Вчера, въ часъ большого движенія по метро, сидя на скамейкѣ одной подземной станціи, я раскрылъ только что полученную мною книгу Мережковскаго: «Атлантида-Европа». Писатель на фотографіи въ книгѣ какъ будто взглянулъ на меня откуда-то очень издалека, Усталый отъ задумчивости, печальный отъ задумчивости, задумчивый и отъ усталости и отъ печали… Какихъ страшныхъ пророчествъ полна его книга! Надо опомниться, надо покаяться. «Время близко»… Европа, новая Атлантида, идетъ къ своему потопленію. Европа не выдержитъ новой войны, но нѣтъ кажется силы, которая удержала бы ее отъ новой войны. Пророческое слово быть можетъ не спасетъ міра, когда же оно спасало! Вѣдь это и есть слово, сказанное «не во время» — до времени… Его не услышатъ. Вотъ не слышатъ его эти катящіеся подъ землей (на землѣ стало слишкомъ тѣсно) одна за другой волны моря житейскаго. Ежедневная вечерняя демобилизація «мирнаго» труда, смѣняющая ежедневную утреннюю мобилизацію. Такъ суровая дисциплина нынѣшней мирной жизни готовитъ людей почти безъ всякаго замѣтнаго перехода къ тому дню, когда подземные и надземные, бѣгущіе одинъ за другимъ поѣзда помчатъ людей къ апокалиптической военной цѣли. И въ тотъ день особенно будетъ забыто пророческое слово. Пусть все же оно будетъ сказано для оправданія человѣка.

***

Я не собирался писать о книгѣ Мережковскаго, я еще не читалъ ее. Хотя эта книга и такова, что о ней можно что-то сказать, едва заглянувъ въ нее, просто подержавъ ее въ рукахъ… Въ эти дни я очень внимательно читалъ книгу Бажанова, вышедшую по-французски — воспоминанія, отчасти уже извѣстныя читателямъ «Возрожденія», о Сталинѣ, о совѣтскомъ Кремлѣ. Бажановъ разсказалъ о своемъ интереснѣйшемъ коммунистическомъ опытѣ очень живо и наблюдательно: иностранный читатель, надо думать, оцѣнитъ этотъ легко и въ то же время отчетливо сдѣланный рисунокъ совѣтскаго «человѣчества».

Кто-то сказалъ по поводу послѣдней войны, что понятіе о человѣчествѣ слѣдовало бы «пересмотрѣть». Это несправедливо, конечно, ибо та доля «нечеловѣческаго», которая вторглась въ событія войны, быть можетъ только еще лучше оттѣнила все неизбѣжно человѣческое, что въ нихъ было. «Неизвѣстный человѣкъ» войны существовалъ въ каждомъ ея извѣстномъ и неизвѣстномъ солдатѣ. Онъ все еще видимо безпокоится и сей часъ, чтобы объ его существованіи не позабыли. Онъ все еще хочетъ «подать свой голосъ» и отъ того готовъ слышать свой голосъ въ любой первой попавшейся книгѣ, хотя бы въ книгѣ какого-то совершенно случайнаго Ремарка, не блещущаго ни умомъ, ни дарованіемъ…

Я вспомнилъ фразу о пересмотрѣ того, что есть человѣчество, перечитывая по-французски воспоминанія Бажанова. Бывшій секретарь московскаго политбюро приводитъ насъ на засѣданіе высшихъ совѣтскихъ людей. Мы видимъ лица и движенія Сталина, Троцкаго, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Литвинова, Чичерина, мы слышимъ ихъ рѣчи и реплики. Мы видимъ лицо врага.

«Большевики — не люди». Нѣтъ, отъ этого нельзя отдѣлаться такой ужъ слишкомъ простой фразой. Печально то обстоятельство, что большевики — люди, и вотъ понятіе о людяхъ, о человѣкѣ и, кстати, о человѣчествѣ, въ связи съ этимъ «печальнымъ обстоятельствомъ», приходится дѣйствительно «пересмотрѣть». Я даже думаю, что бажановскіе большевики люди совсѣмъ не непонятные, совсѣмъ не загадочные и, скажу больше, въ какомъ-то отношеніи, увы, люди одной съ нами «планеты» — гораздо больше одной планеты, нежели многіе изъ вотъ этихъ людей, проносящихся мимо въ подземныхъ поѣздахъ парижскаго метро. Тутъ я предвижу протестующій жестъ иного читателя, но я соглашусь съ нимъ только въ томъ случаѣ, если читателю сейчасъ не болѣе тридцати лѣтъ и если онъ сталъ «европейцемъ», не успѣвъ еще совсѣмъ выйти изъ «нѣжнаго возраста». Такой читатель дѣйствительно не знаетъ, что такое русская интеллигенція. Счастливцемъ непомнящимъ родства въ данномъ случаѣ онъ можетъ считать себя, но намъ, людямъ старшаго поколѣнія, не дана сія счастливая позиція.

