить артиллерійскія знанія въ севастопольской «энциклопедіи», переходя отъ крѣпостныхъ 11-д. мортиръ къ длиннымъ, какъ иглы, морскимъ пушкамъ, окончивъ службу въ роли спеціалиста по зенитной стрѣльбѣ. Объ этихъ годахъ войны я, какъ и всѣ участники ея, которыхъ я знаю, вспоминаю съ хорошимъ чувствомъ. То все-таки была самая нормальная изъ всѣхъ безчисленныхъ, свалившихся на насъ ненормальностей. Мы шли на войну охотно, хотя мало кто изъ насъ раньше думалъ, что она возможна. А въ часы отдыха или досуга на войнѣ мы всегда объ одномъ и томъ же: о мирѣ. Война была прямой и если такъ выразиться честной противоположностью миру. Тѣмъ болѣе сладостно заставляла она насъ мечтать о мирѣ! Мы вспоминали томики Толстого, такъ заманчиво чередующіе войну и миръ и вотъ, наконецъ, съ какой-то главы начинающіе изображеніе дней, окончательно успокоенныхъ, навсегда мирныхъ. Война окончилась, но этого мира намъ не было дано.

***

Вся наша мирная взрослая жизнь вмѣщается въ тѣ семь съ половиною лѣтъ, которыя предшествовали августу 1914 года. За этотъ короткій срокъ мы должны были узнать, извѣдать, сдѣлать тысячу вещей. Мы ревностно учились, и въ книгахъ, и въ жизни. Мы постигали Россію не такой, какой изображали ее для насъ старые интеллигентскіе трафареты. Мы умѣли понимать и любить Европу — Парижъ, Италію, старые нѣмецкіе города. Жизнь этихъ лѣтъ теперь кажется лихорадочно напряженной. Поглотительная и производительная способность ея были необыкновенны. Мы не только учились быть взрослыми, но мы успѣвали дѣлать серьезныя вещи. Тѣ изъ насъ, кому Богъ послалъ какія-либо способности, успѣли проявить ихъ. До сихъ поръ существуемъ мы тѣмъ, что успѣли пріобрѣсти въ тѣ годы.

Россія 1910 года процвѣтала. Въ Москвѣ и въ Петербургѣ печатались талантливыія, отлично изданныя книги, и поѣзда по русскимъ желѣзнымъ дорогамъ ходили очень хорошо. Съ одного изъ московскихъ вокзаловъ можно было мчаться къ Тихому океану, съ другого, перейдя изъ московскихъ санокъ въ удобный вагонъ, черезъ нѣсколько дней доѣхать до солнечныхъ горъ Ферганы и голубыхъ мечетей Самарканда. Театръ русскій уже гремѣлъ славой, въ Москвѣ и въ Петербургѣ быстро росло благоустройство. Научные институты возникали одинъ за другимъ, армія русская была проникнута духомъ ревностнаго труда и усовершенствованія. Свеклосахарная промышленность поднималась на большую высоту, и туркестанскій хлюпокъ сталь занимать на русскихъ фабрикахъ мѣсто привозного. Страна начинала жить большой полной, разнообразной жизнью. Правительственная власть замѣтно отставала отъ этого темпа движенія впередъ. Но рано или поздно она должна была перестроиться подъ напоромъ его жизненной силы.

Тѣ удивительные годы давали творческую силу всякой значительной иниціативѣ. Я помню, напримѣръ, какъ на моихъ глазахъ послѣдовало открытіе древней русской живописи, о которой совершенно ничего не подозрѣвали предшествовавшія поколѣнія. Въ нѣсколько лѣтъ, съ необыкновенной быстротой создались великолѣпныя собранія иконъ, сіяющихъ радостными красками, — новая гордость Россіи. Музеи обогатились щедрыми пожертвованіями. Въ далекомъ и заброшенномъ Ферапонтовомъ монастырѣ сооружались лѣса для цвѣтного фотографированія древнихъ росписей. Новгородъ и Псковъ, со своими церквами и монастырями, фресками и иконами, становились воскресшими русскими Флоренціей и Сіеной…