Любопытно вѣдь, что дана она просто возрастомъ, даже Бажанову, хотя и выросъ онъ въ совѣтской уже землѣ. Посиживая въ полютбюро и наблюдая «сосѣдей», не узнаетъ онъ въ нихъ то, что узнаемъ мы, съ горечью, читая его книгу. Вотъ, напримѣръ, Каменевъ — московскій марксистъ-литераторъ, какихъ немало встрѣчалось въ редакціяхъ, либо въ гостяхъ у передового адвоката, либо за ужиномъ въ литературномъ кружкѣ. Вотъ Бухаринъ, московскій гимназистъ, первый ученикъ изъ разряда тупицъ, студенческій марксистскій начетчикъ, какъ бывали старообрядческими начетчиками купеческіе его «прародители». Вотъ Троцкій — парижская старо-эмигрантская «столовка» со сходками и сборами «въ пользу», на которые летитъ какъ на огонекъ «интеллигентности» пріѣхавшій изъ Петербурга или Москвы либеральный баринъ. Товарищескіе суды, экскурсіи въ Люксембургъ, замусоленныя страницы все однѣхъ и тѣхъ же книгъ въ библіотекѣ Св. Женевьевы, трафаретная статейка въ «Кіевской Мысли», революціонная карьера, честолюбіе, эгоизмъ, фальшивая фраза — убогая, въ общемъ, озлобленная и нечистая жизнь, жизнь именовавшаяся, однако, жизнью «революціонной интелигенціи». Вотъ другіе «революціонные интеллигенты» — опасный маніакъ Чичеринъ или мошенникъ, вѣроятно, только случайно не устроившійся на службѣ охраннаго отдѣленія подобно Азефу — Литвиновъ. Вотъ, наконецъ, ограниченный и хитрый полуинтеллигентъ, или нѣтъ, вѣрнѣе интеллигентъ-провинціалъ, интеллигентъ четвертаго сорта, Сталинъ, пробившій себѣ дорогу горбомъ искательства по отношенію къ интеллигентамъ второго и третьяго сорта. «Рабочаго» и мужика я что-то слава Богу не вижу на засѣданіи политбюро. Развѣ только мужика Буденнаго, который идетъ на ципочкахъ, когда входитъ въ собраніе революціонныхъ господъ и чувствуетъ себя среди нихъ наподобіе лошади, которую вдругъ взяли да и ввели ради шутки въ столовую…

Да, я не вижу въ бажановскомъ политбюро ни рабочаго, ни мужика, и въ этомъ могла бы быть для насъ все же нѣкоторая надежда. Лицо врага, которое глядитъ на насъ со страницъ книги — это хорошо намъ знакомое лицо. Это бѣдствіе — хорошо намъ вѣдомое бѣдствіе. «Революціонная интеллигенція», «красная лихорадка». Старая болѣзнь старой Россіи!

***

Какимъ образомъ «революціонный интеллигентъ» оказался во главѣ Россіи, объ этомъ хорошо разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ Троцкій. Я уже писалъ одинъ разъ объ его книгѣ и мнѣ не хочется здѣсь повторятся. Ленинъ тянулъ партію къ октябрьскому перевороту, имѣя все время передъ глазами примѣръ Парижской Коммуны 1871 года. Онъ одинаково вѣрилъ и въ успѣхъ переворота и въ недолговѣчность большевицкой власти. Для него лично все сводилось къ желанію «увѣнчать» усилія своей заговорщической жизни какимъ-то открытымъ революціоннымъ дѣяніемъ, которое явилось бы необыкновенно яркой манифестаціей въ цѣляхъ лишь отдаленнаго будущаго. Въ сентябрѣ 1917 года Ленинъ думалъ объ «исторіи», вѣрнѣе сказать о какой-то одной страницѣ въ исторіи революціи. Всероссійскій бунтъ, однако, очень быстро, какъ разливъ мелкой рѣки, ушелъ въ свои деревенскія нѣдра, оставивъ на обмелѣвшихъ берегахъ, въ казенныхъ столичныхъ зданіяхъ кучку интеллигентовъ, которая во главѣ съ Ленинымъ совершенно не знала, въ сущности, что именно «предпринять» и даже не очень интересовалась этимъ, увѣренная, что будетъ скоро сметена опомнившейся Россіей. Когда бѣлое движеніе возникло, Ленинъ былъ убѣжденъ въ его побѣдѣ, т. е. въ побѣдѣ жизненнаго здраваго смысла надъ нежизненностью, надъ теооретической и театральной показностью коммунистической демонстраціи. Троцкій разсказываетъ, какъ они стояли съ Ленинымъ въ кремлевской квартирѣ князя Одоевскаго-Маслова. Троцкій очень хорошо передаетъ это ощущеніе чужого мѣста, чужой мебели, чужого воздуха, чужого времени даже, стучавшаго маятникомъ часовъ, оставленныхъ на каминѣ, — ощущеніе краткости, преходящести, искусственности и ложности положенія. То былъ, кажется, 1919 годъ. Троцкій разсказываетъ, какъ вдругъ ему пришла въ голову мысль, а что если все это окажется и не столь мимолетно, какъ имъ въ ту минуту казалось….