***

1914 годъ засталъ Россію врасплохъ. Съ сожалѣніемъ оставила она дарованное ей семилѣтнее перемиріе. Мнѣ говорятъ, что у многихъ въ началѣ того лѣта были страшныя предчувствія. У себя я ихъ не помню. Однажды въ Венеціи, послѣ полудня, въ неурочный часъ, я услышалъ изъ комнаты гостиницы крикъ газетчиковъ внизу на Рива Дельи Скіавони. То было извѣстіе объ убійствѣ эрцгерцога. Въ эту минуту было трудно догадаться, что вотъ такъ наступилъ конецъ короткой мирной жизни, отпущенной нашему поколѣнію.

Я успѣлъ тогда все-таки попасть въ Россію. Успѣлъ нѣсколько разъ встревожиться, ожидая военной бѣды и нѣсколько разъ успокоиться. Въ имѣніи, находившемся у южнаго конца Петербургской губерніи, гдѣ я собирался проводить лѣто, все было тихо… Стояли жаркіе дни, горѣли лѣса, синяя дымка лежала на низкомъ горизонтѣ тѣхъ мѣстъ. Волнуясь, мы выходили подъ вечеръ на шоссе ждать газеты. Не знаю почему, у меня вдругъ появилась надежда, что какъ-то все обойдется. Я собирался охотиться, готовилъ патроны для охотничьяго ружья… Однажды вечеромъ я рѣшилъ отбросить тревогу, начать работать, жить обыкновенно. Я проживалъ тогда въ комнатѣ наверху, служившей чѣмъ-то вродѣ библіотеки.

На старомъ кругломъ столѣ стояла керосиновая лампа, лежали книги, охотничьи принадлежности. Я придвинулъ стулъ, взялъ бумагу, перо. Думая начать писать третій томъ моей книги объ Италіи, я поставилъ заглавіе — «Парма». Помнится, послѣ того написалъ я полторы странички и легъ спать. На душѣ у меня было смутно, я вспомнилъ газеты… Меня разбудили на разсвѣтѣ. Мой другъ телеграфировалъ мнѣ изъ Москвы «Объявлена мобилизація». Въ то утро я покинулъ мирный домашній кровъ и болѣе подъ мирный домашній кровъ не возвращался.

***

Быть можетъ, поколѣнію нашему такъ и не суждено увидѣть когда-нибудь мирный домашній кровъ. Мы къ этому подготовлены выпавшимъ на нашу долю необыкновеннымъ опытомъ. Мы живемъ на рубежѣ двухъ эпохъ. Міръ мѣняется, перемѣны неслыханны. Смыслъ этихъ перемѣнъ намъ не можетъ быть ясенъ, но въ собственной нашей жизни мы отмѣчаемъ амплитуду невѣроятнаго для одной человѣческой жизни колебанія. Между сегодняшнимъ днемъ въ Парижѣ и не столь ужъ далекими по времени днями моего ранняго дѣтства въ маленькомъ городкѣ можно вмѣстить вѣка разныхъ понятій. Отъ младшихъ поколѣній, отъ тѣхъ, кто уже не знаетъ, не помнить родины, насъ отличаетъ то, что мы знали Россію. Мы помнимъ ее такой, какой она была въ годы подъема, въ годы мира, оказавшагося лишь перемиріемъ. Да, мы успѣли начать жить, но не успѣли дожить! Наши дѣла недодѣланы, наши книги не дописаны, наши слова не досказаны. Война была дана намъ въ изобиліи, но мира было отпущено намъ слишкомъ немного. Пока вмѣсто Россіи существуетъ совѣтская страна, гдѣ бы мы ни были — миръ не для насъ. Война для насъ не кончена. Мы это знаемъ и мы на это готовы, даже если не увидимъ тѣхъ дней, когда, оглянувшись въ прошлое, могли бы въ немъ отчетливо раздѣлить войну и миръ.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2108, 11 марта 1931.

Views: 37