Здравый смыслъ не побѣдилъ, Россія не опомнилась, и большевики остались въ Кремлѣ. Кучка революціонныхъ интеллигентовъ усѣлась на пустомъ мѣстѣ. Прошло два или три года. Большевики понемногу научились принимать себя всерьезъ, понемногу привыкли распоражаться Россіей совершенно такъ же, какъ распоряжались бы они подпольной «организаціей» либо «столовкой» и «кассой» гдѣ-нибудь въ Женевѣ или Парижѣ. Возникло политбюро. На всеросійскомъ экранѣ отразило оно чудовищно преувеличенныя тѣни кружковыхъ дрязгъ, соперничествъ, честолюбій, выгодъ, интригъ, Зиновьева, Каменева, Троцкаго и Сталина. Интеллигентъ четвертаго разряда Сталинъ догадался тутъ нажать пружины партійнаго аппарата куда болѣе сильнаго, чѣмъ это было когда-то въ Женевѣ. Зиновьевъ, Каменевъ, Троцкій, такъ до конца и не догадавшіеся, что кремлевская зала не есть бистро старо-эмигрантскихъ временъ, провалились въ коммунистическую преисподнюю. На этомъ кончается въ сущности исторія политбюро, бажановскаго политбюро. На этомъ начинается очевидно какая-то новая «исторія»…

***

Бажановъ ушелъ изъ совѣтской Россіи пѣшкомъ черезъ Персидскую границу 1 января 1929 года. Съ тѣхъ поръ прошло почти два года. Послѣдніе два года въ Россіи Бажановъ не былъ кромѣ того близокъ къ верхамъ… Лицо врага нашего нарисовано имъ живо и точно. Но это быть можетъ сейчасъ уже старый портретъ.

Новый портретъ ждетъ новаго Бажанова. Вѣроятно дождется его!.. Политбюро, откуда глядѣли на насъ знакомыя намъ лица интеллигентовъ второго и третьяго сорта, не заслуживаетъ теперь болѣе столь пристальнаго нашего вниманія. Четвертосортный интеллигентъ Сталинь позаботился о томъ, чтобы тамъ не появился болѣе ни одинъ «соперникъ», даже равнаго ему уровня. Большевизмъ и революція вступаютъ въ новую фазу. Недавно было сказано въ одной серьезной французской статьѣ: «революція въ большевицкой революціи». Въ этой «революціи», въ этой новой фазѣ не нуженъ болѣе разгромленный по всѣмъ статьямъ, проигравшій начисто и февраль, и октябрь русскій интеллигентъ…

Лицо нашего врага сильно мѣняется. Мы не узнаемъ въ немъ болѣе знакомыхъ чертъ нашего досаднаго «бѣдоноснаго» родственника. Голое мѣсто россійское — ужъ слишкомъ наглядно было оно «возглавлено» жалкой фигурой Сталина. Слишкомъ великъ былъ тутъ соблазнъ для умовъ болѣе острыхъ, воображеній болѣе жадныхъ и рукъ болѣе цѣпкихъ. Въ какой-то моментъ неизвѣстно гдѣ, неизвѣстно какъ, возникла таинственная иниціатива пятилѣтки. Неужели можно повѣрить, что такъ вотъ нечаянно она и «осѣнила» Сталина между глоткомъ кавказскаго краснаго вина и казенной совѣтской папироской!

Сквозь пятилѣтній планъ со всѣми вытекающими изъ него послѣдствіями глядитъ на насъ какое-то новое лицо врага, еще намъ смутно видное — угадываемое скорѣе, нежели различаемое. Это лицо международнаго авантюриста, безсовѣстнаго, отважнаго и преступнаго европейца, лицо одного изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ грядущей драмы двадцатаго вѣка.

Тамъ, гдѣ русскій революціонный интеллигентъ девятнадцатаго вѣка, какъ Троцкій, видѣлъ простолюдина русскаго объятымъ «перманентнымъ бунтомъ», тамъ этотъ новый распорядитель россійской участи видитъ его и уже осязаетъ «энергически успокоеннымъ» въ условіяхъ перманентнаго каторжнаго труда, объявленнаго и осуществленнаго ради какой-то будто бы высшей цѣли. Заложивъ руки за спину, наклонивъ голову, поглядывая на свои солдатскіе сапоги, похаживаетъ гдѣ-то взадъ и впередъ Сталинъ, обдумывая какія-то мелкія свои хитрости, насвистывая быть можетъ что-нибудь изъ любимой «Аиды»… Ему въ общемъ все это довольно даже безразлично! Онъ ли держится пятилѣткой, пятилѣтка ли держится имъ… А Россія? Да вѣдь нѣтъ уже никакой Россіи. Россія — средство, Европа — цѣль. Та потопленная Европа, та Атлантида-Европа, о которой пророчествуетъ Мережковскій.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2020, 13 декабря 1930.

Views: 25